Перед новой рюмкой "племянница", стараясь сделать это понезаметней для нас, дернула полковника за рукав. Но он посмотрел на нее своими веселыми черными глазами, подмигнул и, хлопнув крепкой рукой по ее объемистой спине, сказал:
– Это посошок на дорожку!
Мы выпили посошок на дорожку и вышли во двор. Полковник показал на "виллис":
– Мой "виллис".
– Мы на своем поедем, – сказал я.
– Нет, ваш здесь поставьте. Вы же на нем из Москвы ехали?
– Из Москвы.
– Еще разобьют его там, на переправе, а вам обратно ехать. Вы уж его поберегите. Пусть лучше, если что, мой разобьют.
Полковник говорил о нашей машине так заботливо, словно его беспокоила только ее, а отнюдь не наша сохранность.
Мы сели в "виллис". Впереди водитель и полковник. Сзади – мы с Капустянским и автоматчик.
В ту секунду, когда водитель нажимал на стартер, из дома выскочила "племянница" в наспех натянутой, незастегнутой, колом сидевшей на ней шинели, пилотке и с санитарной сумкой через плечо. Выскочила и бросилась к "виллису".
– А ты куда? – сердито сказал ей полковник. Но, не выдержав мгновенной суровости, тут же весело подмигнул.
– Я вас не пущу туда одного, товарищ полковник, – твердо сказала "племянница".
– То есть как – не пустишь? – подмигнул полковник, на этот раз не ей, а мне: смотри, мол, какая – пускать меня не хочет!
– Я вас без себя не пущу, товарищ полковник. Я обязана с вами.
– Поехали, – сказал полковник водителю.
Но водитель, возможно, не без тайного умысла снова и снова безуспешно нажимал на стартер.
– Не можешь ехать, так я с Николаем поеду! Слезай с машины, – сказал водителю полковник.
– Сейчас заведется, товарищ полковник, – сказал водитель.
– Потеснитесь, – сказала "племянница", занося одну ногу в "виллис" и довольно решительно подпихивая Капустянского боком. – Я с вами рядом сяду.
– Где же ты сядешь? Тесно им с тобой.
– Тогда я на крыле поеду, – сказала "племянница".
– Ну ладно, садись, – сказал полковник.
Мы двинулись и вскоре были на берегу Сожа.
Сейчас, записывая все это, я смеюсь. Но в тот момент мне было совсем невесело. Сож здесь неширокий, шагов сто – сто двадцать от берега до берега, но это быстрая и довольно глубокая река. Саперы ниже по течению ставили ряжи, строили мост. Пока что через реку был перекинут только штурмовой мостик – узкий, с двумя веревками вместо перил по бокам. Посредине реки, когда по этому штурмовому мостику шли люди, он уходил под воду, и они оказывались в воде по щиколотку и даже по колено. Плацдарм на том берегу, как нам еще по дороге сказал полковник, пока был совсем небольшой, шириной около трех километров, а глубиной метров восемьсот – тысячу.
Когда мы подъехали и вышли на берег, с того берега, с плацдарма, перебрасывали тяжелораненых. Солдаты тащили их на шинелях и на середине реки иногда поневоле зачерпывали в эти шинели воды, потому что мостик под тяжестью двух несших и третьего, лежавшего на шинели, прогибался так, что вода оказывалась выше колен.
Как только мы слезли с "виллиса", полковник, как я убедился, никогда не забывавший о сохранности материальной части, сразу же сказал водителю:
– Давай гони отсюда скорей, стань с ним подальше. А то разобьют тебя к черту. Сейчас он бить начнет, – когда "виллис" отъехал, и подмигнул нам с Капустянским.
"Он" не замедлил выполнить предсказание и действительно начал бить. Мины стали рваться на берегу, сперва левее нас, потом правей. Переправа раненых приостановилась, а полковник, не двигаясь с места, стоял рядом с нами.
