За событиями в Крыму внимательно следила Центральная Рада. Как раз 13 января в Севастополь пришла телеграмма из Киева, в которой Рада предупреждала "организации и начальников украинского флота в Севастополе, что все сношения с представителями чужеземных держав, как с Россией, так и с другими, будут преследоваться отныне как государственная измена". Ответ (Совета и Центрофлота) был ожидаемым: ЧФ и гарнизон признают только "реальную власть Республики Советов в лице СНК как единственную выразительницу воли трудового народа… Находя Киевскую Раду опаснейшим органом контрреволюции и врагом всего трудового народа Украины и России, Севастопольский Совет и Центрофлот, с негодованием отвергая великодержавные стремления и притязания Киевской рады, заявляют, что все ее приказы и предписания не признают и признаваться [они] не будут".
После победы над эскадронцами в Севастополе вновь прокатилась волна арестов офицеров и всех, подозреваемых в сотрудничестве с Крымским штабом. По заявлениям братьев Тургаевых "о реакционном поведении" были арестованы члены Севастопольского мусульманского комитета Ш. А. Девятов, Умеров и главный мулла Черноморского флота (с 1915 года) И. З. Замалетдинов, но следствие доказало их невиновность, и 22 марта дело было прекращено. На линкоре "Свободная Россия" на основании слухов арестованы мичман Баранов и Гоц, однако вскоре освобождены "из-за недостаточности материалов для обвинения в контрреволюционной деятельности". За неявку по тревоге в ночь с 10 на 11 января на эсминце "Лейтенант Шестаков" арестовано четыре офицера, мичманы
С. Анненский и Н. Крестовоздвиженский были прощены, так как добровольцами отправились с красными отрядами для участия в боевых действиях, а капитан 2-го ранга Г. Ф. Гильдебрант и лейтенант Э. И. Страутинг были уволены "с лишением содержания". 17 января следственная комиссия рассмотрела дело о трех офицерах 33-го пехотного запасного полка по обвинению их в "контрреволюционном мусульманском движении", но признала их невиновными.
Попытки разобраться и установить действительную вину внушали надежду на лучшее. Однако надежды на милосердие и законность, пусть даже революционную, оказались тщетными.
По некоторым данным, установление советской (точнее – ревкомовской) власти обошлось Крыму в тысячу человек.
29 января СНК утвердил декрет о создании Рабоче-крестьянского Красного флота. На следующий день он был доведен до ЧФ. Но на Черном море дело шло к тому, что корабли имели шанс остаться вовсе без моряков. Кто воевал за пределами Крыма, кто погиб, кто дезертировал. Покинул боевой пост даже командующий, контр-адмирал А. В. Немитц.
В связи с демобилизацией старого флота на службе в Черноморском флоте (с береговыми частями) осталось 2294 офицера и 25 028 матросов и солдат. Численность флота сократилась в два раза. Недокомплект в команде на линкоре "Свободная Россия" составлял 450 человек, в Минной бригаде и бригаде подводного плавания – по 250 человек. Крейсеры и береговые части почти полностью были укомплектованы матросами 1917 года призыва, вкусившими всю прелесть отсутствия военной дисциплины. Все это крайне затрудняло управление матросской массой. К тому же между большевиками и левыми эсерами в связи с подготовкой Брестского мира наметился серьезный разлад, что не могло не усугубить общей сумятицы.
На этом фоне активизировались анархистские группы, ставшие представлять реальную угрозу и для новой власти. В Сарабузе отряд Пискунова был готов взять "на мушку" местный ревком. Своими деяниями "прославился" отряд другого "морехода" – С. Г. Шмакова, кстати, начальника оперативной части Областного военно-революционного штаба (создан как ВРШ 12 января, областным стал несколькими днями позднее; иначе – Штаб по борьбе с контрреволюцией, возглавлялся Ю. П. Гавеном), исполкома Севастопольского совета, от которого немало претерпели и сами коммунисты, впоследствии с трудом его разоружившие.
