Потрудившись год на шестом этаже знаменитого здания по улице Правды и еще даже не обзаведясь московской пропиской, я отправился в первую заграничную командировку. А еще через год (вот уж просто фантастическая удача!) был включен в группу журналистов для освещения зимних Олимпийских игр в японском городе Саппоро. Мне не исполнилось и двадцати пяти. И сразу – Япония, Олимпийские игры!
Повезло и с этой самой пресловутой пропиской. У "Комсомолки" не было лимита на то, чтобы брать в штат людей с периферии и давать им законное право жить в столице. Так что вначале довольно долго я влачил жалкое существование, перебираясь из гостиницы в гостиницу, из общежития в общежитие. Жил в "Минске", "России", "Юности", "Урале", "Котельнической", "Центральной", делил койку со студентами МГУ и полиграфического института. Жил на балконе у дальних родственников в Измайлове, в заводском пансионате на территории Филевского парка, на даче случайного приятеля в Серебряном бору… И вот, когда мне все это стало порядком надоедать, и я уже малодушно подумывал о возвращении в родную Сибирь, вызывает меня главный редактор Панкин и говорит:
– Через три часа вы отправляетесь в командировку на Дальний Восток вместе с главной "держимордой" Советского Союза.
– С кем? – не понял я.
– С министром внутренних дел Щелоковым, – поморщился Панкин оттого, что ему пришлось разжевывать очевидное.
Я впервые присутствовал в кабинете главного редактора и ужасно робел. Я решил, что он меня с кем-нибудь перепутал.
– Но, Борис Дмитриевич, я же работаю в отделе спорта. Какое отношение это имеет к МВД?
Главный сурово обернулся к своим заместителям:
– Он что, правда, такой тупой или притворяется? – И ко мне: – Вам, молодой человек, московская прописка нужна?
– Н-н-ужна, – заикаюсь я от испуга.
– Тогда через три часа быть во Внуково. Сначала летите в Хабаровск, а дальше вам все объяснят.
Министр внутренних дел, любимец генсека Брежнева Николай Анисимович Щелоков, решил впервые обстоятельно обследовать свое хозяйство на Дальнем Востоке и в Сибири. Тюрьмы, лагеря, конвойные дивизии, областные и краевые управления. Его сопровождала свита из пяти высокопоставленных министерских работников и три корреспондента ведущих московских газет. Тогда еще такой моды – брать с собой в поездки журналистов – не было. И такого слова, как "гласность", никто еще не произносил и не слышал. А МВД считалось одним из самых закрытых министерств. Так что, Щелоков, возможно, в этом деле стал первым. Он затевал большие реформы в своем зловещем ведомстве и нуждался в поддержке общественности.
Поехали… Хабаровск, Владивосток, Сахалин, Камчатка, Магадан, Якутия, Иркутск, Чита, Улан-Удэ… Первые лица всех этих дальних регионов, зная о высоких связях министра, не отходили от него ни на шаг. Я впервые так близко наблюдал жизнь высшей советской и партийной номенклатуры, впервые увидел эти дальние края, впервые столкнулся с нашей системой наказания преступников. Продолжалось это приключение почти месяц. Тюрьмы, и лагеря. Долгие беседы с министром во время перелетов. Утомительные застолья с обязательными тостами в адрес "мудрой коммунистической партии и ее генерального секретаря Леонида Ильича Брежнева".
И вот мы возвращаемся в Москву. И Николай Анисимович, расслабленный, довольный, оторвавшись от шахматной партии, обращается ко мне уже почти, как к родному:
– Ты чего такой грустный, Володя?
– Да вот, – говорю, – прилетим скоро в столицу, для вас это дом, а я там себя непрошенным гостем чувствую.
Короче, рассказал я министру о своей проблеме, а он в ответ только глазом повел в сторону своего адъютанта подполковника Черкасова. Подполковник Черкасов мне потом говорит: "Ты чего же раньше молчал, чудак? Считай, что твоя проблема уже решена". Так и было. Едва приземлившись в Москве, я узнал, что есть решение Компетентной Инстанции отныне считать меня полноправным жителем столицы СССР.
Молодому читателю этого не понять. В те времена московскую прописку люди годами выгрызали, вымучивали, столько унижений на этом пути терпели. Мне же она почти даром досталась.
А сама принадлежность к "Комсомолке"! По тем временам это как в высшее журналистское сословие войти. Очень скоро я осознал, что и должность в отделе спорта дает мне целый ряд преимуществ перед многими другими коллегами. Главное из них заключалось в том, что мне почти не приходилось врать, описывать бесконечные комсомольские почины, съезды, конференции и собрания. Сколько хороших журналистов завяло и спилось, изведя литры чернил на подобную ерунду. А тут спорт – голы, очки, победы. Все – настоящее, ни прибавить, ни убавить. Ну, приходилось иногда, выполняя указания "сверху", привирать, что наши стали чемпионами, исключительно благодаря заботе коммунистической партии и ленинского комсомола, так ведь партия и комсомол, действительно, ревностно следили за тем, чтобы советские спортсмены везде были первыми.
