Такого в романе много. Иличевский гонит полотно текста, словно забывая, что он не живописец, не Матисс (о котором в романе полслова), а писатель. И не совершает последнего усилия, не достраивает образ, не дает себе отчета, что именно хочет сказать. Послушайте, издатели просто обязаны приставить к Иличевскому фельдфебеля с редакторским образованием, который вовремя подталкивал бы его под локоть и не давал разойтись, захлебнуться в "кажимостях". Который чеканил бы ему на ухо пушкинский афоризм: "Проза требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат". Иначе энергия этого бурного таланта уйдет в песок, жар этого сердца растратится в никуда, а перспективность этой чуткой и обещающей еще немало тайн прозы обернется пшиком.
Александр Иличевский. Матисс. М.: Время, 2007.
Никто так и не вылупился
О "Человеке с яйцом" Льва Данилкина
Историки отечественной критики еще напишут: "Лев Данилкин въехал в российскую литературу на мотоцикле". Этот сумрачный молодой человек рассекает литературное поле небрежно, снисходительно, отвинтив глушитель. Так, как и требуется большинству его читателей, которые ждут не только совета, что почитать, но и, быть может даже в большей степени, оглушительного дразнящего слова, которое бы вставило и закрутило.
Однако даже самые восторженные поклонники таланта (в котором не сомневаются и его ненавистники) молодого критика знают: пристрастия их любимца прихотливы. Лев Данилкин жаждет не обыденной литературной смази, а "звездных миров, голосов, крыльев", галлюциногенной яркости бытия. В этом смысле биография главного редактора газеты "Завтра" – сущий клад. Это тебе не Ирина Денежкина, которую Данилкин сравнивал даже с Джокондой.
То ли дело – уже без всяких натяжек – "кампучий-ский сатир отечественной словесности"… "Лицо в возрастной гречке, сарматский шлем седых волос, крупный, в старческих свищах, нос, покрытый багровыми капиллярными рисунками, надменные тонкие губы, золотая коронка, обильные, баварского производства, пальцы".
Путь Александра Проханова прослеживается от начала (на фотографии в книге неузнаваемо-прекрасный юноша Проханов) до 2006 года. Внезапный разрыв начинающего инженера с благополучной карьерой, работа лесником в Подмосковье и Карелии… Затем наступит слом. Проханов станет бойцом идеологического фронта – прошагает путь от "Журнала для слепых" до военного репортера "Литературки" и "Правды", заработает репутацию "соловья Генштаба". Но Данилкин слома предпочтет не заметить и повлечет нас дальше. Покажет пестрое пасхальное яйцо, с которым Проханов пришел на встречу с Юрием Трифоновым. Проведет по БАМу, целине, горячим точкам, завезет в Африку, Афганистан, Чечню. Заведет в кабинеты Березовского, Гусинского, Суркова. Детально перескажет и сюжеты десятков книг Проханова, не используя иных определений, кроме как "гениальный" и "графоманский". Так все-таки то или это? Мимо! Вопрос совершенно не по адресу.
Данилкин любуется Прохановым как артефактом, "русским изводом Духа-в-действии", намеренно стараясь скользить по ту сторону добра, зла и его унылых производных – продажности, подлости, цинизма. Довольно, что этот "старик с большим-большим приветом" "необычайно аттрактивен". Собиратель бабочек, футуролог, "огромный мозг и память". А взгляды, а политические игры, а КГБ, ГКЧП и качество письма – это все наносное.
Неудивительно, что ехать на таком мотоцикле становится несколько утомительно. От страницы к странице (а их больше 600) растет уверенность в бессмысленности предпринятого путешествия. Главный вопрос, который вызывает "Человек с яйцом": зачем? Зачем и для кого это написано? "Понять эпоху" можно и с источниками понадежнее. А понять Проханова, который (ну почему бы и нет), как и всякий человек, заслуживает… тоже не выйдет – данилкинский старик глядит на нас пустыми глазницами. Рассказывать о человеке, хоть с яйцом, хоть без, выводя себя по ту сторону координат, то есть отменяя измерение "человеческое", невозможно. В результате получилось на диво негуманистическое произведение, не "человек", а матрешка, азартно выточенная, цветисто раскрашенная, но все равно довольно противная.
Лев Данилкин. Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова. М.: Ad Marginem, 2007.
