На другой день после смут на Сенной площади император Николай Павлович приезжал из Петергофа в столицу; после его отъезда город был объявлен на военном положении и разделен на участки, за спокойствие которых отвечали те полки, которым они были вверены. Патрули, пешие и конные разъезды день и ночь наблюдали за порядком в их участках; объявлено было жителям, что если после 11 часов пополудни и до 5-ти часов пополуночи патрули или разъезды откроют даже 5 человек вместе собравшихся, то таковых будут забирать под стражу, как нарушителей общего спокойствия.
Служба была трудная; гвардейские полки были тогда в польском походе, оставались только одни вторые батальоны сих полков, стало-быть достаточные только для занятия караулов, а не для того, чтобы исполнять еще службу военного положения, которое было тягостно, но не долго продолжалось.
<…>
Так я, сменившись 25-го июня 1831 г. с караула с Сенной площади, на другой день, 26-го, был назначен со взводом для охранения огромного склада вина, находившегося на конторском дворе, от Вознесенского моста до Садовой, где ныне Александровский рынок.
Прихожу к воротам, – заперты на запор; на дворе, в обычные дни полном шума и жизни, мертвая тишина. Я стал стучать; управляющий конторой, г. Голубков, выглянул из окна и, увидав пришедшее войско, несказанно обрадовался, с восторгом принял меня, как избавителя от осадного положения, в котором он находился.
После народного волнения на Сенной, он заперся кругом и, наверное, полагал, что народ бросится на вино, напьется, разобьет бочки – и тогда прощай контора! Но ничего этого не случилось: войска прибыли вовремя.
Г. Голубков был столько любезен, что отвел мне внизу отдельную комнату с диваном, прислал подушку, и я, после этих тревожных дней, только у него мог душой и телом успокоиться. Не знаю, почему я у него простоял двое суток без смены – вероятно, по малочисленности гарнизона; свежих войск, не бывших в тот день на службе, не оказалось и сменить было некому; но я и солдаты не были в претензии на таковое распоряжение; стоять у него было спокойно, солдат кормили хорошо, да, кроме того, выдавались сбитень, сайки и водка. Дела почти никакого; изредка только я посылал патруль вокруг конторского двора, для разведки, не скучивается ли где народ; патруль, действительно, натыкался иногда на толпу человек в 8–10, которые, при виде войска, сами разбегались.
С этого дня городское народонаселение заметно стало уменьшатся; вся эта масса народа ринулась вон из столицы и разнесла по всей России те нелепые слухи об отраве, которые и послужили поводом к возмущению в новгородских военных поселениях.
Вскоре военное положение было снято. Войска, разбитые на мелкие команды и рассеянные по всему пространству столицы, возвратились в места своего расположения; начались опять бесконечные ученья, и стало все приходить в обычный мирный порядок.
Теперь взглянем на причины этих смут и на меры, которые принимались правительством к лечению и к прекращению холеры.
III
В объявлении "Положения спб. комитета, составленного под председательством г. губернатора, для принятия мер против распространения холеры в здешней столице", от 20-го июня 1831 года, между прочим, сказано:
б) "При получении известий от частного пристава о каждом сомнительном больном, попечитель отправляется сам для освидетельствования больного, оказания ему пособия и чтоб собрать все нужные сведения о том доме, где больной оказался, дабы все меры к ограждению самого дома были приняты" и проч.
Вследствие такого объявления мне случилось быть свидетелем следующего: раз, проходя по Моховой улице, я увидел, что трехэтажный дом, находящийся наискось церкви Симеона, был заперт и оцеплен полицией; у ворот стояли два будочника, а третий ходил под окнами по тротуару.
Жители, в страхе и отчаянии, высунувшись из отворенных окон всех этажей, что-то кричали, – я разобрать не мог. Лица, проходящие мимо этого дома, бежали, затыкая платками носы, или нюхали уксус. Я из любопытства остановился наблюдать, что будет; думал, что вот явится попечитель или частный, или квартальный и распорядится, чтобы больной был удален в больницу, а здоровые были выпущены. Но напрасны были мои ожидания: прошло верных полчаса, никто не явился и никакого распоряжения не последовало.