Из хроники событий. О симферопольской трагедии января писали меньше, чем о ялтинской и евпаторийской. Но публицист А. Набатов заявил тему. "…Три имени, которых симферопольцы не могут произносить без проклятий. Это знаменитые товарищи Жан Миллер, Чистяков и Акимочкин. Своего рода тройка удалая, которая мчала Тавриду вниз по Салгиру в страшную пропасть… Вообще нам русским везет на тройки (! – Авт.)". 14 января убили Франца Францевича Шнейдера. Предприниматель и благотворитель. Городской гласный, сотрудник общества "Детская помощь", председатель санитарного попечительства. Жертвователь революционному Красному Кресту. В 1905 году был первым председателем на первом митинге в Симферополе. "Потом, когда эти господа узнали обо всем, что покойный делал здесь для беднейшего населения, они явились к гробу просить у трупа убитого Шнейдера прощения". Погиб выданный неким татарином за 50 рублей бывший начальник Штаба крымских войск полковник В. В. Макухин, который скрывался под чужим именем и жил в Карасубазаре, "где ему, как талантливому оратору, удалось избавлять город от многих опасных эксцессов со стороны большевиков". У 70-летнего Масловского после 16 обысков нашли металлическую пепельницу в виде полушария. "Вишь, старый буржуй, у тебя значит бомбы!" Зверски убит на Севастопольском шоссе.
Арестован и расстрелян бывший издатель газеты "Таврический Голос" Н. Г. Зайцев.
"Сейчас же (после взятия Симферополя. – Авт.) началась расплата, начались расстрелы офицеров, которых убили свыше 100, и наиболее уважаемых граждан. Последних собрали в тюрьме и убили всех – свыше 60 человек на дворе тюрьмы".
Отряд Шмакова в ночь на 24 февраля расстрелял в Симферополе 170 человек.
Общее число жертв в Симферополе доходило до 200 человек.
Очередным изобретением новой власти были т. н. контрибуции – определенные и немалые суммы, которые должны были выделить отдельные лица, группы "буржуев", целые города. Симферополь должен был выплатить 10 миллионов, Ялта – 20, Евпатория – 5. Матросы действовали подобно оккупантам на территории противника. В какой-то степени они таковыми и были. Стал практиковаться и институт заложников, обычно – родственников облагаемых.
Севастопольский РВК обложил крупную буржуазию города контрибуцией в десять миллионов. Сдать ее надлежало в кратчайший срок. Это вызвало ее (буржуазии) крайнее недовольство и сугубый фатализм. В случае невыполнения распоряжения, заявил Севастопольский совет, он за последствия не отвечает.
Кстати, о Севастопольском совете. Сам облик его сильно изменился с 1917 года. Верховодили там не то матросы, не то уголовники в матросской форме. Рабочих было мало. В условиях разрастающейся анархии 16 февраля фракции правых эсеров и социал-демократов-меньшевиков, не являвшиеся ранее за заседания Севастопольского совета, заявили о возвращении в его состав, но вряд ли они могли стабилизировать работу этого органа.
Приплюсуем сюда инерцию декабря-января (после первых расстрелов) и решающую "отмашку" Петрограда. 21 февраля Совет Народных Комиссаров издал в связи с германским нашествием, написанный В. И. Лениным декрет "Социалистическое отечество в опасности!" Декрет явочным порядком вводил смертную казнь, отмененную II Всероссийским съездом советов в октябре. Характерные выдержки: "Рабочие и крестьяне… должны мобилизовывать батальоны для рытья окопов под руководством военных специалистов. 6) В эти батальоны должны быть включены все работоспособные члены буржуазного класса, мужчины и женщины, под надзором красногвардейцев; сопротивляющихся – расстреливать. (…) 8) Неприятельские агенты, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления". Довеском к ленинскому декрету стала телеграмма Черноморскому Центрофлоту от члена коллегии Народного комиссариата по морским делам Ф. Ф. Раскольникова, требовавшая "искать заговорщиков среди морских офицеров и немедленно задавить эту гидру".
