Я не думаю, что высказывающиеся за университеты или о них должны занимать эту оборонительную позицию. Говоря это, я, конечно, не забываю и не недооцениваю уровень непонимания и враждебности со стороны политиков, а также некоторых секторов СМИ, с которыми в последние два-три десятилетия столкнулись университеты, по меньшей мере в Британии. Однако я подозреваю, что у широкой публики может быть гораздо больший интерес к деятельности университетов и гораздо более позитивная оценка их работы, – интерес, к которому не удается пробиться этому узкому и оборонительному официальному дискурсу. Общаясь с аудиторией за пределами университетов (к которой могут относиться, разумеется, и их выпускники), я поражаюсь любознательности и энтузиазму, которыми отвечают на идеи и поиски большего понимания, будь то в истории, литературе, физике, биологии или любой другой дисциплине. Некоторые люди из такой аудитории, видимо, не имели шанса изучать эти предметы, однако очень хотят, чтобы он был у их детей; другие же, возможно, получили лишь ограниченное или не слишком удачное высшее образование, но теперь, повзрослев, воспитали в себе любительский интерес к чтению литературы по этим предметам; третьи, вероятно, уже вышли на пенсию, оставив должности, которые в целом препятствовали их интеллектуальным или эстетическим склонностям, и теперь они жадно ищут поощрения. Такая аудитория не хочет, чтобы ей рассказывали, что мы судим об успехе университетского образования по тому, насколько больше выпускники университетов зарабатывают в сравнении с людьми без высшего образования, и точно так же они не хотят слышать о том, насколько велик косвенный вклад науки и исследований в ВВП. Скорее, их влечет сама романтика идей и сила красоты; они хотят узнать о далеких временах и других мирах; они желают услышать слова, которые изобретательнее, точнее и красноречивее, чем в их обычном мире повседневного труда; они хотят знать, что где-то там человеческое познание расширяет свои границы, не сводясь к прямым практическим результатам. Нет нужды уточнять, что подобные аудитории могут различаться по своему настроению и не все слои общества представлены в них в равной мере. На разных этапах жизни у людей из такой аудитории могут быть разные приоритеты, а на их интересы и симпатии всегда будет и другой спрос. Но примечательно и одновременно печально то, как мало публичный дискурс об университетах в современном обществе обращается к этой широко распространенной оценке обычных разумных граждан, считающих, что должны существовать места, в которых исследования проводились бы на высочайшем уровне. Отчасти проблема в том, что, хотя университеты достаточно успешны в производстве новых форм понимания, они не всегда хороши в объяснении того, чем именно они занимаются.
Возможно, как я уже указывал, вместо того, чтобы заранее занимать оборонительную позицию, ожидая презрительного отношения к университетам, враждебного и сводящего все подряд к вопросам пользы, лучше начать с аналитического, но при этом позитивного рассмотрения того, что именно отличает университеты от множества других, вроде бы родственных им заведений и что они в своих лучших образцах делают такого, без чего мы не хотели бы остаться. Это, я считаю, не то же самое, что заниматься активной пропагандой, составляя годовые отчеты, или лоббированием. Мы должны признать, что на практике современные университеты не всегда так уж хорошо справляются с задачами, их отличающими. Не признавать этого – значило бы, опять же, недооценивать интеллектуальные способности публики, которая прекрасно понимает, что не все хорошо в наших переполненных и зарегулированных институтах высшего образования.
Но даже если мы не попадем в ловушку оборонительной позиции, есть еще одна сложность с аргументацией в категориях общих ценностей – прежде всего литературная или презентационная. Опасность в том, что в итоге мы не скажем ничего, кроме громких абстрактных слов. Достаточно вспомнить о пустой и напыщенной стилистике одного характерного для нашего времени жанра – "декларации о миссии". Смысл большинства этих ужасных документов можно свести к фразе "Мы стремимся достигнуть каких угодно общих целей, которые в настоящий момент одобряются". У оправдательных заявлений об университетах есть пагубная черта – они увлекаются подобным корпоративным жаргоном, в котором используются штампованные выражения вроде "поиска истины", "взращивания ума", сегодня, правда, вытесняемые недавно отчеканенным клише о "вкладе в экономику знаний" или "стимулировании многообразия, уважения и инклюзивности".
