Несколько комментариев к этой части воспоминаний Н. Крыжановского. Во–первых, настоящие имя Коптюха все же было Оскар Минее, а Коптюх - лишь "партийная" кличка. На самом деле трудно с еврейской фамилией поднимать русских матросов на бунт против русского царя, куда легче делать это, притворившись своим. Оскар Минее родился в Одессе. Вначале он работал слесарем, но, познакомившись с каким–то старым народовольцем, решил, что революция куда интересней, чем вкалывать с утра до ночи на заводе. Вскоре ставший социал– демократом, вчерашний слесарь уже вел революционную работу по всему Причерноморью, в т.ч. в Севастополе, Одессе и в Николаеве. Минее весьма удачно маскировался под этакого приблатненого "братишку", для чего переодевался в матросскую одежду, пересыпал речь солеными словечками. Минее был смел и неистово жесток. Больше всего ему нравилось расстреливать из револьвера зазевавшихся полицейских. Когда он "засветился" на Черном море, то был отправлен на отдых в благодатную Швейцарию. После заслуженного отдыха Оскар Минее был переброшен на новый участок работы - на Балтику. Именно там в наступающем 1906 году должен был состояться новый раунд битвы за флот.
При этом у Минеса-Коптюха, как и у его предшественников Фельдмана и Березовского (на "Потемкине") и лейтенанта Шмидта (на "Очакове"), была явная мания величия. Вспомним, что во время мятежа на броненосце "Потемкин" одесские "студенты" Фельдман и Березовский, прибыв на броненосец, тут же "для поднятия авторитета" облачились в унтер–офицерскую форму. Лейтенант Шмидт во время восстания на крейсере "Очаков" облачился в форму капитана 2–го ранга, а на следующий день вообще собирался нацепить на себя "для авторитета" вице–адмиральские эполеты. Правда, не успел! Точно так же действуют и главари мятежа на "Памяти Азова" и, прежде всего, Минес-Коптюх, самочинно напяливший на себя мичманскую тужурку. Любопытный нюанс: Минее, прибыв на "Память Азова", имел при себе портрет "красного лейтенанта" Шмидта и пачку листков с текстами революционных песен, так сказать, для поднятия духа масс.
Во время своих выступлений перед матросами Минее неизменно выносил портрет "красного лейтенанта" Шмидта. Сам Минее был при этом в мичманской тужурке. Он же, как "офицер", рассказал матросам о подвиге своего старшего товарища Шмидта. Портрет одного офицера и рассказ другого на матросов впечатление произвел. Раздались голоса:
- Уж ежели и офицеры с нами за революцию, значит, дело верное!
Тем временем активисты раздали матросам листки с текстами революционных песен. После этого Минее первым запел, а остальные присоединились, глядя в листки.
После окончания митинга Минее торжественно повесил портрет Шмидта в ходовой рубке крейсера, сказав оторопелым рулевым:
- Отныне это будет ваша икона!
Любопытно и еще одно свидетельство Н. Крыжановского, гласящее, что поводом к контрвосстанию на "Памяти Азова" послужила подготовка к массовому расстрелу не согласных с мятежниками кондукторов и матросов. Это говорит, прежде всего, об исключительной кровожадности мятежников. Им было мало уже пролитой крови, и они желали ее еще и еще! А чего стоит убийство корабельного механика рашпилем! Именно это запредельное зверство в конце концов оттолкнуло команду от садистов, а потом и подвигло на решительное сопротивление.
Одна из самых распространенных легенд о "Памяти Азова" - это легенда о том, что против революционеров выступили исключительно молодые матросы–ученики. Вот как описывал этих предателей писатель–чекист Лев Шейнин: "Но на крейсере около трехсот матросов служили недавно. Это были молодые крестьянские парни, только в прошлом году призванные во флот. Они еще робели перед начальством, многие из них были неграмотны, и все, что случилось в эту тревожную ночь, казалось им непонятным. Непонятны были речи, которые произносились на митингах. Непонятен новый красный флаг, который взвился над крейсером. Непонятен был восторг команды, с которым она встретила этот флаг. И уж совсем непонятно было будущее, которое ждет и крейсер, и его команду, и эту боевую дружину, которая теперь командовала крейсером". Такой же позиции придерживается и историк–генерал С. Найда.