Декрет попал на подготовленную почву. Обстановка в городе была предельно напряжена. Здесь смешивались и тревожная близость к территории Войска Донского, где шли ожесточенные бои и где черноморцы уже вкусили гражданской войны; и кровожадные инстинкты, развязанные декабрьско-январскими пароксизмами насилия; и выплеснувшаяся ненависть к собственникам; и рискованный "Бюллетень мира", направленный против заключения Брестского мира, выпущенный эсерами и меньшевиками в захваченной в ночь на
21 февраля типографии большевистского органа "Таврической Правды", с призывом выступить против "предателей народа – комиссаров", после чего иные из них (инициаторов листовки) угодили за решетку (но не под расстрел), а большевики получили желанный повод утверждать, что в подполье зреет контрреволюционный заговор.
К этому времени и подоспел ленинский декрет, санкционировавший расстрелы. При обсуждении декрета в Севастопольском совете "меньшевистские и эсеровские лидеры (Н. Л. Канторович, С. Риш, Бируля и другие)… своими демагогическими речами и издевательством над принципами пролетарской революции довели матросскую массу до белого каления". 23 февраля матросы корабля "Борец за свободу", – сообщает газета, – наметили "ряд действий вплоть до поголовного истребления буржуазии. Некоторые судовые комитеты горячо одобряли самые крайние шаги. Их собрание на упомянутом линкоре 21 февраля (есть данные и об общематросском митинге на линейном корабле "Воля") выбрало
25-членную комиссию во главе с анархистами председателем Центрофлота (с января 1918 года) С. И. Романовским, Басовым и одиозным С. Г. Шмаковым. Все происходило помимо ведома исполкома совета. ЦК ЧФ, чувствуя свое бессилие перед многотысячной, жаждущей крови толпой, не решаясь противостоять ей, пытался все-таки ввести террор хоть в какие-то рамки, а задним числом – осудил его.
Басов явился в совет, требуя автомобили. Совет отказался это сделать. "Не хотите – не надо. Мы сами это (курсив наш. – Авт.) сделаем, а вас знать больше не хотим", "время митингов прошло", – таков был ответ "масс". Вооруженная толпа в 2500–3000 человек, сначала собравшись на Каменной пристани, а затем, разбившись на отряды, под лозунгами "Смерть контрреволюции и буржуям!", "Да здравствует Социалистическая Революция!" двинулась в город. Обыскивать, грабить и убивать. Было примерно два-три часа ночи.
Все попытки большевиков Н. А. Пожарова, О. Х. Алексакиса, П. З. Марченко остановить перевозбужденное скопище окончились ничем. (Другое "высокое начальство" в Севастополе отсутствовало: Н. И. Островская уехала в Москву и не вернулась, В. Б. Спиро находился в Александровске, а Ю. П. Гавен – в Сарабузе и смог возвратиться только 25-го вечером). В эту ночь матросы умертвили до 250 человек.
С "классовым врагом" было все понятно. Враг он на то и враг, чтобы его уничтожать. 23 февраля некоторых из тех, кто не успел или не сумел выплатить полностью контрибуцию, сначала собрали в помещении совета. Люди ждали решения своей участи, отгоняя в мыслях самое страшное. И только "один из них – Феликс Иосифович Харченко – быстро сообразил создавшееся положение и сказал окружающим: "Жизнь кончена, нас сегодня расстреляют"…". Однако, как говорил на 2-м Общечерноморском съезде матрос Беляев, судя по всему – противник кровопролития, совет отказался содержать (а значит, и защищать) арестованных, тем самым расписавшись в своей беспомощности. Тогда арестованных начали группировать в Морском собрании. "Когда все люди были собраны в одной комнате, я [Беляев] посмотрел на них; там были и офицеры, и священник, и так, просто разные, кто попало. Там были совсем старые больные старики. Половина матросов требовали уничтожить их. Была избрана комиссия [ "организационно-сортировочный комитет"], куда попал и я. Я старался, чтобы люди шли через эту комнату. Людей было много, были и доктора, была уже полная зала. (…) Никто не знал ни арестованных, ни того, за что их арестовали. Больше стоять было негде. Пришла шайка матросов и требовала отдачи. Я уговаривал, что это офицеры на выборных началах, доктора и старики. Ничего не слушали. Согласились вывезти из зала. А около 12 ч. ночи [24-го?] звонит телефон из городской больницы, меня спрашивают, что делать с 40 трупами, что возле больницы. И тогда я узнал, что всех поубивали. Я слыхал, что в Стрелецкой бухте на пристани много убитых. Я обратился снова в Совет…Но все меры были бессильны, матросы разбились на отдельные кучки и убивали всех".