Вопли частного человека
О романе Ведраны Рудан "Ухо, горло, нож"
Критерии, отделяющие искусство от неискусства, крайне зыбки. Из неожиданных, но вполне надежных – драйв. У хорватки Ведраны Рудан его выше головы, и он такой бешеный, что, соприкасаясь с ее текстом, испытываешь сумасшедшее же веселье. И чистый восторг. Сродни тому, что бывает, когда глядишь, например, на Ниагару… Хотя роман "Ухо, горло, нож", первый из пяти уже написанных Рудан и только что переведенный (заметим, восхитительно) на русский, не такая уж веселая книга.
Это довольно нервный монолог 50-летней Тонки, которая мучается бессонницей и развлечения ради рассказывает историю своей жизни воображаемым слушателям, "им", попутно кроя их на чем свет стоит. Кто эти "они", эти "онанисты", "придурки с промытыми мозгами" и "дрочилы проклятые", – неизвестно. Не исключено, что мы с вами. Но обидеться вы не успеете, безумный темп повествования закружит и не даст опомниться.
Всю ночь у героини включен телевизор, но выключен звук. "Вот эта гадина на экране. Какого хрена она там плачет? Из-за дрожащих стариков, которые все потеряли во время войны? Да она эту войну в гробу видала. Если бы не война, ее тупая физиономия никогда не попала бы на экраны. Когда идет война, когда все вокруг одно дерьмо, шефам срочно требуются глупые физиономии с огромными глазами, полными неиссякаемых слез". И все в таком духе. Хотя и не совсем – выцарапать из романа даже такой крошечный кусочек, в котором ни одно слово не заменено многоточием, сложно. Но если в устах любого другого столь бурные потоки обсценной лексики отдавали бы кокетством, дворовым молодечеством или обычной пошлостью, то у Рудан отчаянная брань выглядит как единственно возможная форма выражения эмоций, захлестывающих героиню. Между прочим, пережившую войну.
Ее скороговорка – это ор здравого смысла, это вопль частного человека, протестующего против цинизма политиков и бомбежек, против фальши и лжи, льющейся на головы граждан с телеэкранов и рекламных щитов. Патриотизм, говорите? "Мы с Кики (муж героини) не сомневались, что Родину будет защищать кто-нибудь другой. И этот другой отдаст за нее свою жизнь и положит ее на алтарь. Пусть она там сияет во все времена". Любовь к матери, детям, друзьям? "Нет, нет и нет! – кричит героиня. – Ничего этого нет!" И читатель вправе заподозрить, что у нее просто слегка поехала крыша, что, возможно, весь этот монолог – результат посттравматического синдрома. Но не так плоска Рудан.
Что такое ПТС ее героиня отлично знает, но убеждена, что это нонсенс, потому что не одна война, но и целый "мир – травма". И ставит между войной и мирной жизнью знак равенства. Именно поэтому самые обыденные вещи (городской карнавал, поход в "Ашан", встреча с матерью) описаны здесь с таким напряжением и ужасом, будто речь идет о жизни и смерти, о зачистках, изнасилованиях и убийстве детей. Впрочем, и об этом она идет тоже.
Но Рудан удается избежать истерики, хотя ее текст эту истерику очень точно передает. Он вообще не только умен и культурен, он еще и чрезвычайно умел. По сюжетным линиям пущен ток, за происходящим интересно следить, тележизнь сшита с реальностью, и ниток не видно, герои убедительно живут и разговаривают. А еще этот роман полон шарма. Шарма, за который и прощаешь Рудан все – даже очевидное пристрастие к слову "член" и некоторое однообразие.
Ведрана Рудан. Ухо, горло, нож / Пер. с хорватского Ларисы Савельевой. СПб.: Амфора, 2008.
Ты жива еще, моя старушка
О биографии нашей главной няни
Арину Родионовну знает каждый школьник. Это она смягчила скуку своего великого питомца в михайловской ссылке, она дремала в бурю под жужжанье своего веретена, а когда Пушкина внезапно вызвали в Москву к воцарившемуся государю, ждала его, глядя в "забытые ворота".
Образ Арины Родионовны давно обратился в миф, не случайно молодой экскурсовод Сергей Довлатов так легко спутал ее с другой старушкой, начав декламировать в Михайловском есенинское "Письмо матери". Тем не менее литературоведческая работа, посвященная образу няни в творчестве Пушкина, – исследование никак не бессмысленное. Но вот написать биографию реальной крепостной крестьянки Ирины Родионовны Матвеевой (это потом господа переименовали ее в Арину) – эксперимент отчаянный.
Крупицы, рассыпанные в метрических книгах и исповедных ведомостях, фиксирующих, кто родился и как часто подходил потом к исповеди, – материал для полноценного жизнеописания все же недостаточный. Ведь биография предполагает и рассказ о судьбе, о развитии героя. В случае с Ариной Родионовной это невозможно.