Кроме того, освещая спорт, я был обязан два, а то и три раза в год выезжать на соревнования за границу – по тем временам привилегия просто фантастическая. Австрия, ГДР, Италия, Югославия, Чехословакия, снова Япония, ФРГ, Финляндия, Штаты… За десять лет объездил едва ли не половину земного шара. Четыре Олимпиады, множество чемпионатов мира и Европы…
Стал издавать книги, писать сценарии документальных фильмов… Женился на красавице. Родилась дочь. Получил от редакции двухкомнатную квартиру в Останкино.
Иной раз ночью просыпался и думал: за что мне, валенку сибирскому, такая удача? Может, судьба меня с кем-то путает? Честно сказать, я долго жил с ощущением, будто занимаю чье-то чужое, кому-то другому предназначенное место. Кругом гении, талантливые, яркие журналисты - Ярослав Голованов, Василий Песков, Инна Руденко, Валерий Аграновский… Живые классики. А тут студент из Свердловска. Неумелый и неуверенный в себе. Тогда шила в заднице уже не было, куда-то пропало оно, любой материал в газету сочинялся в тяжелых муках.
Однако везения продолжались. В 1970-м году к нам в редакционную комнату № 613 повадился ходить доцент-математик Дима Шпаро. Он приносил длинные и занудноватые статьи о своих полярных походах по Таймыру, и вначале мы восприняли Диму, как очередного графомана, коих всегда много было вокруг газеты. Но очень скоро стало ясно, что дело не в статьях. Шпаро был, как таран. Он твердил нам о грандиозных планах проложить будущие маршруты своих походов по дрейфующим льдам и даже дойти на лыжах до Северного полюса. Потихоньку Дима сумел приручить к себе почти всех редакционных начальников. Он к каждому находил свой подход. Кому-то подарил шапку из нерпы. С кем-то распил бутылочку коньяка. Чью-то дочь подтянул по математике. А кто-то и вправду поверил в Северный полюс. "Комсомолка" на Полюсе! Звучит… В лице нашей газеты расчетливый Шпаро искал и нашел надежную "крышу".
Примерно в то же время меня вызвал "на ковер" один из самых важных редакционных начальников и сурово отчитал за недостатки в работе:
– Ты уже два года на этаже, а своей "фирменной" темы в газете не имеешь. Глубоко не пашешь.
Заканчивая разнос, шеф подсказал:
– Вот нас тут Дима Шпаро своими идеями достает. Предлагает создать при газете полярную экспедицию. По-моему, интересно. Попробуй этим заняться.
Я пошел к Диме. Однако брать в свою группу корреспондента он вначале категорически отказался. На мою беду он сам мнил себя выдающимся писателем, и конкуренты ему были не нужны.
– Правда, – дал мне шанс Шпаро, – нам требуется радист. Вот если бы ты умел на рации работать, тогда другое дело.
Надо ли говорить, что рацию я прежде видел только в кино. И не имел ни малейшего понятия о том, с какого боку к ней следует подходить. Но мне тогда было двадцать три года, а это многое объясняет. Короче говоря, уже на следующий день я записался на курсы радистов при ДОСААФ и стал каждый день изучать азбуку Морзе. Точки-тире. Удивительно, но спустя пол года я уже мог отстучать ключом коротенький текст.
Зима выдалась лютой и снежной. По субботам я брал спальник, вставал на лыжи и уходил в лес – там, зарывшись в снег, ночевал, приучая себя к холоду.
Когда весной следующего года Дима стал собираться в маршрут по суровому архипелагу Северная Земля, других претендентов на радиста, кроме меня, у него не было. В редакции нам присвоили официальное наименование – полярная экспедиция "Комсомольской правды" – и благословили в дорогу. Правда, торжественные проводы в редакции слегка испортил наш фотокорреспондент, который, выпив на прощальном банкете, стал вдруг фотографировать нас, участников экспедиции, каждого в отдельности.
– Тебе это для чего? – Поинтересовался я.
– Как для чего? Вы куда едете? В Арктику. Значит, на верную смерть. Случится с вами что – а у меня уже фотокарточки готовы для некрологов.
Жаль, народ у нас в группе был интеллигентный, мирный, не стали мы бить этого придурка.