У меня было нелепое одновременное чувство и стыда и страха. Кругом люди благоразумные залегли, за исключением саперов, продолжавших ниже по течению ставить ряжи. На мостике движение прекратилось. Мины, попадавшие в воду, поднимали фонтаны. Мне хотелось лечь, но полковник продолжал стоять. Не знаю, сколько б мы так простояли, если б не "племянница".
– Товарищ полковник, – сказала она. – Пойдемте на КП полка. Вы здесь не можете быть.
– Почему это я не могу здесь быть? – сказал полковник, и снова подмигнул нам. – Я наблюдаю за переправой. Почему это я здесь не могу быть?
– Вам здесь не положено стоять, товарищ полковник, – сказала "племянница".
– Много ты понимаешь, – сказал полковник. – Боишься, так поезжай домой. Только скажи, чтоб он обратно сюда приехал.
– Никуда я не поеду, – сказала "племянница". – Вам здесь не положено быть, товарищ полковник. Идите на КП полка.
– Ну хорошо. Пойдем, – вдруг миролюбиво сказал полковник, но пошел не назад, на КП полка, а вперед, к штурмовому мостику.
Мы пошли за ним. Но "племянница" забежала вперед.
– Вы же всю ночь до утра там были, товарищ полковник. Зачем вы опять идете? Вам там не положено быть, – упорно повторяла она.
Но полковник шел, нисколько не сердясь на нее, в прекрасном настроении.
Так мы перешли через штурмовой мостик: полковник, "племянница", я, Капустянский и автоматчик.
Землянка командира батальона на том берегу была не ахти какая, крытая даже не бревнами, а просто досками, присыпанными сверху землей. Но все же как-никак это была яма в земле, и притом вырытая на обратном от противника скате. Мы немножко посидели здесь с полковником, который стал рассказывать мне разные подробности о вчерашнем бое, а Капустянский тем временем снял двух отличившихся автоматчиков, кусок берега и переправляемое на плоту орудие. Словом, сделал все, что полагается в таких случаях фотокорреспонденту.
Командира батальона в землянке не было. Он ушел в одну из рот. Полковник рассказал мне все, что собирался, и, согревшись, забеспокоился своим бездействием.
– Поищем командира батальона, – сказал он мне и подмигнул – Может быть, это только разговор, что он в роте. А сам взял да на тот берег во второй эшелон ушел.
Сидевший в землянке политрук запротестовал против этого обидного для комбата предположения.
– Все равно пойдем посмотрим, – сказал полковник.
– Что ж, пойдем, – сказал я.
Мне не хотелось вылезать из землянки, но я почувствовал себя беззащитным перед сокрушительной энергией этого человека и уже понял, что все равно в такой день, как сегодня, он поведет нас всюду, куда ему войдет в голову.
– А мы так пойдем, – сказал полковник и, подмигнув мне, повернулся к командиру батальона. – А ты, если боишься, не ходи. Ты мне там не понадобишься. У тебя свои дела есть, ты тут и сиди!
После этого командир батальона замолчал и пошел вместе с нами.
Сначала все было тихо, но потом как раз там, где начиналась вырубка, на открытом месте, немцы, как и предупреждал командир батальона, начали обстрел. Пришлось несколько раз лечь.
Пока мы шли, "племянница" несколько раз забегала вперед. Мне казалось, что она старается прикрыть собой полковника. И хотя при минометном или артиллерийском обстреле никто не может сказать заранее, с какой стороны надо прикрыть человека, сзади или спереди, но даже у хорошо знающих это остается инстинктивное чувство, что ты прикрываешь своим телом человека, когда идешь впереди него. Так она и старалась поступать.
После того как мы несколько раз прилегли и дошли примерно до середины открытого участка, впереди густо разорвались мины. Полковник, с которого, как мне показалось, соскочил хмель, пошел дальше, ускоряя шаги. Но "племянница" ухватила его за полу шинели и закричала:
– Товарищ полковник! Не ходите! Вы не имеете права!
До этого полковник велел нам, как он выразился, рассредоточиться, и мы шли шагах в десяти друг от друга, но, когда она вдруг остановила его за полу шинели, я невольно наскочил на них. Она не заметила или не подумала об этом, и я вдруг услышал, как она сказала:
– Не ходи, родимый, не ходи, убьют тебя!