В отличие от Л. Шейнина и С. Найды, которые невнятно писали о предателях артиллерийских учениках, которые вместе со "шкурами" - кондукторами предательски перебили и пленили всех сознательных матросов крейсера, Н. Крыжановский рисует совершенно иную картину. Практически без всякого участия оставшихся в живых офицеров и при минимальном участии кондукторов сами матросы (причем как артиллерийские ученики, так и часть штатной команды корабля!) дружно выступили против мятежников и подавили смуту. Подобного финала в ходе событий революции 1905 года еще не было. Без всяких карательных команд, без всякого влияния извне, даже без участия офицеров, которые примкнули к оставшимся верными матросам лишь на заключительном этапе схватки за крейсер, матросы сами навели порядок на своем корабле, показав, что в большей своей массе они остались верными России. Дело в том, что команда "Памяти Азова" прекрасно знала о судьбе одураченной и брошенной на произвол судьбы команде "Потемкина", о том, как бесследно исчезают профессиональные революционеры, когда пахнет жареным. Геройское поведение команды "Памяти Азова" означало, что с революцией в империи на данном этапе покончено.
Из воспоминаний Н. Н. Крыжановского: "Часа через полтора после списания на берег арестованных участников мятежа из гавани стал приближаться большой портовой ледокол. Вся верхняя палуба ледокола была заполнена стоящей пехотой в походном снаряжении. Ледокол подошел к нашему трапу. На палубе я увидел капитана, командира пехотной роты, и младших офицеров - все в боевом вооружении. Я тотчас же спустился на нижнюю площадку трапа. Капитан отдал честь и сказал, что прибыл помочь восстановить порядок на корабле и просит моих указаний, что делать. Я также отдал честь и сказал капитану, что очень благодарю его за желание помочь нам, но бунт на корабле уже прекращен верной командой, главные зачинщики сданы в тюрьму, а остальных мы постепенно передаем на берег. Поэтому я прошу его не беспокоиться. Ледокол отвалил. Вслед за пехотой прибыло из гавани портовое судно, на котором было несколько жандармов во главе с жандармским офицером. Я опять спустился на нижнюю площадку трапа, поблагодарил жандармского ротмистра за желание помочь, но на судно их не пригласил.
От командира порта контр–адмирала Вульфа я получил приказание сдать затворы от орудий в порт: все еще опасались возможной бомбардировки города. Хотя распоряжение это было уже не нужно, но все же выполнено, и подполковник Петров отослал в порт ударники от затворов 6–дм пушек.
На корабле мы с Саковичем восстановили вахтенную службу, поставив вахтенными начальниками кондукторов. В нижних палубах были парные патрули учеников с ружьями, вместо обыкновенных дневальных. Настроение команды в большинстве остававшихся учеников было очень нервное и обозленное самоуправством и террором главарей мятежа. На корабле еще оставались и скрывались вооруженные мятежники.
Уже в сумерках я сидел на диване в кормовой рубке на шканцах и чувствовал себя сильно уставшим. Но уйти спать было невозможно - каждую минуту что–то нужно было приказывать, разрешать, не разрешать, кого–то посылать.
Слышу, часовые у трапа и гюйса окликают шлюпку: "Кто гребет?" Затем ко мне прибежали сразу несколько человек из команды и, почти задыхаясь от волнения, перебивая друг друга, говорили: там шлюпка, три вольных спрашивают Лобадина. Я сразу понял, что это визитеры к мятежникам, еще не знающие, что дело проиграно. Может быть, это тот член Государственной Думы. Я велел ответить, что их просят к борту. В это время вблизи показался наш баркас с конвоем, отвозившим мятежников. Я приказал им взять шлюпку и привести к трапу. На нижнюю площадку трапа я послал двух человек, чтобы сразу осмотреть и арестовать прибывших.
