Иоанн Великий
На фоне этого, как писал современник, "остяки на самоядь волками стали смотреть, считая счастливой". Их можно понять: ненцы, конечно, не были счастливы, они были беднее хантов (угодья хуже, оленей меньше), но, по крайней мере, с них брали только положенное. Правда, "многооленные" (были такие, хоть и мало), напротив, с завистью посматривали на Обдорск, тамошние порядки им были по душе. Однако верховный ненецкий старшина, Пайгол Нырымин, казавшийся вечным (ему в 1820-м было около 90 лет), потачки таким настроениям не давал, стараясь придерживаться старых добрых правил, и с чиновниками, – поскольку был "знатным лекарем", умевшим лечить детей, а в хороших педиатрах нуждаются все и всегда, – тоже умел ладить. А потом он умер, и все сразу стало как-то не так. По обычаю, с уходом "первого старейшины" ненцам надлежало, "собравшись кругом", избрать преемника из действующих старейшин, – вроде как кардиналы Папу, – вслед за тем, получив рекомендации Обдорска, утверждение Березова и (уже чистая формальность) подтверждение Петербурга, избранник официально заступал на пост. Однако такого давно не случалось (Пайгол стоял у руля лет шестьдесят), и как-то вышло, что на круг прибыли в основном "многооленные". Купив за табак, сахар или даже олешка у бедных родственников право говорить от их имени, они съехались, имея кто 10, кто 35, а кое-кто и под сотню голосов, и (причины неведомы, а своих версий навязывать никому не хочу) единогласно выдвинули на утверждение кандидатуру Ивана Тайшина. Что и было державной властью одобрено.
Сообщение о таком деле рядовых ненцев удивило (Тайшиных издавна не любили, а уж видя, что творится у соседей, так и подавно), но голоса-то продавали честно, по справедливой цене, так что и сетовать было не на что. Разве лишь поворчали. Господа же выборщики получили от весьма довольного (как же, вековая мечта рода исполнена, самоеды подчинены, и оленей будет больше, а сам он теперь равен великому Давиду Восстановителю, о котором, впрочем, Иван Матвеевич ничего не знал) князя тарханные (льготые) грамоты, уравнявшись со старшинами хантов. Полное равенство в правах и обязанностях с хантами, но рядовыми, рухнуло и на всех прочих ненцев. Принимая же во внимание, что годы (климатологи в этом единодушны) были неурожайны, летом щедры на лесные пожары, а зимой на оттепели, губившие ягель, и звероловные угодья оскудели до крайности, новые порядки довольно скоро довели не привычных к поборам, от которых никто никого не освобождал, ненцев до лютого голода. А учитывая, что народ привык жить скудно, но пристойно, от таких пертурбаций успев отвыкнуть, чего-то вроде явления первого национального героя следовало ждать.
Zorro
О Ваули Пиеттомине, фартовом парне из рода Ненянг, что кочует в Тазе, на границе тундры и леса, впервые заговорили весной 1825 года: он с тремя "есаулами" сделал налет на старшинские табуны и отогнал часть оленей, где пару-тройку, где полдюжины, а где и десяток, раздав их бедноте в голодающих районах Таза. Это удивляло. "Воровская самоядь", то есть мелкая уголовщина, была давней докукой властей, но так, как Ваули, из пацанов раньшего времени не поступал никто. Ненцы просто не знали, что такое бывает, и Ваули поначалу даже пришлось объясняться. Не без труда, но сумел, заработав славу великого шамана, вещающего волю добрых духов. Затем, с растущей на глазах группой поддержки, "числом в десять, а другие говорят, что десятка полтора", перекочевал на Приуральскую равнину и проделал "экспроприацию" еще несколько раз.