А потом, уже заметив меня, опять крикливо и громко:
– Товарищ полковник! Не ходите!
Полковник резко вырвал у нее полу шинели и быстро пошел вперед.
Еще через несколько минут мы благополучно добрались до артиллеристов, посидели у них, вернулись другой дорогой к берегу, посмотрели, как работают саперы, переправились обратно через Сож и еще несколько часов пробыли в районе переправы, уже на том берегу.
Полковник, согнав остатки хмеля, показывал уже не бессмысленное удальство, а истинную деятельность, торопил с переправой артиллерии, проверял, как оборудованы и чем накрыты землянки саперов, следил за тем, как перебирается на тот берег штаб полка. В общем, под конец все вошло в свою колею. Это были обыкновенные вечерние рабочие часы обыкновенного фронтового дня.
Едва мы вылезли из землянки, как замолкшая при политруке "племянница" стала вновь долбить свое:
– Товарищ полковник, вам не положено. Останьтесь, не идите…
И я, глядя на эту женщину, подумал: "А нет ли в том, как она уговаривает его не идти дальше, чувства собственного страха, собственного нежелания идти по обязанности военфельдшера туда же, куда идет он?"
И сразу же отбросил эту мысль. Было в ней что-то такое не позволявшее так думать. Она была так занята мыслями о том, что его могут убить, что, наверное, у нее не оставалось сил думать о себе.
Через полчаса мы благополучно добрались до роты. Там была короткая передышка в землянке командира роты у опушки леса. Дальше, собственно говоря, идти уже было некуда, и, наверно, тем и кончилось бы, но командир батальона, оказавшийся не на том берегу, а именно в этой своей роте, решил проявить фронтовое гостеприимство, предложил нам жареной картошки и отвинтил крышку фляги.
– Картошечки поедим, – подмигнул мне полковник. Картошки ни он, ни мы с Капустянским не ели, все трое были сыты, но понемногу из фляги пришлось выпить.
Я полчаса проговорил с командиром батальона, чувствуя, как недоволен полковник этой задержкой. Его беспокойная натура требовала дальнейших действий.
– А что у вас еще тут поблизости есть? – вдруг спросил он комбата.
Комбат стал объяснять, что левее расположена такая-то его рота, правее – такая-то.
– Нет, что ты мне про это толкуешь, – сказал полковник. – Что у тебя такого есть, чтоб писателям показать? Вот приехали к нам товарищ Симонов и вот еще товарищ. – Он недоверчиво посмотрел на Капустянского, словно тот не хотел сделать ему удовольствия и оказаться Эренбургом, и спросил меня: – Артиллерию мою не видели? – Я молчал, ждал, что будет дальше. – Пушки противотанковые когда-нибудь видели? – Я сказал, что пушки противотанковые видел. – А на позиции их видели? – спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: – Я вам их на позиции покажу.
Командир батальона пытался возразить, говорил, что пушки отсюда в полукилометре, по дороге лес вырублен, открытое место, немцы его обстреливают. В крайнем случае, если необходимо попасть на батарею, надо вернуться обратно на берег и другим путем, по лощинке, добраться до артиллеристов.
До штаба дивизии мы добрались уже в темноте, наскоро простились и, не заходя в хату полковника, пересев на свой "виллис", уехали.
Я ехал и думал на обратном пути, что же творится в душе у этой "племянницы", у этой женщины, видимо, уже не рисковавшей жизнью, сопровождая своего безудержного полковника. Она была некрасива, а у него где-то была семья жена и дети, и он не скрывал этого, упомянул при ней в начало завтрака. Вряд ли она рассчитывала на продолжение отношений. Наверное, с концом войны для нее кончилась и личная жизнь.
