– Очевидно, там, где вы будете завтра утром.
Уже не помню сейчас, кто из югославских товарищей помог написать первые, самые затруднительные для меня абзацы интервью, рассказав мне заранее, как может выглядеть тот пейзаж Южной Сербии, которого я еще не видел.
Одиннадцатого октября, когда я уже несколько дней на самом деле находился в Южной Сербии, а в "Красной звезде" было напечатано интервью, этот заочно написанный мною пейзаж выглядел в нем так: "По понятным причинам я не назову точно географического пункта, где это происходило. Кругом был обычный пейзаж гор, покрытых начинающим желтеть лесом, ютящиеся на клочках чистой земли кукурузные поля и темные крыши низких крестьянских домиков. В одном из этих домиков я и застал маршала, расположившегося на короткий привал…"
Интервью было перепечатано, согласовано и оставлено генералу Корнееву для передачи в Москву. Теперь оставалось только лететь туда, где я его брал.
Волновал остававшийся невыясненным вопрос: как, собственно говоря, мы будем приземляться там, в Южной Сербии, – на самолете или на парашютах? Как назло, никто ничего на эту тему не говорил, а спрашивать из самолюбия не хотелось.
С парашютом я никогда в жизни не прыгал, даже с парашютной вышки. Когда в сороковом году, после освобождения нашими войсками Северной Буковины, мы летели с Евгением Долматовским обратно в Киев на самолете Р-5, это был первый и единственный случай в жизни, столкнувший меня с проблемой парашюта. Р-5 считался тогда боевым самолетом, и по инструкциям мирного времени посадка в него без парашюта не допускалась. На аэродроме в Черновицах на нас с Долматовским надели парашюты и долго объясняли, в какой момент и как именно в случае чего надо дергать кольцо и что предпринимать, если оно не сразу выдернется.
После того как мы внимательно выслушали все это, нас кое-как втиснули вдвоем в заднюю кабину Р-5. Но когда мы в Киеве со своими парашютами, уже на земле, стали вдвоем вылезать из этой кабины, то вылезание с застреваниями заняло минут десять.
Таков был мой единственный, комический, но и тревожный опыт обращения с парашютом.
Короче говоря, у меня полегчало на душе, когда уже в полутьме на аэродроме я не обнаружил никаких следов парашютов. Их не было ни около самолета, ни в самом самолете, когда мы залезли туда вместе с Кочей Поповичем и полковником Парамошкиным, встреченным мною впервые при переправе через Дунай, а теперь тоже летевшим в Южную Сербию.
Самолет загрузили людьми и ящиками с боеприпасами, и мы уже в темноте оторвались и стали набирать высоту…
Прежде чем привести записи из фронтового блокнота, довольно подробные, но все-таки разрозненные, хочу сделать маленькое вступление, чтобы читатель ясней представил себе и географию, и ход событий в тех местах, где я оказался.
Прокупле, вблизи которого на маленькую партизанскую площадку нам предстояло сесть, – городок в гористом районе Южной Сербии, километрах в сорока пяти к западу от самого большого ее города – Ниша.
Лесковац – тоже небольшой городок, стоящий километров на семьдесят южней Ниша, на том основном, ведущем через Южную Сербию шоссе, по которому как раз тогда, в первой половине октября, немцы пытались прорваться с юга на север, из Греции на Белград.
Именно этого и старались не допустить наступавшие с запада югославы и двигавшиеся им навстречу с востока болгары, на помощь которым подходили наши войска.
Первое соединение болгарских и югославских войск произошло в Лесковаце, на этом шоссе.
Потом, уже после соединения, немцы еще раз пытались прорваться, а кончилось все это взятием города Ниша, в котором участвовали и югославские, и болгарские, и наши войска.
После его взятия с дальнейшими попытками немцев прорваться к Белграду через Ниш было покончено.
Так вкратце выглядели события на этом участке фронта.
Перейду к записям.
…В самолете хотя и со страхом в душе, а все же заснул! А когда проснулся, мы уже делали круги, снижались.
