Да и вообще, комплексами не страдали, все было очень похоже на практику испанских конкистадоров первого призыва. Пожалуй, и круче. Правда, против царевой власти не поднимались, как таковой, не шли и попыток стать полными суверенами, как Гонсало Писарро или Лопе де Агирре, не делали, зато на царских воевод, мужиков тоже отнюдь не сахарных, при малейшей попытке навести хоть какой-то порядок, "поднимались всем кругом". И тут уж, как говорится, чья возьмет (в советской историографии это назвалось, ясен пень, "борьбой населения Сибири против феодального гнета"). А кроме того, вовсю делили сферы влияния, учиняя форменные, – острог на острог, – войны на предмет, кому с кого собирать ясак, и тут сама Москва мало что могла поделать, потому что и те, и другие как бы радели о пользе казны, а хоть сколько-то фиксированных границ территорий, тому или иному острогу подведомственных, не было и в помине. Все мерили на глазок, с припуском в свою пользу. Так что разбирались на месте и жестко. Порой с сабельной рубкой и копейным боем, а то и с огненным. Изредка случались даже "подступы" под стены конкурента.
Особо прогремела в те времена многолетняя война Красноярска с Енисейском, в начале которой красноярцы попытались захватить базу конкурентов и вырезать их к такой-то матери. А когда дельце не выгорело, бежали на Ангару, и там сперва грабили всех подряд, а затем начали собирать ясак с тунгусов, уже плативших ясак Енисейску, да и с мелких бурятских кланов. В результате конфликт пошел на новый виток: енисейцы начали ломать под себя "инородцев", объясаченных красноярцами. В архивах на сей счет множество жалоб. Дескать, "тех государевых ясачных людей енисейские воры побили 20 человек до смерти, и многих улусных людей повоевали, и жон и детей в полон поимали, и до основания разорили". Потом, когда Москва власть употребила, слегка затихло. Но через двадцать лет бабахнуло снова. Со стычками, перестрелками, взаимными грабежами, пытками пленных, осадами ("Приступали накрепко, а бою де с ними было на целый день") и попытками "окыштымить" друг друга, причем в события, каждый на стороне своих, вписались уже и новые острожки, построенные енисейцами и красноярцами, при этом, понятное дело, враждуя и между собой. А поскольку при этом ясачить местных не забывали ни те, ни другие, ситуация приобрела оттенок тяжко запущенной шизофрении. В полном смысле слова. Если совсем уж конкретно, то, как писал воевода Дмитрий Фирсов в Москву, "люди стали вне ума". Вовсе не понимая, как это может быть, "что де от одного государя приходят к нам двои люди", буряты пытались хоть как-то сориентироваться. Кто-то на "красноярских", кто-то на "енисейских", еще кто-то на "братских" или "удинских", а в итоге настало время, когда, по словам Иоганна Эбергарда Фишера, "буряты сами себе более не верили, и один улус выходил в бой против другого".
Если подумать…
Эти войны, никем не сдерживаемые, пускали крови куда больше, чем разборки между острогами, тем более что в драку вписались и тунгусы, рвущиеся за казацкими спинами "взимать за минулое" с бывших хозяев, – и в результате некоторые кланы вообще, на все плюнув, стали уходить в тайгу, а то и в Халху. По логике, конечно, никто не мешал тайшам, объединившись, смести острога с лица земли, и пару раз так оно и случалось. С осени 1645 по лето 1646 года довольно крупные, – не менее 2000 всадников, – ополчения, запросив подмогу из Халхи, трижды ходили походами на Верхоленск. Ситуация усложнилась настолько, что красноярским монтеккам с енисейскими капулеттями пришлось на какое-то время замириться, чтобы справиться с "братскими людьми", причем удалось сделать это лишь после десятка сражений, когда "бились с утра до вечера и во тьме до самой полуночи". Примерно то же повторилось в 1651-м и затянулось аж на два года; навести порядок удалось только в 1651-м Петру Бекетову, опять-таки собравшему силы из всех враждовавших острожков. После чего авторитет Хойленго по прозвищу Черный Шаман сказал, что хватит, ибо против воли духов не попрешь. Но все же, в 1658-м, не в силах терпеть художества Ивана Похабова, приказчика Братска и Балаганска (если помните, и своих-то людей за людей не считавшего), просто снялись с мест, собрали пожитки и, бросив скот, "ушли в мунгальцы".