Когда первый из них поднялся на трап, ему скомандовали "руки вверх" и обыскали. Бежать им, конечно, было некуда. Первым по трапу поднялся и вышел ко мне на палубу штатский, интеллигентного вида. Он был бледен, видимо, испуган, но держался спокойно.
- Вы кто такой?
- Я… я доктор Вельский.
- Ваш паспорт.
Паспорт был на имя доктора Вельского. Доктор Вельский был плохо выбрит, одет в пиджачную пару без белья. Однако было сразу видно, что он не из "простых" и нарочно "вопростил" свою видимость.
Вторым вышел человек из простого сословия, рабочий. На мой вопрос о фамилии он ответил: Иванов. Третьего я знал. Это был бывший матрос, плававший у нас на "Азове", по фамилии Косарев. Выйдя в запас, он часто к нам приезжал в качестве торговца, привозил продавать съестное. Он–то и греб на своей шлюпке, его, по–видимому, наняли. Шлюпка пришла с восточного берега Ревельской бухты, от развалин монастыря Святая Бригитта, что далеко от города. Со стороны гавани и города шлюпку бы не пустили, так как весь берег был оцеплен войсками. Очевидно, что эта поездка была приготовлена заранее. Невольно я подумал, что это и есть тот обещанный "сановник революции", член Государственной Думы, про которого говорили мятежники со слов Коптюха. Я теперь не помню, что мне сказал главный гость на вопрос: "зачем пожаловали?" Кажется, что–то вроде: "приехали проведать знакомых", или что–то в этом роде.
У трапа сгрудилась большая группа учеников. Когда "пленники" вышли на палубу, то сзади я услышал полушепот, полусдавленный голос: "Вы уйдите, Ваше Благородие, мы это тут прикончим". Я почувствовал и понял, что если я сейчас же не приму мер и не отошлю "гостей" на берег, то они будут убиты на месте. Не отходя от арестованных, я вызвал одного артиллерийского кондуктора и приказал ему назначить взвод учеников с винтовками и выдать боевые патроны. В присутствии взвода я сказал кондуктору, что арестованные должны быть доставлены в город и сданы властям. При этом, имея в виду, что обозленные ученики смогут убить арестованных по дороге, я сказал кондуктору, что он отвечает мне за их сохранность: если кто их будет отбивать, немедленно стрелять. Всем троим связали "руки назад". Доктора Вельского я связал сам, для скорости отрезав прядь от талей трапбалки. Все трое были в сохранности доставлены на берег и переданы властям.
Назвавшийся "доктором Вельским" впоследствии оказался известный эсер Илья Исидорович Фундаминский– Бунаков. Интересно, как некоторые случайные детали иногда врезаются в память. Я помню, что когда я раскрыл паспорт на имя доктора Вельского, данный мне Фундаминским, то внутри, на переплете, было карандашом записано: "Швейцарская 17". Какой–то адрес. В Ревеле такого не оказалось".
Если члены ЦК партии эсеров Азеф и Чернов "курировали" подготовку мятежа в Свеаборге, а в Кронштадте мутили воду эсеровские авторитеты Онипко и Михалевич, то их коллега эсер–боевик Фундаминский должен был стать в главе мятежа на "Памяти Азова" и привести его в Свеаборг.
Пикантность ситуации заключалась в том, что отличие от всех своих остальных подельников Фундаминский был к этому времени депутатом Государственной думы - главного законодательного органа империи! Согласитесь, неплохое прикрытие для организатора мятежа, боевика и террориста! Опыт кровавых дел у депутата уже был, в декабре 1905 года он активно участвовал в вооруженном мятеже в Москве и вовремя сумел оттуда удрать.
