У адаптаций свои законы, главная их задача просветительская – так что к Барикко претензий никаких. Напротив. Благодаря ему итальянские читатели, очевидно, заново "открыли для себя" "один из величайших"… теперь, возможно, откроют и русские и, хочется думать, тоже будут Барикко благодарны. Барикко всего лишь тонко уловил дух времени.
На очереди наша, отечественная "Илиада" – "Война и мир". Ее тоже давно пора перевести на русский – с английского, например. В крупнейшем американском издательстве "Harper Collins" вот-вот выйдет усеченная и переписанная версия этого слишком уж толстого романа, в первую очередь в расчете на студентов. Американцы точно в воду смотрели: недавно в Британии как раз провели опрос, какие книги люди не в состоянии дочитать, – "Война и мир" в списке на восьмом месте. В новом переводе эпопею не просто сократили на треть, ее еще и "оптимизировали" в буквальном смысле.
Князь Андрей Болконский выживает, юный Петя Ростов тоже. Нет войне, да здравствует мир! Мир и легкость, волшебная легкость, к которой когда, скажите, не стремилось человечество? И что в этом плохого? Что плохого в том, чтобы в век высоких технологий, убыстряющегося жизненного ритма и всякого такого прочего превращать занудные книжные кирпичи в пушинки? "Живи легко!" – вот он, лучший рекламный слоган последних лет.
Стремление к удобству естественно. Но только до тех пор, пока речь не идет о культуре. Попытки сделать удобной культуру абсурдны, они бьют мимо цели, если, конечно, считать целью понимание друг друга, любовь. Так вот, культура – это, простите, сложно. Гомера, Леонардо да Винчи или Бетховена с налету не возьмешь, нужны усилия, нужен труд. Иногда мучительный, всегда благодарный. Да, можно прочитать пересказ Барикко, можно ограничиться и более кратким изложением – только вот зачем? Честнее будет вообще ничего не читать, не смотреть, не слушать, честнее и современнее.
Наступает эпоха пустяков, эпоха незамысловатых игр со студентами, читателями, потребителями, когда вместо экзамена – тест, вместо истории – табличка, вместо симфонии – рингтон, а вместо рассказа про страну – пять способов хорошо провести в ней время. Серьезностью – древней римской добродетелью – скоро начнут пугать детей. Мировая культура со всеми ее бесконечными внутренними перекличками, традициями, отсылками в древность, с ее жуткими объемами как бельмо на глазу. Довольно. Адаптируем для начала литературу, книгу за книгой – "Преступление и наказание" к примеру, тоже попавшее в десятку недочитанных. Старушку-процентщицу сдадим в богадельню, на ее деньги нашьем портянок для ребят, Раскольникова назначим директором дома престарелых. Затем возьмемся и за классическую музыку, живопись и скульптуру, отцифруем, отшлифуем, а там и мировые религии на подходе, Евангелие вот, слишком уж загадочная и печальная случилась с Христом история, добавим немного ясности и позитива. Я совершенно серьезно.
Охота на коров
О стерильности
Последние годы жизни Владимир Набоков провел в швейцарском курортном городке Монтре. Туда и направился автобус с русскими гостями Женевского книжного салона, куда Россию пригласили в качестве почетного гостя. Отдельный день только что завершившегося салона был посвящен памяти Набокова.
За окном зеленеет неправдоподобно зеленая травка, в которую уткнули жадные морды шагнувшие со страниц детских иностранных книжек о ферме шоколадные лошади. Но как выясняется, это только начало. Взглянув на пасущихся за окном коров, испытываешь уже не радость, а благоговейный ужас и начинаешь наконец понимать, почему для индусов это священное животное. Большие, спокойные, чистые существа: ровный коричневый цвет, тонко выписанные белые пятна. На следующей заоконной картинке… нет, назвать эти брикеты из супермаркета "сеном" не поворачивается язык. Скошенная трава не сложена в стога, а аккуратно расфасована в целлофановые пакеты – пластиковые кубики соберет потом специальная машина, отвезет в ангар, буренки будут угощаться круглую зиму.