После чего Москва, наконец, встрепенулась. Массовое бегство ясачных считалось серьезным ЧП, поскольку подрывало бюджет, и Похабова велено было "строго на строго наказати". Правда, Иван Иванович скрылся от енисейского розыска в Илимск, откуда в Енисейск выдачи не было, а позже, сделав много полезного для державы, выхлопотал от столицы прощение, но слух о том, что "белый царь" вступился за "братских людей", опалившись на самого "Багаба-хана", считавшегося кем-то вроде бога грозы, произвел впечатление. Доверие к московскому гур-хан-тайджи укрепилось, и стороны начали осторожное сближение. Тем паче казус оказался не единичен: назначенные Москвой воеводы все прочнее брали власть в свои руки и, соответственно, "гулящая вольница" понемногу сходила на нет. Официальные лица были круты, надменны, а порой и корыстолюбивы, но, давши слово, они держались.
В итоге, как вскоре выяснилось, кроме геморроя, от острожков была и очевидная польза. Тайши, опираясь на гарнизоны, получали возможность бить конкурентов, да и щучить подданных, подданные, опираясь на гарнизоны же, получали защиту от бродячих отрядов, в ходе "острожьей смуты" расплодившихся безмерно, русские купцы, хоть и жулье, но везли полезные товары, и это было хорошо. Бежавшие от обид Похабова через пару лет даже начали возвращаться в родные степи. Что интересно, у монголов все было прилично: нояны их агитировали бежать, дали скот, хорошие пастбища, – в общем, были заинтересованы в новых подданных, а значит, не щемили. И тем не менее народ, прикинув "за" и "против", возвращался. Быть "мунгальским" аратом оказалось хуже, чем ясачным человеком "белого царя".
Ибо – факт есть факт – позже откочевок не было. Иногда пугали, но никогда не уходили. Никто. "Степное эхо" делало свое дело. А когда халхасские нояны решили заняться северными кыштымами, почему-то забывшими, кто хозяин, всерьез, стало ясно: без русских, какие они ни есть, будет хуже, чем с ними. Потому что монголы шутить не умели. Они приходили и брали свое. С лихвой за годы. В 1651-м Мергэн-ноян, племянник Алтан-хана, как бы помогая "побить русских", помочь не помог, но уплату за помощь переполовинил бурятские улусы. В 1653-м – то же самое. Затем явился ойратский кутухта Гэгэн. Драться с ними было невозможно, казаки не поспевали помочь, и бурятские кланы начинают бить челом государю: ставьте, ставьте остроги!.. побыстрее!.. и чем больше, тем лучше!.. и чтобы "пожаловал государь на мунгальских и на калмыцких сакмах устроить служилых людей с огненным боем, чтоб было кем их от приходов воинских людей оборонить". И государь жаловал: после походов Сэйгун-тайджи (в 1668-м) и Гэгэн-Боно-кутухты (в 1674-м), разбившихся о новенькие стены, юг перестал быть источником угрозы, – и этот факт был оценен по достоинству. Короче, притирка шла не без огрехов, но куда быстрее, чем где бы то ни было, кроме, возможно, земли саха…
Глава XXVIII. БРАТАНЫ (2)
Tempora mutantur
Если на западном берегу "Великой Воды" не обошлось без сложностей, то на берегу восточном, куда казаки добрались по Ангаре, через Селенгу, все было гораздо тише. Не так чтобы вовсе в воздусях благорастворение, но, во всяком случае, терпимо, а главное, без крови…
Сперва, столкнувшись с монгольскими всадниками, гости и будущие владельцы сочли за благо не гнать волну, уважительно пообщались с местными, без помех добрались до ставки главного смотрящего – нояна Турухай-Табуна, совсем чуть-чуть, зятя самого Цэцэнхана, одного из "принцепсов" Халхи, пообщались с ним, произвели приятное впечатление и вернулись домой с подарками. По возвращении сообщив коллегам, что, мол, есть за Байкалом "золотая и серебреная руда". Что далее, ясно: раз руда, значит, не страшно, что монголы. Первым пошел в поиск Иван Галкин, в итоге основавший Баргузинск, вторым – хорошо нам известный Иван Похабов, сразу по высадке столкнувшийся с аборигенами и взявший в плен 70 "инородцев", естественно, подданных Турухай-Табуна. Однако прикинув, что к чему, на рожон не попер, – "наше моче столько не стало, потому что люди многие и конны, а живут в скопе и от рек откочевали", – а поехал прямо к нояну, торжественно извинился и вернул пленных, став почти своим человеком. Ему даже помогли добраться до самого Цэцэнхана, которому он очень понравился, одарив потомка Потрясателя Вселенной "великими государевыми поминками" от имени Тишайшего, но (чисто по Достоевскому: широк человек) за свой счет. Планировал даже махнуть в Китай, но тут уж монгольский суверен пропустить почему-то не захотел, так что Иван Иванович вернулся в Енисейск, так и не повидав Великую Стену.