Слышу в воротах крик, шум, стук молотков; ворота шатаются и видно, что на них изнутри напирают.
К счастью жителей, на дворе жил слесарь, который, собрав своих рабочих, сбил калитку с петель; калитка упала, и вся эта толпа с радостью и криком бросилась на улицу; жители вздохнули свободно; в одну минуту у окон никого не было; все ринулись вон из дома и разбежались по всем направлениям; полиция в миг исчезла; что было далее, сказать не могу, потому что я, дивясь тому, что видел, продолжал путь свой.
Вероятно, и эта мера была вскоре отменена, потому что мне, бывшему ежедневно на улицах, не приходилось более натыкаться на подобные сцены.
Министерство внутренних дел с своей стороны издало, 25-го июня 1831 года, "Краткое наставление к распознанию признаков холеры, предохранения от оной и средства при первоначальном ее лечении", наполненное, может быть, и полезными правилами, но между ними и встречаются такие, которые свидетельствуют, что это писалось для того только, чтобы написано было, а удобно ли и применимо ли оно, к исполнению – об этом, кажется, никто из писавших и не думал.
Возьмем на выдержку:
б) "Запрещается пить воду нечистую, пиво и квас молодой".
Спрашивается, что же пить наконец простолюдину? Водопроводов тогда не было и бо́льшая часть небогатого народонаселения пользовалась водой из Фонтанки и других каналов. Если писавшие находили все это для питья вредным, то, полагаю, должно было бы указать жителям, чем заменить означенное питье, как употреблять, сколько; но об этом ничего не сказано.
г) "Запрещается после сна выходить на воздух".
Что это? – не понимаю! Вероятно, тут опечатка или слово пропущено. Полагаю, следует читать: "на тощак" после сна не выходить, или "тотчас", или что-нибудь в этом роде, – тогда будет смысл.
ж) "Запрещается жить в жилищах тесных, нечистых, сырых".
А на дом Вяземского на Сенной, до сих пор (1874 г.) служащий источником и рассадником холеры, тифа и других болезней, полиция в то время не обращала никакого внимания.
л) "Запрещается предаваться гневу, страху, утомлению, унынию и беспокойству духа".
Ничто так не располагало к страху, к унынию и к беспокойству духа, как беспрерывно издаваемые правительством предостережения, наставления, распоряжения (кои тут же отменялись), попечительские посещения, ежедневные разнородные требования полиции, тревожившие и наводившие страх на жителей столицы.
Немалое также имело влияние на расположение духа жителей к унынию, это бесконечные похороны и погребальные процессии, которые только на улицах и были видны. Из больниц вывозили на ломовых целые вереницы черных осмоленных гробов, от которых встречные жители уберегались, нюхая уксус или прячась под ворота домов, квартир. Забирали на улицах, в жилищах, в лавках людей, хватавших лишнюю чарку водки "для куража" или по другим причинам бывших не в нормальном положении.
<…>
Действительно, пьянство распространилось в это время значительно более обыкновенного, и были случаи, что полиция, подняв пьяного на улице, приняв его за холерного, отправляла в больницу, где этот мнимый больной, проспавшись и сознав свое положение, бежал домой по улице в больничном халате и в колпаке, распространяя в народ ненависть к докторам и к больницам, будучи уверен, что туда хватают народ, чтобы травить.
н) "Запрещается выходить из дому, не омывши все тело или, по крайней мере, руки, виски и за ушами раствором хлористой соды или извести, или простым вином, смешанным пополам с деревянным маслом".
Как это удобно и применимо к исполнению – предоставляю судить каждому.
п) "Предписывается иметь с собою скляночку с раствором хлористой соды или уксусом, которыми чаще потирать руки, около носа, кроме сего, носить в кармане сухую хлористую известь, зашитую в полотняную сумочку".