На высоких склонах дома с черепицей, балконы в цветах, с другой стороны – проглотившее солнце, сияющее сине-зеленое Женевское озеро. Виноградники на каждом свободном клочке земли. Городок проплывает за городком, по каменной улице шагает почтальонша в очках, останавливается, кладет в ящики газеты – больше всего она смахивает на научного сотрудника какого-нибудь НИИ. Шарманщик в круглой шляпе крутит на площади шарманку. Но вот пейзажи становятся еще живописнее – хотя, казалось бы, дальше некуда, нарядные дома – еще краше.
Мы въезжаем в Монтре. Останавливаемся около великолепного здания отеля "Монтре-Палас" на набережной: Набоков прожил здесь последние 17 лет жизни. Парадный вход, мягкие ковры, приглушенный свет люстр, покой и обступающая со всех сторон роскошь. Бесшумный лифт поднимает нас на шестой этаж, там надпись, указывающая, что пол-этажа – всего шесть комнат – занимал Набоков. Для показа посетителям оставили одну: обычный небольшой номер – кровать, конторка, столик, вид на Женевское озеро.
Возле номера развешаны черно-белые фотографии: крепкий моложавый старик в шортах слегка брезгливо посматривает на зрителя. Он же внимательно и вдохновенно читает, он же пишет. Гуляет с супругой Верой по парку. Позирует возле камина. Заслуженный пенсионер, охотящийся за бабочками и словами, аккуратно допитое до дна жизненное счастье. Вот и первый его роман должен был называться "Счастье" (но стал "Машенькой"). Набоков умер в 1977 году и был похоронен на кладбище по дороге в Кларан. Скромная могила, темная каменная плита, "Vladimir Nabokov", "Vera Nabokov" – супруга пережила мужа на 14 лет. Рядом другие камни и плиты – французские и немецкие имена, но главное – годы, годы жизни, которые выглядят как ошибка! 1901–2002, 1908–2000, 1899–1992 – и так везде. В Швейцарии действительно самая высокая средняя продолжительность жизни в Европе – более 79 лет. Набоков почти уложился, прожив 78.
Вот как умирают мировые классики. Никаких мальчишеских дуэлей, нервических побегов и хриплого предсмертного бреда на станции "Астапово", никакой чахотки и бокалов шампанского, тем более пыток, ссылок, агоний в лазаретах ГУЛАГа, тем более самоубийств.
Величественное угасание у любящей супруги на руках. Вместо изгнания или ухода из дома – подчеркнутая, сознательно избранная бездомность, жизнь в стертом пространстве роскоши. Последнее набоковское пристанище никак не обратить в, что называется, "дом-музей", и не только потому, что "гостиница-музей" – это абсурд, но и потому, что ни один предмет здесь не несет печати его личности. Что показывать посетителям, когда даже воспетых нашими классиками гостиничных клопов здесь нет? Скажете, Набоков – русский писатель? Никогда. Русские писатели так не умеют.
Адская жесть
Об общественных настроениях
Процесс начался незаметно, в прошлом, позапрошлом году – сейчас он, похоже, на пике.
Историки языка еще напишут об этом диссертации и монографии.
Сначала слова "жестко", "жесткий", употребляемые в оценочном смысле, утратили отрицательный оттенок. Тут-то и зазвучало: "Какое жесткое и талантливое кино"; "Роман яркий и жесткий". Без всяких "но". Жесткое, собственно, и стало значить "талантливое", производящее сильное впечатление.
Пословица "Мягко стелет да жестко спать", клеймящая лицемеров, зазвучала наивным анахронизмом. Это в далеком смешном прошлом сон на мягкой перине казался сладок. Сегодня даже ребенок знает, что спать на мягком вредно. Перину сменил жесткий ортопедический матрас, помогающий сохранить осанку. Ведь человек новой формации, homo rigidus, "человек жесткий", должен быть стройным, держать спину прямо.