Современники вспоминали о ней лишь в связи с Пушкиным и крайне мало. Грамоты она не знала, писем не писала – за исключением тех, что диктовала. Сюжеты ее знаменитых сказок Пушкиным были законспектированы и переработаны. Собственного же ее голоса мы никогда и нигде не слышим.
И Михаил Филин вполне ожидаемо подменяет рассказ об Арине Родионовне изложением хорошо известных фактов биографии поэта, а также стилизациями, которые легче всего принять за странную а la russe шутку, если бы автор не был так серьезен: "Тут-то окаянный француз в гости и пожаловал, насилу выпроводили восвояси короля ихнего. Родионовна была рада-радешенька, что ангел ее из Села Царского по малолетству своему в ратники не угодил…" Подобными причудливыми фрагментами завершается каждая глава.
Лишь однажды мы видим Арину Родионовну не в тени поэта, и ради этого эпизода стоит читать книгу. Когда Пушкин внезапно отправился на свидание с императором Николаем, встревоженная Арина Родионовна на рассвете бросилась к соседям, в Тригорское. "Она прибежала вся запыхавшись, седые волосы ее беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд", – вспоминала свидетельница событий. Вот она, любовь. Но это почти и все. И печальная для биографа правда состоит в том, что у Арины Родионовны не было биографии.
Единственный достойный путь, по которому можно было бы отправиться – снабдить скудные сведения историко-культурным комментарием, поясняющим, каково было положение няньки в дворянском доме, восстанавливающим и крестьянскую точку зрения на мир (не сводимую к выраженной в фольклоре) – русские крестьяне не были вовсе бессловесны, сохранились их воспоминания и дневники. Но такой труд потребовал бы заметно бóльших усилий. И словно ощущая собственную беспомощность, автор завершает книгу рассуждениями о необходимости поставить Арине Родионовне индивидуальный памятник. Вот уж действительно, "бедная старушка". Ведь единственно правдивым памятником ей был бы памятник в виде тени, тени, которой она тихо и любовно проскользила по жизни Пушкина.
Михаил Филин. Арина Родионовна. М.: Молодая гвардия, 2008 ("Жизнь замечательных людей").
Мильон терзаний
О новых поэмах Тимура Кибирова
Тимур Кибиров, поэт, чей голос в последние годы стал звучать реже и тише, словно очнулся и написал сразу три поэмы, объединенные одной темой. Тема сформулирована во вступительной части к книге: "Нравоученья и катехизиса азы". Не сон ли? Вечный шутник и насмешник, сочинитель эротической поэмы "Сортиры" и гомерически смешной "Жизни К. У. Черненко" будет преподавать читателю уроки нравственности? Тот, кто еще вчера вызывал улыбку дам огнем нежданных эпиграмм, а также остроумными пародиями и забавными центонами (стихотворениями, сплетенными из чужих строк), решил обратиться в Чацкого и произнести свое "bla-bla-bla, в надежде славы и добра"?
Но именно так и обстоит дело. И Кибиров, окей, не Кибиров, его лирический герой не скрывает отвращения к той пошлости, в которой плавают его современники, по большей части не испытывая по этому поводу ни малейшего неудовольствия. Димабилан-ксениясобчак, "Россия митрополита Филарета и фельдмаршала Кутузова" и прочая адская смесь особенно сгущается в рекламных паузах, которыми прослаиваются поэмы. В паузах анонсируется выход блокбастера "Братва-4", криминальная драма "Две пули – больше ничего", а также "эротическая комедия" "Евгений Онегин". Пушкин, естественно, давно переписан: "Онегин тихо увлекает / Татьяну в угол и слагает / Ее на шаткую скамью <…> / Татьяна в темноте не спит – / То стан совьет, то разовьет/ С благонамеренным в руках".
Рекламные паузы – это рамки, в которые вставлены пестрые картины поэм. В лиродидактической прозаической поэме "Покойные старухи" даны чудные портреты старух из детства Тимохи (он же лирический герой) – "божественной" Карповны, поившей Тимоху полузабытым ныне напитком "гриб". Старой девы "из бывших" по прозвищу Монашка, книги из ее библиотеки и пробудили в юном герое поэта. Одряхлевшей пани Агнешки, поведение которой в юности было "легче пуха". И хотя никакие эти бабушки не праведницы, но именно без них, настойчиво намекает нам Кибиров, и не стоит ни город, ни мир. Умерли они, и связь всех со всеми, которую отчаянно пытается восстановить герой следующей поэмы (он приводит пьяную вдрызг, мокнувшую под дождем мамашу с малолетним сыном домой, но получает по морде – от "мужа и отца"), связь эта все равно рвется. И тошнотный морок источают отнюдь не злобная Монашка и алкоголичка-мамаша, а ток-шоу, в которых Татьяна, не наставившая генералу рога, выставлена безмозглой дурочкой.