Трудно дать общее описание той или иной деятельности, которое было бы одновременно живым и точным, и особенно сложно охарактеризовать ценность интеллектуальной жизни, выразив ее в словах, не сводящихся к готовым формулам. По этой причине мне кажется, что защитникам университетов, возможно, стоило бы скорее уж применять тактические, оппортунистические и полемические методы, разбираясь с теми или иными конкретными предложениями и дискуссиями, а не пытаться составить с нуля всеобщую формулировку, охватывающую все аспекты. Нет нужды говорить, что критика может показаться "всего лишь негативной", однако в действительности хорошая критика обязательно опирается на идеалы и ценности, в свете которых становится ясной недостаточность рассматриваемых заявлений или мер, а в результате может сложиться и позитивная картина, которую необязательно разукрашивать абстрактными формулами. Кроме того, критика может вполне законно привлечь на свою сторону силу юмора: заставить читателей смеяться над чем-то – хороший способ завоевать их симпатии, а также повысить вероятность того, что они не бросят чтение их писаний. Во второй части настоящей книги отдельные главы представляют собой именно такого рода эскапады, т. е. ответы, спровоцированные какой-то мерой или моментом в недавней истории университетов, но в них же я пытаюсь хотя бы приступить к выработке более подходящего языка для этой дискуссии.
Также мы должны признать, что некоторые сложности, с которыми столкнулась защита университета, возникают в силу более общей атмосферы непроверенного псевдорелятивизма (я говорю "непроверенного", поскольку такая позиция, если выписать ее в явном виде, неизбежно окажется противоречивой и несостоятельной). Эгалитаристский этос, который сам по себе похвален, может порождать замечания в стиле "кто это говорит?" или "это только ваше мнение", указывающие на позицию, которая неявно отрицает возможность разумного доказательства того, что некоторые вещи ценнее других. А в атмосфере, где обсуждение университетов в изрядной степени крутится вокруг вопроса о финансировании, стало считаться почти что неизбежным то, что единственный критерий расходования "общественных денег", вроде бы способный завоевать всеобщее признание там, где правит такой этос, – это консюмеристский критерий увеличения благосостояния. (Кстати говоря, мы не должны оставлять без внимания и устоявшееся различие между "общественными" деньгами и "частными", особенно если учесть то, что так называемые частные средства на практике в значительной мере поддерживаются общественной инфраструктурой и субсидированием.) Отсюда несложно перейти и к экономистскому филистерству, настаивающему на том, что деятельность, осуществляющаяся в университетах, должна быть оправдана и, видимо, только и может быть оправдана, если доказать вклад университетов в экономику. Столкнувшись с такими доводами, надо снова и снова повторять очевидную мысль: общество обучает следующее поколение не для того, чтобы оно внесло свой вклад в экономику. Оно обучает его для того, чтобы это молодое поколение расширило и углубило понимание себя и мира, приобретая в процессе такого взросления те виды знания и те умения, которые будут полезны и для трудоустройства, но которые при этом нельзя считать целью образования, как и трудоустройство – целью жизни. И эта общая мысль об образовании конкретизируется, если мы говорим об университетах, руководящая цель которых включает расширение границ человеческого познания за счет открытого исследования, какое бы профессиональное и техническое "обучение" в них ни предоставлялось. Пусть и с похвальными намерениями, но мы постоянно попадаем в ловушку оправдания той деятельности, которой мы первоначально (и, возможно, в течение довольно длительного времени) занимались ради нее самой, поскольку она интересна сама по себе: мы оправдываем ее потому, что она приносит случайные выгоды, которые понятны тем, кто не может в силу самого своего положения оценить внутренний интерес и ценность этой деятельности. Если мы в итоге вынуждены будем сказать, что в обучении игре на скрипке ценно то, что оно поможет развить гибкость пальцев, полезную для машинописи, значит, мы поставим перед лошадью даже не одну телегу, а целую вереницу.