Все это длилось несколько лет. Поймать лихого парня никак не могли. То есть возьмись они за дело всерьез, прислав казаков, конечно, поймали бы, но по закону мелкие внутренние дела "инородцев" были в полном ведении князя, и даже купленный с потрохами Соколов заявлял Ивану Матвеевичу, что "стражников у него только два, и те во все дни хмельны, сердиты и мест не знают, да и недосуг ему, заседателю, на глупости". Типа, пусть наглеца изловят и приведут, и вот тогда-то власть ему покажет кузькину мать. Такая неуловимость постепенно сделала Ваули живой легендой, и когда в конце 1838 года Пиеттомина, наконец, "угостив водкою до упаду", сумели задержать, тундра объяснила это исключительно "злым колдовством", выразив мнение, что сын Ненянгов обязательно развеет чары. Так оно и случилось. Правда, не сразу. Сперва Березовский суд, – вот тут Соколов отработал честно, – назначил задержанным, Ваули и его "есаулу" Магари Вайтину, наказание очень суровое: год каторжных работ в местах "не столь отдаленных" и поселение там же. Но, главное, 101 удар кнутом. Иными словами, смерть.
Правда, результат оказался неожиданным. Князя можно понять, он хотел отомстить за ночные страхи и с гарантией устранить нахала навсегда, но масштаб "кнутобойства" (завуалированная вышка), согласно законам Империи, предполагал конфирмацию судом высшей инстанции. А Тобольский губернский суд, до которого Тайшину дотянуться руки были коротки, по требованию губернатора Талызина изучив дело, факт "разбоя", конечно, подтвердил. Но признал и то, что "сей Ваули никого не убивал и увечий не причинял, а отбирал у граждан лишь часть достатков, и себе не многое оставлял, только чтобы жизни не лишиться, но почти все отдавал иным, чтобы бедным самоедам не лишиться жизни". Кроме того, было принято во внимание, что "преступники чистосердечно во всем сознались", что "их роду свойственно незнание законов", что "по дальности их места жительства никак невозможно было без оленей добраться в Обдорск и взять в долг муки" и, наконец, что "общество желает не карать, но токмо удалять их от себя".
В итоге в свете вновь открывшихся обстоятельств березовский вердикт конфирмован не был: каторгу обоим отменили вовсе, а страшный кнут заменили двумя десятками совсем не страшных плетей и ссылкой на поселение "в места не столь отдаленные". В этой редакции приговор и утвердили. Преступников, выпоров, отправили в Сургут, где определили в работники к одному из купцов, чтобы "пропитание трудом добывали и могли деньги посылать для поддержания семейств". Однако в ссылке было скучно, душа просилась в полет, и на работе ни тот, ни другой не задержались.
Приехал жрец
Уже 19 сентября 1839 года Берёзовский земский суд получил донесение о том, что "Пиеттомин и Вайтин 28 августа бежали с места своего причисления, украв лодку, два пуда муки, топор, ножик, да очки, да чучелко сорочье". Сыскать, послав по реке казака, не получилось, а вскоре на Ямале, сперва в районе Таза, а затем и везде, вновь начались шалости. Несколько месяцев Ваули неведомо откуда возникал то здесь, то там, разбираясь с причастными к его аресту ("приехал на подворье к тому Савосю, укорял его и бил, пока кровь с носу не потекла"), да и вообще наводя порядок. Внезапность его появлений, а еще более – информированность удивляла народ. Да и вел он себя теперь куда более жестко, чем до ареста: тогда просто налетал и угонял сколько-то оленей, а ныне приезжал в стойбища и "учинял правеж". Если же старшины пытались его увещевать, "пальцем указывая вверх и вниз", ответствовал в том духе, что, дескать, вернулся не просто так, а "большим начальством назначен главным старшиною над всеми инородцами Обдорского отделения". В подтверждение чего, "если кто не соглашался, бил в нос, ногами топая, кричал громко" и даже некоего Лабе Оленина "грозился за отказ вовсе убить".