Ночь была лунная. То там, то тут виднелись внизу в горах вспышки фальшивых, выложенных немцами и четниками костров, и от этого вдруг возникло неожиданное ощущение легкости и воровского задора.
Попрыгав на кочках, вылезаем из "Дугласа". Встречающие начинают быстро выносить и оттаскивать в сторону грузы. Как выясняется, сигнальные огни на аэродроме, которые мы видели сверху, – просто большие жестяные чайники; внутрь налит керосин, а через носики протащены фитили.
Едем с Кочей Поповичем и полковником Парамошкиным к месту расположения главного штаба Сербии на пока что единственном имеющемся здесь у партизан "джипе".
Слезаем с полковником в той деревне, где квартирует наша миссия: три человека, в том числе радист и шифровальщик. Теперь прибавляемся еще мы двое.
Беленая хата, сеновал. В хате для спанья тоже сено – высоко наваленное и накрытое полотнищами грузовых парашютов. Харчи для миссии, как выясняется, готовит русская женщина, с семилетним ребенком невесть как попавшая сюда из Бобруйска уже во время войны.
Утром едем из нашей деревни в другую, в ту, где штаб Кочи, на лошадях. Навстречу попадается глава английской миссии майор Хенникер, долговязый, в рубашке с закатанными рукавами, в фуражке и верхом на очень тощей лошади. Видимо, англичан тут не балуют лошадьми.
Обстановка штаба: большой радиоприемник, аккумуляторы, электричество, телефон, узкая койка. Коча здесь и работает и живет. Две карты – Европы и Югославии.
При нас неожиданно приносят известие о том, что немцы взяли город Власотинцы. Это недалеко отсюда. Доносятся отдаленные звуки артиллерийской стрельбы. Пока продолжается разговор, слышно, как где-то вблизи отбомбились немцы.
Большинство работающих в штабе, несмотря на жару, одеты в шерстяные английские рубашки и шерстяные зеленые джемперы. Начальник оперативного отдела штаба – любезный седой человек с несколько излишней восточной вежливостью. Оказывается, когда-то был в штабе Михайловича, а потом порвал с ним, ушел к партизанам.
Портреты Тито, Сталина и Рузвельта на фоне национальных флагов. Рядом на стене неизменный архангел Михаил с мечом, фотография охоты на бегемотов в Африке и кто-то из предков бывшего хозяина дома. А точней, только его лицо, просунутое сквозь фанеру с нарисованной на ней полной гусарской формой.
Рассматриваем в отделе кадров только что полученные, кстати сказать, сделанные по заказу югославов на нашем Монетном дворе ордена. Орден Народного Героя и Партизанской звезды I и II степеней. Ордена показывает нам подполковник Нома, очень больной, много лет просидевший в тюрьме человек с живым, острым, д'артаньяновским лицом. Угощает нас южноафриканскими сигаретами с забавной надписью "20 для вас и 4 для ваших друзей". Тут же рядом, в этой же комнате, беспрерывно строчит на машинке машинистка в зеленой английской форме, бриджах и сапогах.
Вечером к нам в деревню с визитом приезжает майор Хенникер, с ним второй английский майор из Интеллидженс сервис и не то сербский американец, не то американский серб Прибычевич, который находится у партизан уже давно и недавно нашумел в американских газетах и журналах своей статьей "Двадцать четыре часа в фашистском плену".
Это соответствует действительности. Во время одного из немецких наступлений он действительно на сутки попал в плен к немцам.
С англичанами заходит разговор о Гринвуде и о его романе "Мистер Бантинг в дни войны и дни мира". Я говорю несколько, очевидно, не совсем вежливых слов относительно того, что хотя Роман и хорош, но мне, когда я читал его, казалось, что он написан человеком, желавшим доказать читателям, что бомбежка городов с воздуха есть главное и чуть ли не единственное испытание для участвующих в войне людей.
