На основании примера Киреевского, мы думаем, что если бы и другие славянофилы посмотрели вблизи Запад и узнали его, то также, подобно Киреевскому, хоть на время прозрели бы и увидели свое славянофильское безумие. Даже, может быть, сам западоненавистник г. Касьянов смягчил бы свою ненависть к Западу и не стал бы оплакивать, как погибших, всех русских, путешествующих за границей, если бы хоть немножко понимал, что такое Запад и европейская жизнь. Этот же пример показывает, что на славянофильство в самом его источнике сильно влияли отцы Филареты и Макарий, и потому естественно, что оно имеет по преимуществу религиозный или конфессиональный оттенок.
Таким образом мы нашли в славянофильстве две существенные черты: во-первых, историческое невежество или невежественную наивность, воображающую, что всякая старина лучше новизны, что ее потому нужно сохранять вовеки нерушимо и восстановлять там, где она разрушена, и, во-вторых, ограниченность, не выходящую из конфессионального круга, фанатическую и не допускающую ничего доброго и хорошего в еретике и во всем, что не вытекает из религиозных оснований или даже из оснований известного частного вероисповедания. Этими же чертами обладает и "День". И он силится поворотить современную Россию к древней Руси и воскресить те религиозные представления, какие она имела. Уже по этому наперед можно угадать, какое превратное отношение имеет "День" к современности и как дики и устарелы должны быть его взгляды на действительную, ныне совершающуюся жизнь. Ни за один современный вопрос он не берется просто, а непременно наперед погрузит его в прах древности и решает его не на основании интересов и нужд настоящего, а по своим представлениям о старине или по своим конфессиональным убеждениям. Понятно, какие нелепости должны происходить из этого; теперь возникают вопросы, о которых старина не имела ни малейшего представления, а "День" именно от нее и допытывается решения этих вопросов и, разумеется, получает от нее решения, какие вообще получаются от человека, физически не могущего понимать вопроса; извольте, например, решать на основании древней Руси, как делает "День", вопрос о печати и ее отношении к правительству? С другой стороны, в старину бывали вещи, которые физически невозможны при настоящем порядке вещей, бесконечно отличном от старинного; а "День" все-таки старается воскресить их, как рекомендует, например, для настоящего времени политический строй древней Руси. Все воззрения "Дня", даже, по-видимому, резонные и благовидные, непременно в самом корню заражены ядом старины или религиозного фанатизма. Поэтому даже с виду хорошее в "Дне" нужно принимать с опасением и осторожностью. Иногда он заявляет требования, с которыми нельзя не соглашаться и которые бы заслуживали поддержки, но он мотивирует эти требования такими основаниями, от которых вы невольно отшатнетесь, потому что именно на этих и при этих основаниях совершенно невозможно исполнение заявляемых требований. Иногда он предлагает меры для устранения какого-нибудь действительного зла, но эти меры сами по себе составляют еще большее зло и вообще такого рода, что ими и не стоит покупать устранение меньшего зла. Иногда он рекомендует что-нибудь в видах общественной пользы, а между тем в основании этой рекомендации скрывается религиозный фанатизм, весьма далекий от общественной пользы. Для примера разберем несколько передовых статей "Дня".
В передовой статье № 34 "День" рассуждает о свободе слова и желает этой свободы. Желание прекрасное, и кто не согласится с ним? Но г. Аксаков все делает не спроста, и желание свободы слова сопровождается у него двумя неизбежными славянофильскими спутниками, ненавистью к Западу и желанием восстановить древле-русскую старину. Запад, рассуждает г. Аксаков, не имеет правильного понятия о свободе слова, и потому не имеет и самой свободы, находится под "невыносимейшим деспотизмом" своих парламентов; Русь же совершенно правильно понимает свободу слова, не подчиняется деспотизму парламентов и имеет "неограниченную свободу мнения, или критики, т. е. мысли и слова". – Беда России только в том, что образованные классы ее знают европейские языки и заменяют ими свой; они свои понятия о русской жизни исказили примесью европейских понятий, сходные русские и западные явления совершенно смешивают, – отчего происходит положительный вред. Таким образом, говорит г. Аксаков, искажено у нас понятие о свободе слова, на которую многие русские смотрят с западной точки зрения и потому утверждают, что свобода слова у нас невозможна при существующей форме правления, непохожей на западные формы.