Следует признать, что университеты – это проблема для правительств, и особая проблема – для популистских правительств в рыночных демократиях. Только две формы оправдания, как считают правительства, допускаются их электоратом: во-первых, в планировании трудовых ресурсов, т. е. обучении будущих работников экономики, и, во-вторых, в некоторых узко понимаемых прибылях от "исследований" – прежде всего медицинских, технологических и экономических. Третье оправдание – функция сохранения, культивации и передачи культурной традиции – тоже находит определенный отклик, если эта функция выполняется небольшим числом выдающихся институтов, которые по своему положению в чем-то аналогичны национальным галереям и музеям. Четвертое оправдание, добившееся заметного успеха в США и в другой форме во Франции, касается социализации и прививки гражданских ценностей, однако в Британии оно никогда не играло особой роли, отчасти потому, что в силу своего неявного характера политические и социальные идеалы, предположительно управляющие британской жизнью, не требовали, как считало большинство, специальной формулировки и прививки. Эта самоуверенная точка зрения была изрядно поколеблена в последние годы, и официальное признание потребностей в этой функции при все более разнородном населении указывает на то, что в ближайшем будущем такая форма оправдания будет все более и более важной. Также стоит отметить, что от университетов все чаще ждут того, что они будут играть роль инструментов "социальной мобильности", поскольку нечистая совесть общества, мучимая устоявшейся системой неравенства, стремится найти утешение в таких ложных метафорах, как "равные правила игры", которые позволяют этому обществу делать вид, будто увеличившийся набор студентов может выступать заменой реальных структурных преобразований в общественном распределении богатства.
Правительства вынимают оправдания из портфелей, ориентируясь по обстоятельствам и аудитории: когда надо подчеркнуть статус британских "топовых" университетов как членов мировой элиты, они хвалят "передовые исследования"; когда рассуждают в жанре "британского образования как компании", то настаивают на "обучении, необходимом для трудоустройства" и "переносе технологий"; когда же говорят напрямую с электоратом, то делают упор на "возможности" и "развитие талантов". Эти лозунги меняются в соответствии с социальной и политической модой, однако несложно распознать противоречия, которые по-прежнему скрываются за разными целями, прокламируемыми ими. И, как я уже указывал ранее, разные оправдания не просто отличаются друг от друга; в некоторых формах они откровенно друг другу противоречат. Так, с XIX в. идеал исследования очевидным образом расходился с идеалом формирования характера: узость фокуса, затребованная первым, обычно противоречит широте и многообразию, которые ведут ко второму. Подобным образом и модный ныне акцент на том, что надо дать людям возможность развить свой потенциал, также вступает в противоречие с не менее модной присказкой о стимулировании экономической конкурентоспособности: а что если потенциал, который люди, как они сами поняли, должны развить, заключается в том, чтобы стать авангардными поэтами, книги которых не продашь?
На протяжении всей своей долгой истории университеты были избирательными институтами – на разных этапах выборка осуществлялась по разным критериям, например религиозным, профессиональным или политическим, почти всегда они были избирательными и в классовом смысле, а в ХХ в. становились все более избирательными в плане интеллектуальных способностей. Напускному эгалитаризму рыночных демократий нелегко согласиться с утверждениями о разных способностях индивидов и еще сложнее – с идеями о внутренних ценностных различиях разных видов деятельности. Идеология консюмеристского выбора заключается в том, что все желания в принципе равны: единственное приемлемое указание на ценность – это потребительский спрос. Все остальное отдает "элитизмом", кажется патерналистской попыткой некоторых диктовать остальным то, чего им хотеть. Мысль о том, что некоторые вещи внутренне ценнее других и что их должны серьезно взращивать исключительно те, у кого есть соответствующие способности, только раздражает.