Вскоре на железном дереве жесткости вылез неологизм-отросток. "Жесть, жесть, жесть!" – дружно токует сегодня великое множество молодых носителей современного русского. Согласно данным Google за последнюю неделю, например, это сленговое словечко употреблено в интернет-дневниках 3924 раза. Одноименный московский клуб и фильм – лишь слабый отголосок гудящего хора. "У меня в квартире такой бардак, что я даже часы свои потерял в нем. Жесть какая-то". "Самая жесть – это не дождь. Мокрая разметка – тоже ничего. Самая жесть на дороге – это снятый асфальт". "2 экзамена в один день и ни-и-и-и одного конспекта… жесть-жесть-жесть". Последний фильм Тарантино "Доказательство смерти", где от симпатичных девушек остаются окровавленные рожки да ножки, тоже, разумеется, "жесть". "Груз 200" Алексея Балабанова – жесть уже нереальная. Адская. "Мне хотелось встать и уйти, так как моя психика не выдерживала… но это просто жестокость… жесть…", – грустно пишет потрясенная фильмом блоггерша. Примечательно, что и в "Жести" Дениса Нейманда, и у Тарантино, и у Балабанова действует маньяк.
А как иначе? Кино ведь должно быть жестким. То есть талантливым.
Как будто моду на слово "жесть" (до того используемое только диджеями) ввела группа "Кровосток", исполнив композицию "Жесть как онa есть". Однако истоки романтизации жесткости лежат, конечно, в куда более старинном произведении.
"Зачем так мягки, так покорны и уступчивы? Зачем так много отрицания, отречения в сердце вашем? Так мало рока во взоре вашем? А если вы не хотите быть роковыми и непреклонными, – как можете вы когда-нибудь вместе со мною – победить? А если ваша твердость не хочет сверкать и резать и рассекать, – как можете вы когда-нибудь вместе со мною – созидать? Все созидающие именно тверды. (…) Совершенно твердо только благороднейшее. Эту новую скрижаль, о братья мои, даю я вам: станьте тверды!"
Узнаете? Это Ницше. Именно так говорил странствующий философ Заратустра. В современном переводе призыв Заратустры наверняка звучал бы как "Станьте жесткими". А сколько раз приходилось слышать это в редакциях самых разных изданий: "Надо писать жестче!" То есть четче. В смысле лучше. Без соплей.
Общество, полюбившее жесткость. В каком направлении будет сделан следующий шаг? Для этого достаточно вспомнить, кому философия Ницше пришлась ко двору. Наш путь лежит туда – к тропам, утоптанным коваными сапогами нацистов и сталинских соколов. Там нет места старости, слабости и страху. Там обитают молодые, сильные, жесткие ребята. С волевой челюстью, стальным взглядом, отличной потенцией, твердые и четкие, словно специально вылепленные под исполнение жестко поставленной задачи. И кто, скажите, тогда сыграет роль доброго и мудрого Гудвина, который подарит этим железным дровосекам человеческие сердца? Но главное – захотят ли дровосеки его искать?
Предубеждения и гордость
О точности попадания
Столкнулись две новости – одна громокипящая, разрастающаяся на глазах, захватывающая и поджигающая медийное пространство, как бурлящая лава. Вышла последняя книга о Гарри Поттере. Дописав ее, Джоан Роулинг рыдала несколько часов. Поттер установил новый рекорд… Русские фанаты перевели книгу за два дня… На фоне этого волшебного успеха, как деликатно выразилась сама Роулинг, "немного похожего на безумие", разыгралась история противоположного заряда. История одного литературного неуспеха и его печальных последствий.