По понятиям ненцев, народа очень мирного, – именно их нравы авторы фильма "Начальник Чукотки" приписали чукчам, – вести себя таким образом можно было только с позволения духов или русского начальства. И тут очень худую службу княжеским людям сослужил пущенный ими же слух, что, мол, в далекой ссылке Ваули "кровавым поносом захворал и помер". По Ямалу поползли слухи: дескать, богатырь из Ненянгов "в нижнем мире побывав, всех духов побил и на волю ушел", научившись рвать толстые веревки, как паутинки, нырять в ковшик с водой, уходя от погони, становиться невидимым и вообще "постиг птичий язык". Поверить в такое трезвым, здравомыслящим оленеводам было, конечно, трудно, но, с другой стороны, очки и сорочье чучелко, показываемые желающим часто и охотно, говорили сами за себя, так что самые недоверчивые понемногу признавали: да, нет дыма без огня.
Правда, сам Пиеттомин, если его на сей счет спрашивали, ничего не подтверждая, но и не отрицая, многозначительно отмалчивался, опять-таки "пальцем указывая сперва на небо, а потом на землю и поднося чучелко к уху, словно бы выслушивая". Из чего широкая тундровая общественность, разумеется, делала соответствующие выводы, – и, короче говоря, всего за три-четыре месяца человек стал легендой. Его белых оленей, – хотя олени его были вполне обычными, но белые – это круче (потому позже он все же подыскал белых, и сказка стала былью), – с серебряными рогами (свидетели божились, что их сияние подобно Луне) видели одновременно в трех, четырех, пяти местах. А число оленей, открыто конфискованных у "княжат", молва исчисляла уже минимум в "семьдесят семь раз по сто", причем съеденные им самим олени по ночам оживали. Это, – поскольку очевидцами выступали не какие-то трепачи, а солидные люди, – усугубляло. Или, как сформулировано в "Краткой выписке" из его дела, – основном источнике, – "увеличило народное к нему доверие". А это, в свою очередь, налагало, вдохновляло и обязывало…
Глава XXVI. ТУСКЛАЯ, ТУСКЛАЯ САГА (2)
Дух и буква
Должно отметить: в отличие от прошлых лет, когда действовал Ваули по принципу "грабь награбленное", имелось у него и нечто вроде политической программы. Может, в ссылке каких мыслителей наслушался, может, и сам придумал, но вкратце сводилось к тому, что лучше, конечно, уйти из-под постылой власти "тагов" (хантов) и жить, как раньше, прямо платя ясак русским, которые порядок любят. Но если, – будем реалистами, – это вовсе нельзя, то, по крайней мере, с налоговыми фокусами пора кончать. А главное, чтобы снова, опять-таки, как раньше, брать припасы у русских купцов, без княжьих накруток и с проверкой качества…
Такой полет мысли вдохновлял. Очень скоро вокруг "великого Ненянга" собралось более 400 душ. Причем не только ненцев (хотя в основном шли они), но и хантов, которым князь, хоть и свой, кровный, тоже не нравился. Для практически не населенного края, можно сказать, огромное войско. Правда, шли не все. Кто побогаче, осторожничал, так что в основном сама себя рекрутировала голь, "не имеющая дневного пропитания" (некий Менчеда Санин, один из самых доверенных "есаулов" Ваули, "ясаку от роду не платил по случаю бедноты"). Да и вооружение хлипкое было: главным образом, копья, ножи и луки, а ружей мало. Тем не менее против городка, где и гарнизона-то, почитай, не было, сила смотрелась грозно, и Ваули понемногу стал реальной властью в тундре. Он явочным порядком назначил сам себя "самым главным старшиной" Обдорского края, под страхом угона оленей запретив стойбищам слушаться приказов Ивана Матвеевича, а затем сместил двух старшин. Правда, не без причины: один был очень дряхл, а второй, некто Садоми Ненянгин, настолько зарвался, что зарезал грудного ребенка, мать которого в свое время не пошла за него замуж, а кроме того, избил другую даму, не пожелавшую ему дать, да так сильно, что случился выкидыш. За такое в России полагалась каторга, хоть сто раз будь старшиной, но Тайшин своего человечка прикрыл, так что Ваули, по сути, был прав. И тем не менее это было уже посягательство на прерогативы государства, то есть попахивало политикой. Не меньше чем публичные заявления о том, что "во всем Обдоре главней его, Ваули, никого не будет", а Ивану Матвеевичу лучше, пока цел, с вещами на выход, и чем дальше, тем лучше.