"Вследствие недоумений, вызванных нашими словами, сказанными в № 31, мы убедились, что, в силу тех же (т. е. западных) подобий, в большом еще ходу у нас мнение, ни на чем, кроме подобия, не основанное и повторяемое у нас с ветру людьми, пробавляющимися весь свой век готовыми афоризмами: что свобода печати несовместна с существующею у нас политическою формою правления, т. е. с самодержавием. Мы с этим совершенно не согласны. Конечно, если смотреть на русское самодержавие как на немецкий абсолютизм или азиатский деспотизм, то свобода слова с ним несовместна; но русское самодержавие, по коренному народному идеалу, не есть слава богу, ни то, ни другое. Прежде всего – свобода речи сама по себе не есть (как думает Запад) свобода политическая… Мысль, слово! Это не "прерогатива", а неотъемлемая принадлежность человека, без которой он не человек, а животное. Бессмысленны и бессловесны только скоты. Посягать на жизнь разума и слова в человеке – значит не только совершать святотатство божьих даров, но посягать на божественную сторону человека, на самый дух божий, пребывающий в человеке, на то, чем человек – человек, и без чего человек – не человек! Свобода жизни разума и слова, как мы уже не однажды выражались, такая свобода, которую даже странно формулировать юридически или называть правом: это такое же право, повторяем, как быть человеком, дышать воздухом, двигаться. Эта свобода есть необходимое условие самого человеческого бытия, вне которого невозможно и требовать от человека никаких правильных отправлений человеческого духа, а тем менее гражданских доблестей; умерщвление жизни мысли и слова не только самое страшное из всех душегубств, но и самое опасное по своим последствиям для судьбы царств и народов".
Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Конечно, свобода слова то же для человека, что пища или воздух, и без свободы слова человек "есть бессмысленный и бессловесный" скот; об этом можно говорить много, горячо и красноречиво; только, к сожалению, все эти слова далеки от действительности, от фактического положения дела. Признавая свободу слова "политической свободой и прерогативой", Запад ближе к действительности и потому ближе к достижению этой свободы. Человек от природы имеет дар мысли и слова и может пользоваться этими дарами, как всеми остальными своими дарами, свойствами и членами; по естественному побуждению он мыслит и говорит, подобно тому, как дышит и принимает пищу. Никто, кроме слепой физической невозможности, не может воспретить человеку действовать по своим естественным стремлениям; личностью человека может распоряжаться только он сам, только сама эта личность. Все люди по природе своей равны, и ни один человек в сущности своей природы не имеет никаких оснований для того, чтобы ограничивать другого и делать насилия его личности. Каждый человек имеет право мыслить и высказывать свои мысли, как каждая птица имеет право летать или каждая рыба плавать в воде. Все эти истины Запад понимает еще лучше "Дня"; Запад ясно сознал и высказал эти истины в разных торжественных объявлениях "прав человека" еще в то время, когда славянофилов и на свете не было и когда их предки по направлению ратовали против "либерализма", возбуждали уважение к религии и закону. Но при этом Запад знал еще историю, которой славянофилы и "День" не знают и не понимают. А история говорит, что в человеческих еще не развитых обществах одна часть общества посредством большей ловкости, богатства и особенно посредством религиозных суеверий и басен приобретает перевес и власть над другою; эта другая часть доводится первою до совершенного рабства, в котором люди уже не могли свободно пользоваться своими естественными способностями и удовлетворять своим стремлениям, не могли свободно действовать, работать, выбирать для себя цели, не могли свободно мыслить и говорить; не только все принадлежащее им, все продукты их труда, не только их мысли, но вообще вся их личность, самая жизнь находилась в полном распоряжении у людей, приобревших власть над ними и свободно лишавших их даже жизни. В подобном порабощении одну из главных ролей играл мистический элемент, который составляет сущность и подкладку славянофильских воззрений; языческая религия укрепляла силу власти, освящала ее действия, вообще ограждала ее неприкосновенность и для этого внушала подвластным убеждение, что люди, облеченные властью, или происходят от богов, или воспитаны богами, или получили власть от богов, или же, как, например, жрецы, служат посредниками между богами и людьми. Кроме того, религия еще прямо и для своих целей ограничивала свободу мысли и слова, требовала безусловного подчинения ума своему авторитету и жестоко преследовала всякое выражение мнений, несогласных с нею.