Той ночью убивали везде – на улицах, за городом, в тюрьмах. Город был оцеплен матросами, чтобы никто из "врагов" не смог уйти в безопасное место. "Нужно только вспомнить лужи крови на улицах, изуродованные трупы, подвозимые на автомобилях к баржам для погребения, бледных женщин с печатью смертельного отчаяния, мечущихся по улицам… (…)
Мало в Севастополе семей, так или иначе не затронутых февральскими убийствами. Много погибло тогда людей, которые еще долгие годы могли бы приносить пользу родине.
Убийство – всегда преступление. Но эти убийства были дважды преступны, т. к. была пролита кровь ни в чем не повинных, беззащитных людей…".
Палачи, что лишний раз доказывает просчитанность операции, прекрасно знали имена и местожительство намеченных жертв. Среди них были: предприниматель, купец 1-й гильдии А. Я. Гидалевич, известный просветительско-благотворительной деятельностью, введением охраны труда на производстве, и другие члены торгово-промышленного комитета Севастополя: Ф. И. Харченко, М. Е. Островерхов, Л. М. Шульман; М. А. Каган, "человек, который всю жизнь свою провел в упорном труде и нужде", а, став к старости обладателем "скромного достатка", жертвовал на просвещение, призрение сирот, инвалидов, бедных; общественный деятель Г. А. Бронштейн; Д. А. Побережский, поклонник лейтенанта П. П. Шмидта, считавший делом своей жизни увековечивание его памяти; военные всех рангов – от контр-адмиралов до мичманов, среди них: адмиралы С. Ф. Васильковский, Н. Г. Львов и Сакс, генерал-майоры И. И. Дефабр и К. Н. Попов, капитаны I ранга А. Г. фон Ризенкампф и А. А. Антонов, полковник Шперлинг, подполковник С. И. Жирар, лейтенант А. А. Томашевич, мичман Г. Е. Марков, поручик А. А. фон Ризенкампф, прапорщик, художник М. М. Казас, а также такие фигуры, как, например, Книжников, содержатель дома терпимости. И множество других, "непросчитанных" заранее, а просто попавших под горячую руку. Весь многонациональный Крым – в этих именах. В феврале 1920 года по убиенным была отслужена панихида.
Уцелевший заключенный В. Л-рь стал очевидцем расправы над некоторыми "опасными преступниками" (ниже). Кстати, он, стремясь соблюсти объективность, отдает должное председателю трибунала (попасть под трибунал было в те дни – получить хоть мизерный, но шанс на спасение) матросу Я. А. Шашкову, благодаря "гуманности и корректности" которого были спасены некоторые офицеры. (Один штрих к деятельности Шашкова. Мичман Мертваго обвинялся в том, что произнес фразу: "Смотрите, чтобы не повторился вам 905 год". Подсудимый заявил, что этим высказыванием он хотел только предостеречь матросов от поспешных решений. Трибунал, "не видя точных доказательств к обвинению Мертваго в контрреволюции", постановил считать его оправданным. Тогда подобное было редкостным исключением из правил.)