Начали сосуществовать. Потихоньку ясачили бурятов, на что тайджи с ноянами закрывали глаза, не препятствуя, но и своими правами не поступаясь. "Приезжают де, – доносили в Москву, – от мунгальских тайшей в братцкие землицы мунгальские люди и забирают ясак сильно, а оборонять де, государь, ясачных людей служилым людям некем, потому приезжают мунгальских людей человек по двести и по триста, а служилых, государь, людей в острогах за малолюдством бывает мало". В общем, не уступали, но и претензий не предъявляли. Им хватало проблем с Цинами (тогда еще они под них не легли) и Джунгарией (уже вовсю интересовавшейся Халхой), и конфронтация еще и с бородачами, имевшими "огненный бой", была ни к чему. Да и не так плотно "окыштымлены" были бурятские кланы, чтобы скандалить. Русские же атаманы, хотя и закидывали удочки насчет подданства "белому царю", быстро смекнули, с кем имеют дело, и не особо настаивали. Куда нужнее им была дорога в Чжунго, а следовательно, и спокойствие "в мунгальцах".
Но время шло. Мир менялся. Великая Смута в Поднебесной завершалась. Вслед Нурхаци-завоевателю пришел Абахай-победитель. Маньчжуры сломали Ли Цзычена, оттеснили У Саньгуя, выдавили последних Минов далеко на юг, съели юг Монголии, подмяли Халху и проявили интерес к северу. Им не нравилось появление русских на берегах Амура, у своих коренных земель, и они требовали, чтобы тайджи доказали лояльность Пекину. Уже в 1672-м впервые "мунгальские де люди угрожают же войною" Нерчинску. Чуть позже о том же заявляет могущественный Тушету-хан, и вскоре под ближними к фронтиру острожками появляются отряды "мунгальских воровских людей", разоряющие русские поселки и бурятские кочевья. На требования унять подчиненных Тушетухан отвечает либо "ничего не могу поделать, их много, а я один", либо загадочным молчанием.
Вновь, и очень активно начинается агитация среди бурят за откочевку на "голубой Керулен, золотой Онон". Но, хотя эмиссары рвут глотки, успеха не добиваются. Ответ мелкого тайши Инкея, пожилого и мудрого, к чьему мнению многие прислушивались, на поступившее в 1666-м приглашение отъехать в Халху и занять высокий пост при дворе Алтанханов, – "не иду де я в мунгалы и умру де я в своей земле", – повторяли практически везде. Буряты сделали выводы из опыта "большого побега", а кроме того, не простили налетов, вынудивших многие кланы, бросив "породные" пастбища, уйти под защиту острогов, – и совершенно мимо властей, как-то сами по себе начали создаваться объединенные русско-бурятские ополчения, удачно справлявшиеся с "мунгальцами", если тех было не слишком много. А то и контратаковали. Скажем, 1682-й: "селенгинские и нерчинские острогов служилые и промышленные и гулящие люди и ясачные иноземцы, собрався четыреста человек, нерчинских семьдесят человек да иноземцев ясачных людей семьдесят человек, ходили за мунгальскими воровскими людьми и за своим отгонным табуном". И 1685-й: "просят брацкие люди, чтоб великие государи пожаловали их, велели им брацким людям и тунгусам дать русских людей казаков в помочь, чтоб де брацким людям и тунгусам итти на тех мунгальских людей и на соетов в поход". А то и вообще атаковали первыми.
К Первому морю
В конечном итоге получилось совсем не так, как виделось Тушэтухану. Чем чаще шалили его люди, тем чаще буряты, имея в виду восстановить справедливость, набегали на север Монголии, экспроприируя табуны и стада, в итоге чего все оставались при своих, а Халха страдала как бы не больше севера. В конце концов, Тушэтухан оказался в интересном положении: бывшие кыштымники его нагло не боялись, что очень вредило авторитету власти, более того, обижали его подданных, что вредило авторитету еще больше, а маньчжуры выражали сомнение в его соответствии занимаемой должности, одновременно гарантируя все виды поддержки. Вариантов, собственно, не было, и в 1687-м "принцепс" Халхи, подняв Орду, начал официальные военные действия против "похитителей дедовского кыштыма". Это было серьезно. Удинск и Селенгинск, оказавшись в глухой осаде, держали оборону из последних сил, сотник Федор Головин с огромным даже не для тех мест отрядом в полторы тысячи стрельцов ушел в лес и сгинул. Все, что было о нем известно, это что ему, вроде, удалось дойти до Удинска, а сформировать по острожкам новое войско реально было лишь на следующий год. Потребность в людях обострилась крайне, – и в этих условиях случилось то, чего не ждал никто. На осторожный вопрос тайшам, не могут ли они выделить сколько-то мужчин хотя бы для укрепления гарнизонов, буряты двинулись записывать едва ли не всенародно, часто даже (не холопы ведь!) не дожидаясь решения "старших и лучших". Одна из "скасок", присланных ими в Иркутск, сообщает, что "служить де они великим государям против мунгальских людей рады и у которых де нарочитые кони сыщутся и они де брацкие люди будут збиратца к морю и дожидатца из Иркуцка и из Балаганска братцких же людей и с теми де людьми готовы итти хоть сами, хоть в тот де полк государев".