Всех тех, которые строго исполняли это наставление, народ на улицах останавливал, и если находил в кармане в скляночке уксус, либо порошки хлористой извести, заставлял в удостоверение, что это не яд, выпивать, а порошок насильно сыпал в рот. Несчастные жертвы заботливости о самосохранении были избиваемы, и многие поплатились даже жизнью.
Откуда появились слухи об отраве, сказать не могу, но всеобщая молва была, что поляки старались разорять, отравлять и изводить русский народ всячески и во чтобы ни стало.
Что действительно были люди злонамеренные, распространявшие разные нелепые слухи и подстрекавшие народ к волнению, – это верно, потому что по высочайшему повелению была назначена комиссия для разбора и суда взятых в дни возмущения зачинщиков; но кто были эти люди, не знаю, потому что пишу то, чему сам был свидетелем и что знаю наверное, основываясь на того времени официальных документах.
<…>
В ночь с 19-го на 20-е августа 1831 г. разразилась над столицей сильная гроза с проливным дождем, причинившая много кораблекрушений в Кронштадте и сделавшая много добра для Петербурга. Воздух освежился и очистился от миазмов, духоты и смрада, накопившихся от продолжительных постоянных больших жаров; природа ожила, и холера стала быстро с того дня уменьшаться.
Вскоре многие временные больницы были закрыты, и издание ежедневных ведомостей о числе заболевающих прекратилось. Изредка после сего появлялись сведения о слабом ее существовании в столице в "Северной Пчеле", которые с 6-го ноября 1831 г. и там исчезли.
Итак, считая за начало холеры в С.-Петербурге день первого объявления о ее появлении в столице, 19-е июня, и до последнего известия о ее существовании, 6-го ноября, видно, что холера гнездилась в столице в 1831-м году – 4 месяца и 17 дней.
По моему мнению, главной и основной причиной всех этих смут и народных волнений было то, что вообще тогда не знали ни свойств холеры, ни причин ее появления, ни средств к ее лечению.
Принимая ее за эпидемию, переносимую людьми и вещами, приписывали ей все свойства чумы и издавали постоянно охранительно-стеснительные меры, годные только при появлении этой заразительной болезни, тогда как при сильной холере этого вовсе не требовалось.
Из этого небольшого, но верного рассказа, читатель может судить, до какой степени люди, тогда стоявшие во главе администрации, были запуганы, что под давлением этой паники, издавали распоряжения, служившие поводом ко всеобщему неудовольствию и к народному волнению, между тем, как в Москве, где меньше заботились о народном здравии, холера, бывшая годом раньше, прошла без особых смут и волнений.
С.-Петербург,
5-го февраля 1872 г.
Осип Антонович Пржецлавский
Чиновник, писатель, издатель. Поляк по происхождению. Воспоминания его о холере 1831 и 1848 годов – часть обширных мемуаров, длительное время публиковавшихся в "Русском архиве" и "Русской старине".
Первые случаи, обнаружившиеся в Петербурге в апреле или в мае 1831 года, произвели всеобщую панику. Они застали медицину врасплох. При незнании, в чем заключается сущность болезни, наука должна была ограничиться профилактическими мерами, в пользование же заболевавших, средствами, указываемыми не какой-нибудь теорией a priori, а аналогией, сходством наличных симптомов с признаками других, известных науке болезней. Из заболевавших умирали более половины. Сначала считали ее заразительной в прямом смысле, то есть сообщающейся непосредственно от больного субъекта здоровому, подобно чуме или оспе. Вследствие такого взгляда еще до появления холеры в Петербурге признано было нужным принимать против нее такие меры, какими останавливается ход восточной чумы, и это было поручено министру внутренних дел, графу Закревскому, который должен был отправиться в губернии, пораженные уже холерой, и действовать сообразно с обстоятельствами, для недопущения ее в другие местности и в столицу. Управление министерством поручено было временно одному из сановников, и Закревский снарядил целую экспедицию, набрав для нее медиков, в том числе и вольнопрактикующих, не спрашивая их на то согласия.