Приговаривали к тюремному заключению на срок от одного месяца до 16 лет. И к казни…
Среди заключенных севастопольской тюрьмы был и Ч. Челебиев, муфтий, бывший председатель Национального правительства крымских татар.
Муфтий был взят у себя дома 14 января в Симферополе и доставлен в Севастополь. Здесь, в тюремной камере, с ним приватно беседовал имевший репутацию либерала председатель Севастопольского ревкома Ю. П. Гавен. Будущий историограф революционных событий в Крыму никогда ни словом не обмолвится о содержании этого разговора.
О последних часах жизни Челебиева и других схваченных сохранились свидетельства укрывшегося под псевдонимом упомянутого заключенного той же севастопольской тюрьмы, нашедшего в себе силы, будучи самым буквальным образом на краю смерти, по крупицам собирать информацию о том, что здесь происходило.
"В начале января, после "похода" на татар, после подавления татарской "контрреволюции", после "блестящих баталий" советского воинства, после разграбления крымских городов и сел, в тюрьму был заключен муфтий Челебиев. Сначала его посадили в общую камеру № 5, но на другой день по распоряжению советских владык его перевели в одиночную камеру № 26 как опасного контрреволюционера. (…)
В два часа ночи ворвалась в тюрьму первая банда матросов, предъявивших комиссару тюрьмы требование о выдаче, согласно списку, для расстрела пяти заключенных. Комиссар по телефону запросил совет, как ему быть, выдавать или нет.
Из совета ответили: выдавать, кого потребуют матросы. В предъявленном списке значились: муфтий Ч. Челебиев, контр-адмирал М. Л. Львов, капитан I ранга Ф. Ф. Карказ (лейтенант в 1906-м, участник суда над лейтенантом П. П. Шмидтом– и флот это помнил! – Авт.), капитан II ранга И. Г. Цвингман и бывший старший городовой севастопольской полиции Л. Синица. Им связали руки… Вязали матросы и рабочего плотничной мастерской севастопольского порта Р.
Их повели… Никто из обреченных не просил пощады у своих палачей… Дорогой, до места убийства, в Карантинной балке, как передавал потом рабочий Р., убийцы истязали своих жертв: больного старика Карказа били прикладами и кулаками, Синицу кололи штыками и били прикладами и глумились над всеми.
Их расстреляли в упор и уже мертвых били прикладами и камнями по головам. С убитых сняли верхнее платье, ботинки, кольца, кошельки…"
В четыре часа утра (на 23-е, как у Л-ря, или на 22-е, в числе 70 заключенных, как у Гавена? – Авт.) вторая банда с ругательствами вытащила из камер, избивая, полковников Шперлинга и Яновского, прапорщиков Гаврилова и Кальбурса, поручика Доценко, капитана II ранга Вахтина, мичмана Целицо, севастопольских обывателей Шульмана (пробили голову), Шварцмана (сломали ребро) и Книжникова, инженера Шостака и матроса Блюмберга. Последним двум каким-то чудом удалось бежать (Блюмберг был, видимо, снова схвачен, ибо его имя фигурирует в списках казненных. – Авт.). "И эти обреченные пошли на свою Голгофу, не прося пощады у своих убийц, лишь у мичмана Целицо выкатились две слезинки – мальчик он еще был, вся жизнь его была еще впереди, да прапорщик Гаврилов о чем-то объяснялся с бандитами…
Их увели, а нам, оставшимся, сказали: "мы разберемся еще с вами"…
Минут через 15–20 глухо долетел в камеру звук нестройного залпа, затем несколько одиночных выстрелов, и все смолкло…
Мы ждем своей очереди… Тускло светит рассвет в переплетенные решеткой тюремные окна…
Тихо, тихо кругом…
Мы лежим на койках, и глаза наши обращены то к иконе, то на окно, где… медленно приближается рассвет; губы каждого невнятно шепчут: "Господи, спаси, защити, Ты единственный наш защитник, единственная наша надежда"…
Как медленно, томительно медленно, приближался рассвет, минуты казались вечностью…