На ночь глядя идем вдоль деревни. В нескольких местах горят костры, вокруг них крестьяне, главным образом женщины, осе сидят или стоят; и почти у каждой в руках веретено; сучат шерсть и коноплю. Рядом с красивой девушкой сидит слепой партизан в черных очках, с выжженными глазами. Он только недавно вернулся – был отбит из плена и пришел в свою деревню.
Вверху, над головой, постоянное движение немецких транспортных самолетов. Все время что-нибудь гудит. Это немцы эвакуируют свои части из Греции по воздуху. Когда гудение раздается особенно близко, кто-нибудь из сидящих прикрывает костер железным кругом, на котором пекут хлеб.
У костров поют песни, по большей части грустные, заунывные. Но некоторые из песен поются в более живом темпе. Самая популярная песня партизан "Мы молодое войско Титово". Первую строфу этой песни можно вольно перевести примерно так:
Через реки, через села и дубравы
Наступают партизанские бригады.
Против швабов, против воронов кровавых,
Мы идем, не зная страха и пощады…
Партизанские песни в большинстве простые, наивные и прозрачные по содержанию. Во многих упоминаются Россия, Сталин, Молотов. А одна почему-то целиком посвящена Тимошенко…
…Утро. Через деревню проходят партизаны. Большинство в рыжих крестьянских армяках. У каждого где-нибудь звездочка, чаще всего на пилотке. Звездочки из самого разного материала, начиная от красной клеенки и кончая жестью, выкрашенной красной краской.
Полковник говорит, что партизаны вообще неравнодушны к звездам. Смеется, что первые захваченные ими у немцев грузовики были после этого украшены звездами, по меньшей мере, в таком же количестве, как государственный флаг Соединенных Штатов.
Сегодня, вернувшись из штаба, знакомимся с Лозичем, бывшим военным атташе Югославии в СССР, одним из авторов известного письма Симича и Лозича, заявлявших в нем о своем переходе на сторону Тито.
Крестьяне, хозяева хаты, в которой живет здесь Лозич, вытаскивают во двор маленький столик и несколько низеньких табуреток, сиденья которых вырезаны как полукружья. Появляется жбанчик ракии, хорошей, виноградной. Мы пьем по сербскому обыкновению из очень маленьких рюмочек и закусываем эту виноградную ракию тоже виноградом.
Потом вдруг появляются две девушки, дочки хозяина. До этого они были во дворе и возились по хозяйству, в будничном платье, а теперь появляются в праздничном. В длинных расшитых юбках, рубашках, с подборами, в платках, вообще в полном параде. Причина всего этого – фотоаппарат, висящий на поясе полковника. Выясняется, что обе девушки – невесты на выданье. Ничего не поделаешь, приходится снимать. Полковник подряд, старательно, по нескольку раз снимает их окаменевшие лица…
…Рассказ Кочи Поповича о том, как он обменивал пленных. Нужно было во что бы то ни стало выручить попавшего в руки к немцам крупного партизанского работника. Взамен его отдавали немцам их полковника, захваченного партизанами.
Когда Коча с белым флагом вышел к немцам, немцы решили, что он пришел капитулировать. "А, – говорят, – пришли?" – "Пришли", – говорю и с удовольствием смотрю на себя. А на мне немецкий парабеллум, немецкая фляга, немецкий походный фонарь. Оглядел себя, подождал, пока они меня оглядят, и с особенным удовольствием протягиваю им ноту об обмене".
Вдруг возникает совершенно неожиданный разговор о Маяковском, которого Коча, оказывается, встречал в Париже, и об Эльзе Триоле…
…Сегодня утром, пока все еще спят, беру лошадь и еду вдоль деревни. За деревней зеленое кладбище с простыми каменными крестами. Много крестов без надписей, а на некоторых надписи вроде следующей: "Михаилу Петровичу, живело 27 годин, умре яко ратник удебер (декабрь) 1913". Это еще Балканская война. На другом кресте: "Петру Живковичу, живело 31 годи, умре яко ратник 1914". Это уже первая мировая.