Между тем, вплотную приблизился декабрь. Вот-вот должна было стартовать ежегодная, – аж на месяц, – ярмарка, и около Обдорска, как всегда, выросло немалое поселение из чумов. И вот к этим-то толпам заявились в первых числах месяца посланцы Ваули, передавшие строгий запрет: "Чтобы до его туда прибытия инородцы не смели вносить ясака, а купцы торговать, и отъезжать чтобы тоже никто не смел", а затем и весть о том, что "войско Ненянга" вот-вот двинется на "княжий град". Приказу подчинились, никто не посмел ни начать торг, ни уехать, все ждали развязки, но о реакции собравшихся сказать ничего не могу. Думаю, впрочем, но, как всегда, кто-то радовался, а кто-то боялся. И еще думаю, что таких, кто боялся, было больше. Нищие ведь на ярмарку не ездили, съехавшимся, как и горожанам, кроме вовсе уж голодранцев, было что терять. А парням Ваули терять было решительно нечего.
Впрочем, терять нечего было уже и князю. За всем творящимся собрать и отправить куда следует ясак, естественно, возможности не было, минули все сроки, и о причинах неуплаты налогов спрашивали уже из самого Тобольска. Деваться было уже некуда, и напуганный Иван Матвеевич с помощью заседателя Соколова сочинил ответ, раздув происходящее до крайности. Согласно его версии, в Обдорской волости затевалась форменная война, грозившая "великим разрушением Обдорску, и Березову, и Тобольску, и даже самыя Петербургу". А также почему-то Курску (вероятно, в связи с тем, что Соколов был родом оттуда, а письмо писал, как всегда, в состоянии ни лыка).
Не знаю, смеялись ли в Тобольске, получив сию депешу. Скорее, нет. Крупный мятеж "инородцев" был фактом, а с такими фактами Империя не шутила. Сибирский генерал-губернатор велел создать комиссию и немедленно разобраться, сообщив все курьером военному министру. Военный министр, доложив государю, приказал бунт давить в зародыше, но притом указал, что Николаем Павловичем "строго велено выяснить, не подали ли повода к беспорядкам какие-либо притеснения, злоупотребления или наущения", и взял дело под контроль. Колесо закрутилось совсем всерьез. 1 января в Обдорск прибыл с командой в пять казаков березовский исправник Степан Скорняков, мужик, думается, очень дельный, поскольку оленя за рога он взял мгновенно.
Слышишь чеканный шаг? Это идут барбудос!
Ситуация была ясна. Прежде всего необходимо было укрепить беззащитный город, и Степан Трофимович, убедившись, что ненцы, даже "верные", и даже сам князь, драться не будут, потому что панически боятся "шаманства Ваули", запросил Березов о подмоге "хотя бы 25 казачков", и сам, не ожидая милостей от природа, быстро сформировал ополчение из "охочих граждан", всего 20 человек, вооруженных чем попало. Это, вместе с пятью казаками и двумя стражниками Соколова, представляло, по крайней мере, уже больше, чем ничего. Также не подлежало сомнению, что Ваули необходимо заманить в город: гоняться за бунтовщиками по тундре было бессмысленно, тем паче что против четырех сотен с какими-никакими, но все-таки ружьями четверть сотни, где большинство мещане, никак не вояки. В связи с чем князю поставили задачу: найти и уговорить. Такое же задание получил и купец Николай Нечаевский, знавший "самоядску молвь изрядно" и слывший в тундре честным торговцем.