Только слепота славянофилов препятствует им видеть, что основной принцип, на котором они основываются, всегда противодействовал свободе мысли и слова и по самом характеру своему составляет неизбежное ограничение этой свободы, потому что дает уму известное определенное содержание и предписывает известные границы с строгим запрещением переступать их.
Таким образом в неразвитом обществе только власть и жрецы пользовались свободой мысли и слова, могли говорить свободно все, что им угодно и нужно; остальная же часть общества не имела такой свободы и могла мыслить и говорить только то, что дозволяли ей власть и жрецы. Значит, свобода мысли и слова из естественной неотъемлемой принадлежности человека фактически превратилась в прерогативу, в привилегию, которою не пользовалась бо́льшая часть общества; и эта часть была поэтому, говоря словами "Дня", "бессмысленным и бессловесным скотом". Так было приблизительно и в новых европейских обществах и почти со всеми естественными принадлежностями, потребностями и деятельностями человека. Например, что может быть естественнее и неотъемлемее права вступать в брак? Однако и это право фактически было прерогативой, привилегией, которою пользовались не все; одним она не дозволялась совсем, другим дозволялась только по особенному разрешению власти и религии. Вообще в неразвитых обществах у людей отнимаются самые неотъемлемые права их и самые естественные принадлежности.
Но по мере того как развивались новые европейские общества, они постоянно освобождались от оков, наложенных на них властью и суеверием; с величайшим трудом и усилиями им удавалось добиться участия в прерогативе мысленной и словесной свободы; каждый шаг на этом пути они брали с кровавого бою; поэтому каждое свободное движение, раз сделанное ими, они считали своим приобретенным достоянием и отстаивали его как свое приобретенное право. Таким образом, хотя и правда то, что свобода мысли и слова есть естественная неотъемлемая принадлежность человека, однако прав и Запад, считая эту свободу приобретенным политическим правом, потому что оно действительно было приобретено его собственными трудами, как всякое другое приобретение; он прав, думая, что это право он должен защищать и отстаивать как свою прерогативу, потому что в противном случае могут и отнять у него это право. И действительно, благодаря своим усилиям и мужественному отстаиванию приобретенных прав, Запад пользуется если не совершенною свободою мысли и слова, то, по крайней мере значительною долею ее, превосходящею русскую свободу мысли и слова. Вопреки еретическому Западу, мы смотрим на эту свободу не как на политическую прерогативу или на право, а считаем ее даром божиим, отражением духа божия в человеке, неотъемлемою принадлежностью человека, без которой он есть "скот бессмысленный и бессловесный"; и, несмотря на это, все-таки мы не имеем этой свободы и должны считать себя "скотами бессмысленными и бессловесными". "День" говорит, что по русскому, антизападному воззрению свобода мысли и слова то же; что пища или воздух; и все-таки мы жили же долго без этой свободы и еще можем прожить столько же. Тот же самый "День", который изображает столь возвышенными русские понятия о свободе, выходил же в свет с пустыми пробелами на месте передовых статей, – что обозначало, что передовые статьи эти не могли быть напечатаны вследствие цензурного запрещения. Но даже и эта жалкая свобода оставлять пустые пробелы на месте запрещенных статей была прерогативой и привилегией одного только "Дня", потому что другие журналы не имели права печатать даже несколько точек взамен запрещенных цензурою мест. Вообще, как вероятно согласится и сам "День", существует самый