Правда, судьба распорядилась иначе: ойратский Галдан-Бошокту в 1688-м году ворвался в Халху, и Тушэтухану пришлось спешно отзывать всадников на защиту своей ставки, но главный итог событий был очевиден: буряты окончательно сделали выбор. Более того, в 1689-м, – силу чтут! – в российское подданство попросились несколько монгольских ноянов, участвовавших в неудачном походе, а когда пару лет спустя они передумали и откочевали назад, почти половина их юрт отказалась следовать за природными господами. Прибайкалье поменяло владельца. Монголы еще много лет ходили в набеги, угоняли стада, а при случае и пленных, но это уже было не войной, а разбоем, и казацко-бурятские отряды, догнав, карали налетчиков быстро и страшно, а не догнав, учиняли репрессии на той стороне фронтира. В то же время приниципиально меняется ситуация с побегами. Далеко на западе Галдан-Бошокту, слишком поздний и неудачливый кандидат в новые Чингисханы, еще не зная, что обречен, пошел ва-банк, и князьям Халхи стали позарез нужны воины, как можно больше воинов. Теперь они звали бурят открыто, гарантируя "тайшам ноянство, черной кости блаженство", и те, кто откликнулся на зов, подтверждали: все так, принимают великолепно, устраивают шикарно, а перспективы карьеры беспредельны.
И тем не менее откликнувшихся кричаще мало. В основном это тайши, имеющие знатную родню за кордоном, и им приходится туго. Некоего Дайбуна, решившего уходить, вяжут и сдают его же нухуры, никуда уходить не желающие, а еще раньше, даже до нашествия Тушэтухана, точно так же сдают собственные подданные, настаивая притом на строжайшем наказании, и даже родная жена пригрозила Менею "своею же черною косой удавитися, коли муж повезет ее в мунгальцы". Зато, когда некий оригинал, имя которого история не сохранила, предложил приятелям бежать "по Анкаре до Енисейска в русские города и там с русскими жить", желающих нашлось немало. А немного позже, во время великих войн Цэван-Рабдана с казахами, воины потребовались уже ойратам, – и все повторилось. До буквы.
Государство и революция
По сути, явочным порядком, само по себе, – а по приказу такого и не бывает, – началось то, что уже век продолжалось в Поволжье, кроме, разве, мусульманских районов: люди пришлые и люди жившие в этих краях всегда, тянулись друг к другу. Власть, как всегда, заботилась только о максимальном приручении знати и преуспела, причем щедрая плата, – не жалкое "царское жалованье", а интеграция на равных, – очень быстро сделала процесс необратимым. "Старшие люди" получали льготы, освобождение от ясака, на равных включались в "купецкие кумпании", кого-то возвышали из шелянгов в зайсаны, а кого-то из зайсанов в тайши. Их верстали в казаки, а то и в дети боярские, тем самым приравнивая к российским дворянам, и они иной судьбы не желали, ибо ничего подобного в Монголии получить не могли.
Но и "черная кость" имела основания не считать себя внакладе. Когда на рубеже XVII-XVIII веков возникли какие-то земельные сложности между бурятами и гарнизонными казаками острогов, в ответ на челобитную, привезенную бурятскими ходоками в Москву, Петр I практически сразу повелел "свесть служилых и всяких людей по другую сторону Селенги, чтоб оным всех чинов иноземцам от таких их обид вконец не разоритца". Не знаю, кому как, но, как по мне, учитывая реалии эпохи, дорогого стоило это самое "всех чинов" в царском Указе от 22 мая 1703 года. После этого уже не удивляет характеристика, данная бурятам в целом, не как народу, но как поданным Империи, Саввой Рагузинским, подписавшим в 1728-м Кяхтинский трактат с Цинами: "Служат верою России, не уступая природным россиянам: своим оружием и кочеванием границу распространяли, мунгальской землицы великою частью завладели, на границы с великим чаянием и верностью были доброоружены и доброконны, держали оную почти по всему расстоянию в многолюдстве; прикрытием границ и разъезда служили без жалованья с добрым сердцем и учтивостью, на которых я имел большую надежду, видя их храбрость и усердие".