Думая обо всем этом, я наконец дошел до простой и, должно быть, верной мысли. Она просто-напросто любила этого человека не заглядывая в будущее, зная, что нехороша собой, не так уж молода и что он не бросит ради нее семью. А в нем, должно быть, жило чувство какого-то удивления перед ней, перед ее готовностью к самопожертвованию; и вместе с тем, наверно, уже давняя привычка, что именно она, а не кто-то другой рядом с ним.
Таким запомнился мне этот день, в котором, в сущности, было куда больше драматического, чем смешного…
Мимо того дня на Соже, о котором шла речь, я, конечно, не мог пройти как писатель. С таким на фронте нечасто сводит жизнь, отсюда и подробность моей дневниковой записи. Но, как корреспонденту "Красной звезды", мне этот день, разумеется, не дал и не мог дать нужного для газеты материала. И мы с Капустянским на следующий день переправились через Сож еще раз на другом участке, на другой плацдарм.
В результате в "Красной звезде" появилась моя корреспонденция "На реке Сож", срочно написанная и переданная по военному проводу и не отличавшаяся другими достоинствами, кроме оперативности.
Но среди дневниковых записей я нашел несколько страничек, связанных с тем осенним днем на этом втором плацдарме за Сожем. Его удерживали и готовились за ночь расширить.
…Лес густой – порой ничего не видно в двадцати шагах и насквозь вымочен осенними дождями. Грязь. Сапоги увязают по колено. Дождь такой, что солдаты, пока едят, прикрывают котелки с супом, чтоб не долило дождевой водой.
Когда осенью, в грязь, большое стадо скота проходит по полю, земля изрыта следами копыт. Если мысленно увеличить эти следы раз в десять, то примерно так все это выглядит на западном берегу Сожа, изрытом воронками от мин. Разорвись все это не за двое суток, а одновременно, не осталось бы ничего живого.
Почти столько же воронок и по всему лесу. А среди них окопы и окопчики, грязные, мокрые, по щиколотку наполненные водой, но все равно тянущие к себе своим спасающим от смерти, неприглядным уютом.
Дело к обеду. Сидим в блиндаже командира полка втроем – я, он и полковник, командир поддерживающего его артиллерийского полка. Блиндаж врыт вкось в песчаный холм у подножия сосен, сверху прикрыт двумя рядами бревен. Тяжелый снаряд пробьет, а мина, пожалуй, нет. Сырой песчаный пол застлан непросохшими еловыми ветками.
Обед, который должны принести в термосах с того берега, опаздывает. Снаряды падают вокруг переправы. Отсюда слышны разрывы. Запасливый артиллерист наливает из трофейной фляги водку в кружки.
– Для возбуждения аппетита! – и добавляет, что глазомер у него артиллерийский. – Налил ровно по норме, по сто граммов.
Аппетита нет, но хорошо согреться среди сырости, от которой не попадает зуб на зуб.
Командиры полков все время вместе, с самого начала наступления. И, судя по разговору, дружат. Пушки артиллериста пока еще на том берегу, бьют по немцам оттуда, но сам он с первых часов переправы здесь, вместе с пехотой.
– Когда леса – это в общем-то хорошо, – говорит пехотинец, – Это немцы не любят лесов, а моя пехота очень даже их любит. В лесу малым числом и смелостью можно много сделать, особенно ночью.
Артиллерист возражает, говорит, что в этом единственном случае вполне согласен с немцами – тоже не любит лесов.
– Ничего в них не видно. Не видно, куда стреляешь, не видно, как поражаешь цель. Бьешь по квадратам – никакого удовольствия! Вроде поразил цель, а не видно!
Двое солдат приносят термос.
– Извините, товарищ подполковник, подзадержались из-за того – кивает один из солдат на другого.
– Чего это ты задержался?
– Поцарапало ногу маленько. На самом мостике, на переправе.
– Поди перевяжись.
– Я индивидуальным пакетом уже перевязал.
– Все равно иди, иди, – повторяет подполковник.
Солдат уходит.
– Чуть в воду не упал, – говорит про него, когда он ушел оставшийся в землянке ординарец. – Думал, утопим сегодня ваш суп, товарищ подполковник.