резкий контраст между высказанными им русскими идеями о свободе и между фактическим положением этой свободы, и чем резче этот контраст, тем комичнее наше хвастовство русскими идеями и заносчивость перед Западом. Не лучше ли нам смириться перед Западом и признать, что он хотя не считает свободу слова неотъемлемым даром божиим и духом божиим, однако понимает ее лучше нас, потому что и на деле пользуется ею? И ужели в самом деле правда, что по русским понятиям свобода так возвышенна и необходима, как изображает ее "День"? Нельзя ли назвать этих изображений просто хвастливыми фразами, придуманными для самообольщения, для услаждения хоть на словах тем, чего нет на деле? И в самом деле, если бы свобода слова была столь драгоценна и неизбежна по русским понятиям, если бы она была столь сообразна с общим строем и идеалом русской политической жизни, как заверяет г. Аксаков в "Дне", то отчего же она не могла произрастать на русской почве, отчего же она вообще растет у нас несравненно хуже, чем на Западе? Нет, весьма вероятно, что русская идея, русский строй и русское общество относятся к свободе слова точно так же, как и сам "День", т. е. на словах превозносят эту свободу до небес, как неприкосновенный дар божий, и на словах дают ей самые широкие размеры, на деле же до бесконечности унижают и ограничивают ее. В самом деле, кто так красноречиво восхваляет свободу слова и свободу вообще, как славянофилы и "День", и чье направление в сущности столь враждебно свободе, как направление тех же славянофилов и того же "Дня"? Они требуют свободы слова и мысли, и в то же время всякую мысль стараются подчинить безусловному авторитету религиозного принципа; они допускают свободу для ума, но только с тем, чтобы он всегда признавал религиозные и политические положения, разделяемые славянофилами, и сам не выдумывал никаких положений; они желают, чтобы свободный ум всегда ходил на помочах и находился под ферулою раз навсегда установленных тезисов предания, т. е. совершенно ограничивают свободу ума. Как узка свобода, предоставляемая славянофилами уму, видно из следующих рассуждений Хомякова. "Предоставим, – говорит он, – отчаянию некоторых западных людей, испуганных самоубийственным развитием рационализма, тупое и отчасти притворное презрение к науке. Мы должны принимать, сохранять и развивать ее во всем том умственном просторе, которого она требует; но в то же время постоянно подвергать ее своей собственной критике, просвещенной теми высшими началами, которые нам исстари завещаны православием наших предков". Итак, ум должен постоянно подчиняться авторитету предания, критика его не должна быть критикою чистого разума, а критикою, подчиненною высшим началам, обязанною держаться принципов, исстари завещанных предками. Уму предоставляется свобода только до тех пор, пока он покорен и предан этим началам и принципам; если же он вместо старорусских начал выработает свои самостоятельные начала и если он, исходя из этих начал, дойдет свободно до каких-нибудь западных еретических убеждений, то свободу его надо пресечь, самого же его нужно, во что бы ни стало, обратить на правый путь. И действительно, славянофилы преследуют ненавистью и проклятиями, как изменников и отщепенцев, униатов и других славян, обратившихся на путь Запада и не разделяющих начал, исстари бывших в Руси. Славянофилы в этих случаях одобряют даже энергические внешние меры, употребляемые для наказания и вразумления еретиков и отступников от древле-славянских начал.
Доказавши, что Запад не понимает свободы мысли и слова, не имеет ее, "День" усиливается далее доказать, что Запад даже не может иметь этой свободы, потому что она подавляется деспотизмом парламентов.