Медлить не стали. Ваули же, выслушав обоих гостей, и купца, и Япту Мурзина, племянника князя, сперва заявил, что в Обдорске делать ему нечего, пока Иван Матвеевич княжит, "а мол приедет, когда князем станет тот Япта" (видимо, тот чем-то ему приглянулся), однако потом, выслушав Нечаевского наедине (Япта уехал сразу), задумался. Тот уговаривал приехать изо всех сил, обещал угостить "царской едой" и напоить "царской водкой" (!), а главное, напирал на то, что "казаков в городе мало, и те стары, а прочие народ мирный и его, Ваули, ждут не дождутся, а Тайшин все, как он, Ваули, скажет, так и сделает". Все это выглядело логично, и в своих силах Ваули был уверен, и "царской водки" хотелось, и Нечаевский никогда ненцев не обманывал, отвешивая сахар, так что врать, вроде, не должен был. И главное, Пиеттомин, если не понимал, то, судя по всему, чувствовал: поход на столицу края необходим. Крутиться по тундре, ничего не предпринимая, становилось невозможно по причине все тех же вооруженных ртов, на которые, затянись волынка еще, никаких оленей бы не хватило.
Короче говоря, в конце концов, "взяв совет у сорочьего чучелка" и подумав, "самый главный старшина" решился. Растянувшись по тундре, вереница упряжек, набитых вооруженными бунтовщиками, двинулась к Обдорску. По дороге опять встретив того же Япту, сказавшего, что подумал и согласен стать князем "в обход дяди". Но только если старшины на совете утвердят.
Ночью с 13 на 14 января "скопище" остановилось в десятке верст от Обдорска. Послали гонца к князю, требуя встречи. Спустя несколько часов появился дрожащий Иван Матвеевич со старшинами. Кланялся в пояс, просил прощения "за все обиды", чуть не пострадал (Ваули долго бранил его за свою ссылку и даже "хотел бить оленьим рогом"), но обошлось. Князь, встав на колени, поцеловал "самому главному старшине" руку, признавал, что тот "могущественнее самого царя", клялся отдать сколько угодно муки, оленей, сахара, одеял и даже уступить племеннику Япте "дедовское место", но просил сделать все, как положено. То есть на совете старшин. И таки уговорил.
Около полудня "Пиеттомин въехал в Обдорск с 40 человеками самых отборных, с 20 человеками, вооруженными ножами, вошел в юрту князя Тайшина; других 20 оставил при нартах, на которых под оленьими шкурами было оружие: луки со стрелами, шесты с копьями и несколько ружей, велев, если что, принести оружие. В юрте князя Тайшина требовал себе от него и прочих дани в сотни оленей и пуды муки, и объявил князю смену". Старшины слушали и кивали. Они были согласно на все. Они ждали. Время от времени в юрту заходили люди и просили Ваули выйти, – дескать, сам исправник зовет в гости, – но "самый главный старшина" отмахивался. Типа, идите, не до вас. Отмахнулся даже от самого Соколова, как всегда, пьяного в стельку.
Наконец, появился сам Степан Трофимович, а далее пошло вкусное. "Исправник, войдя с урядником, взяв Ваули за руку, сказал: "Здорово Ваули пойдем ко мне в гости!", и повел, притом Пиеттомин, при виде его внезапно оробев, вышел из юрты без сопротивления". Вообще-то, "оробевшего" сына Ненянгов, с его-то биографией, представляю плохо, но как менты умеют "брать за руку" и "звать в гости", видеть доводилось, потому – верю. Сразу и безоговорочно. Правда, уже за дверью Ваули как-то вывернулся и бросился к нартам, но было поздно, – вокруг уже дрались. Человек тридцать казаков и горожан добровольцев, в точном соответствии с указаниями Скорнякова, резали упряжь, ломали копья, опрокидывали сани, выбрасывая на снег оружие; смертоубийств однако не было. "Только один бросился было со спины с ножом, но урядник Шахов, в ту минуту подбежав к нему, нож отнял и тем избавил исправника от явной опасности лишиться жизни". Ваули с двумя бывшими при нем людьми, взяли на руки и понесли на квартиру к исправнику, "на чем и кончилось казаков и граждан Обдорска с оными самоедами сражение". Относительно же гражданских властей, "притом в соответствии с долгом присутствовавших", то Иван Матвеевич, "испугавшись того сражения, и чтоб ему чего не последовало от тех самоедцев, с некоторыми остятскими старшинами убежал и в трахтире под лавку спрятался, заседатель же Соколов, будучи пьян, хоть и вел себя браво, но толку не творил, но ползая под ногами, кричал непонятные речи".