Особенно это верно в том случае, когда есть хоть какое-то подозрение, что на подобный отбор влияет привилегия в той или иной традиционной форме. Чтобы прояснить, в чем тут проблема, интересно для сравнения рассмотреть почти полное отсутствие недовольства "элитизмом" в высших эшелонах профессионального спорта (и нечто подобное можно сказать также о консерваториях и балетных школах). Общество принимает в целом принцип совершенно безжалостного отбора по способностям – как на уровне спортивных школ и юношеских команд, так и в командах высшего дивизиона, участвующих в международных соревнованиях. И точно так же оно соглашается с тем, что люди, добивающиеся успеха на этом уровне, должны иметь все условия и обеспечение, какие только можно купить за деньги, в том числе в некоторых случаях и деньги налогоплательщиков. Одно из очевидных предварительных условий этой общественной поддержки состоит в понимании того, что ни социальный класс, ни даже этническое происхождение не выступают барьером для успеха в таком спорте. Когда же на сей счет возникали кое-какие сомнения, как, например, еще недавно в таких видах спорта, как крикет и регби, тут же раздавались обвинения в "элитизме". Также важно, чтобы эти виды спорта были достаточно популярны и по крайней мере частично финансировались платежеспособной публикой, которая взамен ожидает высоких результатов. В таких обстоятельствах людей простого происхождения, добивающихся успехов в деятельности, которая поддерживается общим народным энтузиазмом, не обязательно тут же начинают подозревать в "высокомерии", а строгий отбор по способностям считается важным и одновременно справедливым. Но у университетов нет таких преимуществ.
Итак, фундаментальная проблема, с которой то и дело сталкиваются те, кто пытается обосновать общественную поддержку университетов, выглядит так: многое из того, что в них происходит, по самой своей природе обычно расценивается в качестве "бесполезного" и "элитистского", т. е. того, что трудно оправдать прямым вкладом как в экономическое процветание, так и в "социальную интеграцию". Однако здесь мы, вероятно, натыкаемся на пределы того, что было бы продуктивным отстаивать в публичном обсуждении университетов. Как я уже не раз подчеркивал в этой книге, политикам в рыночной демократии вроде нашей британской трудно найти язык, на котором можно формулировать требования касательно того, что традиционно считалось "самодостаточным благом", и выступать против того, чего якобы действительно хотят "потребители". Университеты служат и всегда служили разным инструментальным целям, однако в то же время они по самой своей сути проводят такую работу, оправдание которой выходит за пределы этих инструментальных задач. Поиск языка, на котором можно говорить об этом неустранимом противоречии, – дело, конечно, непростое, но, если мы не попытаемся, критики смогут с полным правом сказать, что задачу отстоять университет мы пустили на самотек. Порой возникает ощущение, что самое большее, на что можно надеяться, не теряя связи с реальностью, – так это, если говорить словами великого мастера реализма и повторения, "провалиться снова, провалиться лучше". Пусть так, но мы должны попробовать еще раз.
2
Людям, работающим в университетах, часто говорят, что в защите этих институтов нужно не забывать о "реализме", и, если аргументы в их пользу не облекать в термины, понятные правительству и налогоплательщикам, мы рискуем "вырыть самим себе могилу". Но для этого требуется, хотя бы в какой-то мере, применять категории и описания, которые, как мы знаем или как должны были бы знать, неверно представляют истинную цель и ценность многого из того, что делается в университетах. И это одна из причин дискомфорта, от которого страдает так много академических сотрудников в таких странах, как Британия. Они чувствуют, что обязаны говорить на чужом языке. Они вынуждены постоянно компоновать фразы с целью доказать вклад их дисциплин в национальную экономику или в какие-то другие внешние цели, хотя в глубине души знают, что не в этом смысл их деятельности и не из-за достижения внешних целей они, собственно, занимаются своими дисциплинами и ценят их. Точно так же они чувствуют, что обязаны проводить исследования и публиковать результаты, укладываясь в графики и следуя шаблонам, которые составлены в соответствии с нормативами. И вряд ли удивительно то, что многие публичные комментарии сводятся к жалобам или, хуже того, к предвзятой аргументации, а это грозит лишить нас части общественной поддержки, на которую в ином случае можно было бы рассчитывать.