Британский писатель-дебютант Дэвид Лассман, отчаявшийся опубликовать свой роман "Храм свободы", много месяцев подряд получавший от издателей отказы, разослал обидчикам первые главы из романов Джейн Остин "Гордость и предубеждение", "Доводы рассудка", "Нортенгерское аббатство". Лассман укрылся за женским псевдонимом, поменял названия книг, имена главных героев и топонимы, но не язык. Он оставил даже классическую первую фразу "Гордости и предубеждения" ("Все знают, что молодой человек, располагающий средствами, должен подыскивать себе жену"), которую знает каждый англичанин, примерно как мы "Мой дядя самых честных правил" или "Все счастливые семьи похожи друг на друга…" Эксперимент удался: 17 из 18 издательств, среди которых были крупнейшие – в том числе "Penguin" и публикующее Роулинг "Bloomsbury", – дружно отвергли присланные рукописи. Лишь в одном Лассман был практически разоблачен: редактор вежливо посоветовал ему поостеречься наследников Джейн Остин, поскольку существует такая вещь, как плагиат. Наверное, не узнать классика, романы которого десятки раз экранизировались, звучат по радио и проходятся в школе, позорно. Очевидно, профессиональные читатели Лассмана не обладали достаточной эрудицией. И все же в отсутствии квалификации и профессиональной чуткости их никак не упрекнешь.
Подопытные литагенты и издатели различили в присланных текстах главное: они неоригинальны. Не распознав романов Джейн Остин, они тем не менее среагировали на вторичность продукта, видимо, предположив, что перед ними нечто вроде изысканной стилизации под романы начала ХIХ века, однако стилизации самозамкнутой, никак не апеллирующей к опыту человека, живущего в веке ХХI. И дружно решили: над историей страстей провинциальных английских барышень, пусть и описанных острым, проницательным, ироничным пером, сегодняшний читатель просто уснет!
"Случай Лассмана" обнаружил удивительную вещь: абстрактное качество никого не интересует. Литература, желающая быть прочитанной, просто обязана быть утилитарной, развернутой в злободневность, – совсем необязательно на внешнем, сюжетном, содержательном уровне, это может быть сделано тоньше и глубже. В книгах той же Роулинг, например, достаточно узнаваемых аллюзий, позволяющих читателю ощутить внутреннюю причастность даже и к насквозь вымышленному миру. Спасибо Лассману, он нам напомнил – искусство должно быть актуальным. Как актуальной была музыка Моцарта для его первых слушателей, как актуальна была поэзия Пушкина, на короткой ноге с которым чувствовал себя не один Хлестаков, но и многие его читатели. Будь актуален, писатель, иначе в 17-ти издательствах тебе укажут на дверь, а в 18-м прозрачно намекнут, что ты пустышка и плагиатор. И будут совершенно правы.
Да ты не слушаешь меня!
Об уходящем искусстве
Вышла новая книжка Евгения Гришковца "Следы на мне". Это сборник историй из жизни автора – про дружбу, службу, учебу в университете, первую работу за деньги, первую собственную квартиру. Гришковец представил книжку в Театральном центре "На Страстном", сыграв спектакль "Дредноуты", спектакль уже не новый, и не о нем сейчас речь, да в общем и не о Гришковце. Его за последний год-два не пнул только ленивый. Вышел, мол, в тираж, эксплуатирует единственный, однажды удачно найденный прием, так глубоко и, как казалось, надолго очаровав московскую публику, быстро и сильно ее разочаровал и проч., и проч. Пусть говорят, что хотят.
Одно в этих разговорах неизменно упускается. Очень хорошее и важное. Гришковец возвращает нас к искусству рассказывания. Я не до конца понимаю (хотя и предполагаю), какого он уровня артист и режиссер, но я точно знаю, что все полтора-два часа своих моноспектаклей он держит зрительское внимание мертвой хваткой. И даже не зрительское, а слушательское. Потому что дело тут не в волшебстве перевоплощения и горящих бумажных корабликах, то есть не в том, что происходит на сцене. Эти спектакли увлекательно слушать. Гришковец интересно рассказывает.
Много ли вы знаете хороших рассказчиков? Кого-нибудь такого, кого слушаешь, забыв о времени, смеешься до слез, понимаешь, что врет ведь, врет и не краснеет, но радуешься этому потоку слов, лиц, событий. И когда чудо кончается, требуешь: еще! Еще что-нибудь, пожалуйста. Бесполезно, уже не расскажет.