– Что за суп?
– Щи.
– Щи – это хорошо.
После обеда у командира полка собираются пришедшие на совещание командиры батальонов. Дождь перестает, и мы выбираемся на свежий воздух, устраиваемся на разостланных плащ-палатках.
Командир полка ставит ночную задачу – выйти на опушку леса поближе к деревне, которую завтра надо занять. Уточняют с артиллеристом рубежи, по которым ночью будет бить артполк.
Пока идет совещание, высоко над головой проходит несколько немецких мин. Рвутся далеко, и никто, кроме меня, на них не реагирует.
Снова начинается дождь. Командиры расходятся по своим батальонам. Мы с подполковником тоже идем – поговорить с людьми. Дождь бесконечный. Даже когда он стихает, ветер сыплет с листвы и хвои капли за воротник.
В окопах главные темы разговоров, что долго не везут табака и хоть бы солнышко проглянуло, подсушило. Когда закуриваем, выясняется, что у меня табак сильно отсырел; когда сворачивают цигарки, все-таки тянется! А у меня в трубке почти не тянется.
– Все бы ничего, – говорит солдат, – только табак мокнет. Куда ни положишь, мокнет. У меня кисет резиновый был, так я его в Десне утопил. Пошил самоделку – промокает.
В который раз, снова и снова думаю над одним из главных вопросов войны. Уже третий год люди живут в крайнем напряжении. И, как ни странно, помогают быт, житейские привычки. Если все время помнить и думать только о войне человек не выдержал бы на ней не только года, а и двух недель. И писать войну, беря в ней только опасность и только геройство, – значит писать ее неверно. Среди военных будней много героизма, но и в самом героизме много будничного.
Незадолго до темноты опять под дождем вернулись к переправе. Пользуясь перерывом между немецкими артиллерийскими галетами, переносят через реку раненых за день. Несут на плащ-палатках, накрутив на руки их углы. По краям мостика между редкими стояками протянут телефонный провод.
Трудно представить себе здесь, между тем и этим берегом, одинаково изрытым минами, под этим сплошным дождем, что все-таки когда-то наступит мир и все эти промокшие, иззябшие люди будут в такую вот осень сидеть при свете, по своим теплым комнатам. Те, которые останутся живы. Но другого пути туда, в эти комнаты, все равно нет, чем вот этот мокрый штурмовой мостик, а в другом случае взамен его что-то другое – такое же трудное…
Недавно мне пришло письмо из Сумской области.
"…Увидел вас на экране телевизора. Время идет, дети растут, а мы стареем. В 1943 году, в октябре месяце, вы были у нас на плацдарме за рекой Сож, в 1203-м стрелковом полку. А Илья Оренбург был в то время в 44-й гвардейской стрелковой дивизии.
Были очень упорные бои; немцы закопали танки в лесу и сильно сопротивлялись. Бой был очень кровопролитный, переправу беспрерывно бомбили немцы. Мы переживали за ваш благополучный отъезд, вернее, пешеходное возвращение на левый берег реки Сож.
Вы с нами фотографировались. Вернее, фотокорреспондент вас с нами фотографировал и обещал нам фото.
Командир полка подполковник Щербаков вскорости погиб в бою на моих руках…
Если у вас сохранилась эта фотография, то каким путем ее можно увидеть? Чтобы она была у меня. Я инвалид войны второй группы, награжден пятью боевыми орденами.
Поздравляю вас с праздником Дня Победы. С. П. Голуб".
У Капустянского, как и у других фотокорреспондентов, многие военные негативы и по сю пору, через тридцать лет, все еще не разобраны. Он искал эту фотографию, где снял меня вместе с офицерами, но не нашел. Зато нашел другие: штурмовой мостик через Сож, несколько офицеров на том берегу на плацдарме. И по-моему, среди них оба командира полков.
Стал рыться во фронтовых блокнотах. На одном из листков среди других записей – фамилии "Подполковник Щербаков Григорий Федорович. 1203-й полк. Командир артиллерийского полка подполковник Гроховский".