Из хроники восстания: "Арестованными оказались представитель Ревельского комитета РСДРП М. Костырев - матрос, служивший ранее на крейсере "Память Азова", некто В. Иванов (в действительности это был посланец большевистской военной организации Кронштадта П. Леушев) и эсер П. Фундаминский".
Из показаний корабельного писаря Евстафьева: "… Косырев (спутник Фундаминского. - В.Ш.) … объяснил., что он товарищ всем матросам, другой (сам Фундаминский. - В.Ш.) сказал: я - представитель Кронштадта".
На этот раз депутату–боевику снова не повезло. Он не успел прибыть вовремя на борт мятежного крейсера и возглавить мятеж. Опоздал–то всего на пару часов! Впрочем, вскоре Фундаминский, возможно, был этому даже рад. Вместе с Фундаминским-Бунаковым в шлюпке были взяты еще два видных эсера - Косырев и Леушев. После допроса все трое были отправлены под конвоем на берег и посажены в башню Маргарита Вышегородского замка и содержались там до суда.
Из воспоминаний Н. Крыжановского: "Уже было темно, когда с берега прибыл какой–то капитан 1 или 2 ранга, служивший в Ревельском порту (это был капитан 1–го ранга князь Ливен. - В.Ш.), и сказал, что командир порта прислал его для временного командования крейсером. Новоприбывший капитан сказал мне, чтобы я продолжал налаживать все, как делал до него, а он посидит внизу. Ему я дал охрану из учеников и больше его не беспокоил.
Поздно вечером, часов, полагаю, около 11–ти, с моря показался идущий большим ходом эскадренный миноносец. Входя с моря на рейд, он позывных не делал. Я сейчас же приказал делать клотиком наши позывные. Ответа не последовало. Тогда я стал спрашивать: "Покажите ваши позывные". Ответа опять нет. Мне это сразу показалось подозрительным. Или этот миноносец идет нас взрывать, не зная, что мятеж ликвидирован, или это "революционер" идет взрывать нас за ликвидацию бунта.
Я проворно распорядился убрать команду с юта и кормовых помещений, так как миноносец держал нам под корму. Сам я встал на ют на фальшборт, под кормовым якорным огнем, чтобы меня в форме не было видно. В ночной тишине было четко слышно, как зазвенел машинный телеграф на мостике миноносца, который уменьшал ход, держа нам под корму. Теперь можно было различить, что минные аппараты стоят по траверзу, т.е. приготовлены для выстрела минами. На мостике и на палубе чернеет много народу. Много офицеров и корабельных гардемарин, с револьверными шнурами…
Ближе… ближе. Телеграф снова звонит. Задний ход. Миноносец остановился.
- Кто вы такой? - спрашивает голос с мостика.
- Мичман Крыжановский.
- А командир у вас есть?
- Командира нет, но есть временно замещающий. Бунт ликвидирован. У нас все в порядке.
- Есть у вас еще офицеры?
- Есть, мичман Сакович.
- Хорошо. Пришлите его ко мне.
Сакович на баркасе отвалил на миноносец. Я послал разбудить портового офицера. Он выскочил заспанный.
Баркас вернулся с миноносца. На нем прибыл капитан 1–го ранга Бострем, начальник гардемаринского отряда, с ним офицеры и корабельные гардемарины. Удостоверившись в том, что все на крейсере приведено в порядок, Бострем отбыл обратно на миноносец и ушел в море. Оказалось, что Бострем шел взрывать бунтующий "Азов" и только, подходя к Ревельскому рейду, получил радио о том, что мятеж ликвидирован. Если бы радио сразу не разобрали, быть бы нам взорванными.
Ночь я почти не спал, сидя на диване в кормовой рубке. На вахте стояли кондукторы. В палубах были парные вооруженные дневальные. Мы с Саковичем бодрствовали поочередно и вместе спать не уходили. В жилой палубе, в парусной каюте, забаррикадировался баталер Гаврилов, член комитета, отстреливался и не сдавался. Рано утром он, видимо, уже пал духом, и стал кричать, что готов сдаться, но требовал офицера, а матросам не сдавался.