Рассказывание историй вымирает. Рассказывать некогда, некому, негде. Это в далеком российском прошлом, когда все время приходилось чего-то ждать – лошадей на станции, окончания непогоды на постоялом дворе, причем часто ждать в большой компании, – наговориться и наслушаться можно было всласть. Весь Лесков вышел из этих посиделок. Хороший рассказчик превращал бесконечный скучный вечер, бессонную ночь в добрую, как сказал бы тот же Лесков, сказку. В советские времена искусство рассказывания еще теплилось, поддерживаемое эстрадой, и все же заметно слабело, вырождалось в анекдот. Практически выродилось. Конечно, мы все равно что-то друг другу рассказываем, и далеко не одни анекдоты, но назвать наши куцые байки высоким словом "искусство" не поднимается рука.
Почему так случилось? Не оттого ли, что мы стали друг другу не слишком интересны? И мало кому позволим посягнуть на наше время: нам, право же, действительно некогда сидеть и слушать чужие истории. К тому же и опыт одного стал слишком похож на опыт другого. Ты был в Париже? Ха-ха, да кто же не был в Париже? Видел миграцию крабов у острова Рождества? Подожди-ка, не рассказывай, я лучше сам туда полечу – сбросишь телефончик туроператора?
Это раньше странников и странниц принимали как желанных гостей – они забирались в такую дремучую даль, где жили люди с песьими головами и куда их доверчивым слушателям было уж точно не добраться. Да и спустя сто лет, в советское время, на какого-нибудь счастливца, побывавшего за границей, звали в гости как на экзотическое блюдо – Иван Иваныч покажет слайды и расскажет такое… Но вот мир стал доступен, Интернет ответит на все твои вопросы – и о чем, собственно, ты можешь нам рассказать? Мы сами тебе и не такое расскажем.
Тем не менее. На сцену выходит небритый человек в очках и рассказывает. Об очень знакомом: первая заграница, кружок по фото, поход по грибы. Не о миграции крабов, не о Париже, сейчас и правда довольно других источников информации – но о тебе самом кто еще тебе расскажет? Также жадно когда-то конунги слушали саги, сложенные про их недавние военные подвиги и дела.
Хлопая ушами
О словаре писателей
Случилось событие радостное и долгожданное. Вышел пятый том словаря "Русские писатели. 1800–1917", включающий биографии 450 человек, с фамилиями от П до С. Само собой Пушкин, Ремизов, Розанов, Салтыков-Щедрин, Северянин. Но еще – и, наверное, главное – безвестные и полузабытые авторы: дворяне, крестьяне, купцы, казачьи есаулы, епископы, авантюристы, декабристы, путешественники. Все, кто так или иначе, но публиковал свои труды и составлял ту самую литературную среду, без которой не было бы ни Пушкина, ни Ремизова. Так вот, все они разысканы авторами словаря и призваны на пир.
Симпатичный алкоголик Иван Прыжов, положивший здоровье на алтарь науки: материалы для своего обобщающего труда о питейных заведениях он собирал в кабаках и там-то и пристрастился к веселящим напиткам. Немыслимая графоманка Елизавета Сентимер, рассуждающая о путях к счастью: "О зависть, зависть злая!/ Воистину она зверь/ C кровожадными кохтями./ Она лишь хлопнет ушами/ Затворится к счастью дверь!" Тут же и Александр Пуговишников, написавший прочувствованный манифест в защиту бесталанных и необразованных авторов. Зоолог Леонид Сабанеев, легко вставлявший в свои охотничьи руководства целые главы из руководств чужих. Федор Попудогло, знакомец Чехова, писавший юмористические сценки в "Будильник", – а что ему еще оставалось с такой фамилией?
В ряду похожих изданий словарь "Русские писатели" уникален. Он самый полный по числу персоналий и притом образцового научного качества: статьи сюда писали наши лучшие филологи и историки. Вместе с тем выход нового тома – событие не цехового, а общественного масштаба.