Отдельно пять одинаковых памятников, на каждом портрет и надпись. Все погибли в один день, 17.VI.42 года – Богуслав Константинович, Борислав Андреевич, Велемир Иванович, Владимир Чекич, Александр Чекич. На последнем памятнике приписка: "Был ковачем, жил 32 года".
На крестах венки из цветов, гроздь винограда, засохшие абрикосы. Все выглядит очень мирно, но на всех памятниках одна и та же дата. Что это за трагическое число было для них для всех – 17.VI.42?
За деревней каменная часовня с окнами, узкими, длинными, больше похожими на бойницы. Рядом в поле ребятишки пасут позванивающих колокольчиками овец и поют что-то бесконечное. Девочка постарше – строгая маленькая женщина – останавливает мальчишку, который хотел срезать с дерева кусок коры. Я издали не слышу, но вижу, как она жестами объясняет ему, как это нехорошо.
В конце прогулки, с другой стороны деревни, застаю в поле партизан на строевых занятиях. Это автоматчики. Диски вынуты из автоматов и мирно, как картошка, и в то же время грузно, как мины, сложены в кучу под грушевым деревом.
Партизаны старательно маршируют. Завидя меня, подофицер командует с дополнительной энергией. Поодаль, в стороне, другой подофицер учит двух отстающих…
…Едем с Кочей Поповичем в Прокупле. Заходит разговор о кино. Хвалит "Петра Первого" и в особенности "Депутата Балтики". Спрашиваю про один из наших военных фильмов как ему понравился. Отвечает: "Лимонад".
– Как это по-вашему, на русском языке, лимонад – в том смысле, в каком я вам говорю?
Не совсем понимая, что он имеет в виду, ищу слово:
– Розовая вода, что ли?
– Да, розовая вода, вот именно. Другим не скажу, а вам скажу, это совсем, совсем плохо!
На станции Прокупле, через которую едем, несколько сожженных партизанами немецких составов и три обгоревших танка. В составах несколько уцелевших вагонов. На них надписи: "Живело Красная Армия!"
Через Прокупле маршируют новобранцы. Останавливаемся в расположившейся на отдых партизанской части. Все здороваются за руку первыми. Где-то вблизи играет баян. У многих на шапках звезды – не приклеены и не приколоты, а терпеливо вышиты белым и красным бисером.
Выезжаем на дорогу, ведущую в сторону Ниша. Обгоняем партизанские части на марше. Вьючные лошади кажутся нагруженными до предела, но все так толково уложено и пригнано, что и мулы и лошади идут свободно. На некоторых поверх всего другого приторочены еще на вьюках чаны для варки пищи.
Штаб 11-й бригады.
Коча пишет приказ о более активных действиях на Нишском направлении.
Неожиданно вижу среди партизан человека в штатском. Оказывается, это всего месяц назад перешедший к ним капитан старой югославской армии. Раньше он не участвовал ни в каких делах – ни в хороших, ни в дурных, ни за, ни против немцев. А сейчас пришел к партизанам. Но партизаны весьма щепетильны к тем, кто пришел к ним только недавно, когда уже стало ясно, на чьей стороне победа. Они держат себя с ним довольно сдержанно, даже настороженно. Большой, толстый, печальный человек в сугубо штатском костюме.
Еще один офицер старой югославской армии, тоже сравнительно недавно пришедший к партизанам, уже произведен в майоры и работает преподавателем в дивизионной школе. Он в серой шинели и в старом, еще хорошем кителе. Жалуется в разговоре полушутя-полусерьезно на то, что все время идет покрет: "Все покрет, покрет (покрет – поход)! Некогда приклонить голову, а главное некогда учить людей!"
Штаб 24-й партизанской дивизии в ожидании наступления стоит ближе всех к Нишу. С окраины деревни видны кусочек уходящей к Нишу дороги и полузакрытый холмами, белеющий в котловине Ниш.
Командир дивизии майор Миля Чулович докладывает Коче о подготовке к предстоящему наступлению. Узнаю, что здесь, в дивизии, работают наша медсестра Лиза Кирьянова и хирург Синодов. Вскоре они приходят. Спрашивают про Москву. Спрашиваю их, как им тут. Жалуются только на разбросанность фронта и отсутствие машин. Раненых по двое-трое суток везут на телегах, а иногда тащат на руках. Попадают на операции уже в тяжелом состоянии.