Я пошел к нему на переговоры. Гаврилов хотел сдаться, но боялся мести со стороны учеников. Я ему обещал, что если он сдастся, то его не тронут и я его передам властям на берег. Гаврилов выбросил ко мне револьвер, потом вышел и упал на колени. Вид у него был ужасный, очевидно он не спал уже двое суток, ожидая смерти, и был в истерике. Его я сейчас же под конвоем отправил на берег, в тюрьму.
С утра начали прибывать всевозможные власти, и отдыха для нас не предвиделось. Начались назначения. Командиром был назначен капитан 1–го ранга Александр Парфенович Курош. Только что перед этим, во время восстания Свеаборгской крепости в Гельсингфорсе, Курош своими решительными и смелыми действиями предотвратил революционные эксцессы на миноносцах.
Курош человек храбрый и решительный, и при этом громкий и "авральный". Был он полон решимости бороться с революцией, и был в состоянии повышенной нервности. Прибыв на крейсер, он увидел полный хаос среди личного состава: офицеров нет, вместо команды ученики, комендоры и пр. Не было еще исправленных списков команды. И вот опять мне и Саковичу пришлось сидеть и составлять списки. Курош рвал и метал, нервничал. Так что выспаться удалось не скоро. С гардемаринского отряда были назначены офицеры для производства дознания. Из главного военно–морского судного управления приехал следователь Фелицын для общего руководства дознанием, следствием и судом.
В Ревеле на якоре стоял отряд судов, назначенных для плавания с корабельными гардемаринами, в составе: броненосцев "Цесаревич", "Слава" и крейсера "Богатырь". Отрядом, под брейд–вымпелом, командовал капитан 1–го ранга Бострем. С этого отряда и был назначен суд особой комиссии над участниками восстания.
К концу июля следствие было окончено, и суду было передано 95 человек: 91 матрос и 4 штатских. Прочая команда постоянного состава была реабилитирована и возвращена на корабль.
Еще на второй день после бунта, вечером, на крейсер прибыл паровой катер командира порта и передал мне приглашение адмирала Вульфа прибыть к нему на дачу к чаю и лично сообщить обо всем происшедшем. Хотя я плохо держался на ногах от усталости, но немедленно же "чище переоделся" и отвалил на катере в гавань. Приглашение адмирала равносильно приказанию. От пристани я поехал на извозчике на дачу адмирала, в парк Екатериненталь. Сам адмирал Вульф и его семья приняли меня как родного, расспрашивали обо всем, сочувствовали и всячески меня обласкали. Было так странно и необыкновенно сидеть в этой, столь мирной, обстановке, за уютным чайным столом, в кругу милой большой семьи. После жизни "начеку с револьвером" даже не верилось, что такое бывает.
А на другой день мне было сказано жандармским офицером, чтобы я не очень "раскатывал по ночам", если не хочу получить пулю. Местные ревельские революционеры нами усиленно занимались. Наши раненые боялись оставаться в береговом лазарете, т.к. им угрожали убийством.
Убитые в восстании были похоронены на ревельском кладбище. Через сутки после похорон обнаружилось, что могила кондуктора Давыдова растоптана, крест сорван, цветы унесены. Могила Лобадина была украшена цветами…
В бухте Папонвик выловили из воды тело убитого мичмана Збаровского. Его привезли в Ревель, и я был вызван на опознание. С "Азова" была наряжена рота для отдания почестей при похоронах, и я был в наряде с этой ротой. Из полицейских и жандармских источников было передано, что на процессию может быть произведено покушение, т.е. могут бросить бомбу или обстрелять роту. С разрешения командира людям были розданы боевые патроны кроме холостых, для салюта. Слава Богу, все обошлось благополучно. Но "раскатывать" по городу теперь вообще было опасно".