Кибиров говорит просто и прямо: адюльтер отнюдь не доблесть. Береги честь смолоду. А "нам бы, раздолбаям, / Не сдаваться бы в полон, / Как бы ни был Враг силен". Так и пишет "В-р-а-г". Он же Отец лжи. Поэт отлично сознает, до чего "атавистичен и смешон", ясно видит, что слушатели его давно отвернулись и "кружатся в вальсе с величайшим усердием". И догадывается, что вряд ли исправит человечество, но молчать – "Богородица не велит". Однако, проповедуя истины добра и красоты, Кибиров, как и прежде, остается ироничен и остер, а потому его строгие морали не докучают – и даже самый серьезный читатель, листая эту книжку, наверняка не раз рассмеется.
Тимур Кибиров. Три поэмы. М.: Время, 2008.
Танцующие в воздухе
О романе Салмана Рушди "Клоун Шалимар"
Писателей уровня Рушди в мире единицы. Он действительно пишет мировую во всех смыслах этого слова прозу. И Нобелевскую премию автору "Сатанинских стихов", за которые Рушди был приговорен Хомейни к смерти, до сих пор не дали, конечно же, из опасений перед мусульманским миром. Но Рушди и не нуждается ни в чьих патентах. Только что вышедший в русском переводе роман "Клоун Шалимар" (2005) еще одно тому доказательство.
Полотно его повествования натянуто на все те же излюбленные Рушди противоречия. Восток и Запад, национальная культура и глобализация, прорастание сквозь цветущую первобытность Кашмира европейской цивилизации. Все эти плюсы и минусы, все краски Рушди соединяет, взбалтывает и из получившейся взрыво-опасной смеси делает инъекции всем главным героям. Самую большую – 24-летней Индии Офальс. Ее отец – французский еврей с немецкой фамилией Макс Офальс, бывший посол США в Индии; мать – танцовщица из кашмирской деревни Пачхигам.
На первых же страницах совершается убийство – нож, лезвие которого так и сверкает в золотистых лучах калифорнийского солнца, вонзается в сердце экс-посла Макса. И веревочка начинает виться. Рушди шаг за шагом ведет нас к причинам трагедии, зерна которой посеяны, разумеется, в Пачхигаме.
Деревушка эта – сущий рай с прохладными садами, окутанными ароматом цветущих персиков и крокусов в шафранных полях, с лесистыми склонами и речкой. В раю живет своя предсказательница, пророчащая только доброе, свои безобидные призраки, здесь верят в магическую силу змей и в то, что малахит приносит удачу. В роли Адама и Евы, точнее, мифологических Рамы и Ситы (историю которых Рушди постоянно проецирует на отношения героев) выступают акробат, виртуозный танцовщик на проволоке, называющий себя клоуном Шалимаром, и красавица Бунньи.
Но по законам жанра рай должен быть разрушен. И в результате Индо-пакистанской войны 1965 года Пачхигам стерт с лица земли. Хотя первые трещины поползли раньше, когда Бунньи решила вырваться из постылой деревни, стать великой танцовщицей и обратилась за помощью к одному знатному "американу", послу. В итоге сломалось сразу несколько судеб, а клоун Шалимар взял в руки нож.
По роману Рушди вполне можно было бы изучать историю ХХ века. Рассказывая о судьбе долгожителя Макса, Рушди описывает европейское Сопротивление, затем строительство послевоенного мира, вторжение русских в Афганистан – и так вплоть до падения железного занавеса. Но историческое полотно всего лишь фон для его основного высказывания.
Это книга об ограниченности человека, его души и ума. О его клоунском бессилии перед неумолимыми законами истории, которые всюду одни и те же. "Лос-Анджелес сделался похожим на Страсбург военных лет и на Кашмир" – это не красивая фраза, это авторское кредо. Земной шар лежит у писателя на ладони, но понимание механизмов его верчения ничего не меняет. Ни у любви, даже великой, ни у добра на шарике, вылепленном Рушди, никаких шансов. Возможно, поэтому последняя эмоция, которую переживает главная его героиня Индия, – ледяной гнев. И это гнев отчаяния.
Салман Рушди. Клоун Шалимар / Пер. с англ. Е.К. Бросалиной. СПб.: Амфора, 2008.