Недавно организовали здесь первое переливание крови – двенадцатилетнему мальчику из соседней деревни, которому осколком бомбы оторвало ногу.
На обратном пути встречаем девушку-бойца из 1-й Пролетарской бригады, которой когда-то командовал Коча. Он встречается с ней очень радостно, целуется, но, когда через пятнадцать минут после этого я спрашиваю, как зовут девушку, он очень долго вспоминает и так и не может вспомнить. В свое оправдание говорит, что его звали тогда не так, как сейчас, а Пера. Это была его подпольная кличка. И ходил он тогда в крестьянском платье и с большими усами. Смеясь, показывает, какие у него огромные были тогда усы.
Коча родился в Белграде, учился во Франции, кончил в 1932 году Сорбонну. Потом вернулся в Сербию. В 1937–1939 годах – Испания. После Испании попал в лагеря во Франции. Затем нелегальная жизнь в Париже. Из Парижа сначала в Германию под видом отправляющегося на работу иностранного рабочего, а потом подпольными каналами обратно к себе, в Югославию.
В Прокупле получено известие, что немцы, успевшие прорваться мимо болгар, идут сюда, к городу.
Возвращаемся в штаб. К ночи приходит Лозич, сообщает о том, что немцы прорвались в нашем направлении и заняли – забыл, не записал, какой пункт. Длинное ночное обсуждение обстановки. Отправка шифровок. Следующий день проходит в действительно все приближающейся артиллерийской стрельбе.
Продолжаются шифрованные переговоры до радио. За горами вспыхивают артиллерийские зарницы.
Спится все равно хорошо. Сквозь шелк пахнет сеном, а под головой мягкие пучки конопли. Парашюты идут здесь за все – и за мешки, и главным образом за простыни. Сегодня говорила об этом, и кто-то пошутил, что хорошо бы послать радиограмму полковнику Соколову, который занимается авиационными делами; "Просим срочно сбросить еще восемь парашютов, безразлично с чем, а то уже вторую неделю не меняем постельное белье!"
Кажется, все-таки в связи с изменением обстановки предполагается покрет – переход штаба куда-то, не то на, не то через знаменитую партизанскую гору, которая называется "Велика планида Радан".
Сегодня майор Хенникер, очевидно, в предвидении покрета передал один из своих двух "виллисов" в наше пользование. Отказываться не приходится, но почему вдруг такая благодать, не понимаем. Полковник, я так и не понял, то ли серьезно, то ли шутя, говорит, что, наверно, Хенникер прослышал, что предполагается покрет через горы, поэтому и отдал один "виллис" нам – в случае поспешного передвижения по неподходящим дорогам авось партизаны помогут русским протащить их "виллис". И будет неудобно не протащить заодно и второй, английский. Лучше уж отдать один, чем рисковать обоими!
На капоте подаренного нам англичанами "виллиса" опознавательные круги, такие же, как и на английских самолетах, чтобы не бомбила своя, английская авиация…
…Покрет пока откладывается. И вообще скорей всего его не будет. Обстановка меняется в лучшую сторону.
Вечер. Радист Костя не отрываясь смотрит на девушку, вырезанную из американского журнала, и стучит на своем аппарате. А перед ним на стенке улыбается с последней страницы обложки очевидно известная в Америке, но совершенно неизвестная ни нам, ни ему кинозвезда по фамилии Юлия Бишоп.
Полковник рассказывает вывезенный из Крайовы смешной анекдот о двух верблюдах, которых, еще начиная с Волги, ведут два бойца, догоняя какую-то свою дивизию, которая на самом деле уже давно в Прибалтике. Спрашивают у них:
– И давно вы идете?
– С тысяча девятьсот сорок второго года.
– И как же вы сюда, до Крайовы, дошли?
– Да так вот и дошли.
– Ну а что же вы едите?