Граф Арсений Андреевич распорядился по-своему, то есть с возможной строгостью. Он оцеплял города; на больших дорогах между губерниями и уездами учреждал караулы, заставы и карантины. По тем, которые старались пробраться мимо них, приказано было стрелять. Между тем холера как бы издевалась над тщетными предосторожностями; совершала благополучно свою "скачку с препятствиями" и, перепрыгивая чрез всякого рода заставы, появлялась внезапно в местах наиболее охраняемых. Тогда только стали смекать, что она действует не таким образом, как другие моровые язвы; что распространение ее обусловливается особыми, мало до сих пор известными обстоятельствами. А между тем такие принятые уже предупредительные средства до крайности стесняли торговлю, сообщения и все сношения и причиняли громадные убытки. Тысячи людей и лошадей, с товарными обозами, были задерживаемы у застав и томились, высиживая карантин, срок которого, сколько помнится, был восемь дней. Такое невыносимое положение было наконец отменено и ограничились предписанием повсеместно мер для встречи холеры в случае ее появления.
Даже и теперь страшно подумать о том волнении, в какое пришла столица при появлении в ней смертоносной эпидемии. Внезапность действия болезни, ее ужасные симптомы и то обстоятельство, что она непосредственно развивалась после дурной пищи или холодного питья, породили мысль, что эпидемии нет и что люди заболевают и умирают вследствие отравления, в чем участвуют доктора и полиция. А как появление холеры в Петербурге пришлось как раз во время первого польского мятежа, то огромное большинство жителей столицы не колебалось эти мнимые отравления приписать и непосредственному действию, а также подкупам поляков. По всему городу разошлись и повторялись нелепые рассказы о том, как поляки ходят ночью по огородам и посыпают овощи ядом; как, незаметно проходя в ворота домов, всыпают яд в стоящие на дворах бочки с водой; как зафрахтованные мятежниками корабли привезли целые грузы мышьяку и всыпали их в Неву, и т. п. Взволнованная чернь, в которой коноводами были мальчики – ученики разных мастерских и фабричные рабочие, расхаживала толпами по улицам и всякого, кто ей казался почему-нибудь "холерщиком", била и истязала нередко до смерти. Учрежденная на Сенной площади холерная больница была разорена, да два или три медика и столько же полицейских убиты. Дело дошло до того, что в течение целых трех суток полиция и доктора прятались и рассвирепевший народ делал, что хотел. Только прибытие государя из Царского Села или из Петергофа и энергичное обращение его к народу, бесновавшемуся на Сенной площади, а вслед за этим прибытие из лагеря войск несколько успокоило город. После этого народ ограничился задерживанием заподозренных им "отравщиков", которых, не доверяя полиции, отводили в ордонансгауз.
Я жил тогда рядом с ордонансгаузом и видел множество несчастных, задержанных Бог весть за что. Я видел, как толпы народа отводили их туда избитых и окровавленных. Таким образом отведено и заарестовано было более 700 человек всякого звания, большею частью иностранцев и людей средних классов. Назначена была под председательством великого князя Михаила Павловича комиссия. Она должна была расследовать все дело и предать суду тех из арестованных, которые оказались бы виновными в возводимых на них преступлениях.
Подобное возбужденное состояние в среде необразованных классов, подозрение в отравлении народа и последствия его, уличные беспорядки, повторились почти во всей Европе во время холеры. В Петербурге это состояние усложнилось и приняло определенную форму от случайного совпадения эпидемии с польским мятежом. Знаменитый медик, гражданский генерал штаб-доктор С.Ф. Гаевский говорил мне, что такое волнение умов и расположение к насилиям, по его мнению, есть одно из отличительных свойств господствующей в холеру ауры (aura), наводящей на массы род временного умопомешательства. Кроме климатических и гигиенических условий, лучшим противодействием этой ауре служит распространенная в народных массах образованность. В подтверждение такого взгляда Гаевский сослался на пример Англии и Швеции, где холера не вызвала беспорядков.