За несколько дней до вылета из Москвы в одном секретном "почтовом ящике" на Урале (вот они – возможности популярной газеты!) мне отгрузили радиостанцию. Увидев ее, я пришел в ужас. Когда мы вели телефонные переговоры с этим "ящиком", то речь шла о портативной, легкой и простой станции. Теперь же глазам моим предстал неподъемный стальной гроб с безумным числом разных кнопок, рычажков, циферблатов, проводов и лампочек. Весил он килограммов под семьдесят да плюс телескопическая антенна к нему весом в центнер. Оказывается, эта станция у них считалась самой портативной и походной. Хотел бы я видеть наших разведчиков и диверсантов, которые бы волокли на себе такую груду железа.
Ну, и как быть? Оставить рацию в Москве? Но наше редакционное начальство и слышать не хотело о том, чтобы выпустить экспедицию в опасный путь без радиосвязи. Делать нечего, погрузили мы этот металлолом в самолет и прибыли в знаменитый арктический поселок Диксон, где стали ждать погоду для дальнейшего перелета на Северную Землю. И вот тут, в царстве реальных снегов, льдов и морозов, нам стало окончательно ясно, что радиостанция на маршруте нас погубит, что мы просто пупки надорвем, если потащим ее с собой. 500 километров по льдам с таким грузом? Наши рюкзаки и без радио весили по 45 килограммов. Дима мрачнел с каждым часом.
И тогда я решил первый раз в жизни самостоятельно выйти в эфир. Прямо из гостиницы. Ребята с кряхтеньем и проклятьями помогли установить под окнами стальную трубу антенны. Я, как учили, принялся подключать провода. И... Вдруг внутри станции послышались явно нештатные звуки, а из щелей повалил дым. Еще через несколько секунд стало ясно, что станция сгорела. Похоже, присоединяя провода, я перепутал плюс с минусом или совершил еще какую-то грубую ошибку. Станция сгорела и ремонту в этих условиях явно не подлежала.
Сначала я подумал, что немедленно получу от своих друзей по шее. Спалить такую вещь! Но вопреки опасениям парни отнеслись к случившемуся снисходительно. Ведь теперь наша проблема решилась сама собой. Оставив весь этот железный хлам в Диксоне, мы на самолете отправились к месту старта, который был севернее мыса Челюскин, там встали на лыжи и потом за двадцать пять дней без всякой радиосвязи благополучно прошли маршрут по островам и проливам далекого арктического архипелага.
Сам этот полярный поход заслуживает отдельной главы в книжке, но ведь речь у нас идет о другом. Да и стерлось многое из памяти. Многое… Но одно воспоминание до сих пор не дает мне покоя. В проливе Красной Армии незадолго до финиша ночью разыгралась страшная пурга. Мы к тому времени уже здорово обессилили, каждый потерял в весе килограммов по семь или больше. Все у нас тогда было примитивным – и снаряжение, и питание, и одежда. И вот – белая полярная ночь, мороз под сорок и ураганный ветер. Мы проснулись оттого, что палатка ходила ходуном. Если ее не укрепить, если не построить из снега защитной стенки, то палатку просто сорвет и унесет в ледяную пустыню. Парни с проклятьями вылезли из спальных мешков, покинули наше хлипкое убежище, взялись за работу. А я… Я сделал вид, что сплю. Я не смог заставить себя выбраться из теплого мешка, окунуться в снежный ад. Ну, не смог и все тут. Утром мои товарищи ни словом, ни взглядом не упрекнули меня. Сделали вид, что ничего не заметили. Что, мол, с салаги возьмешь? Просто встали на лыжи и продолжили путь. Больше тридцати лет прошло, а стыд все еще терзает душу.
А может, оно и хорошо, что это случилось именно тогда, в далеком полярном проливе, в далекие юные годы. Я старался всегда помнить о том уроке.
Так, едва начавшись, сразу закончилась моя карьера радиста, зато полярная экспедиция на много лет стала самой счастливой частью моей жизни.
Следующей весной был лыжный переход через пролив Лонга, который отделяет Чукотку от острова Врангеля. А когда мы вернулись в Москву, Дима сказал, что теперь уже ничто не мешает планировать первый в истории маршрут на лыжах к Северному полюсу. И мы стали готовить этот поход. Был 1972-й год.
Теперь надо кое-что объяснить. Да, шел 1972-й год. Страна вползала в эпоху, которую впоследствии назовут "махровым застоем". Вся жизнь была жестко регламентирована: это можно, а это нельзя. Можно (или правильнее сказать – нужно) было изучать труды классиков марксизма-ленинизма, регулярно посещать партийные, комсомольские и профсоюзные собрания, сдавать нормы ГТО, участвовать в "коммунистических субботниках" и "праздничных демонстрациях трудящихся". Нельзя было даже мысленно усомниться в преимуществах социалистического строя, слушать Би-Би-Си или "Голос Америки", читать Солженицына, посещать церковь, иметь на руках любую валюту, кроме рублей, рассказывать антисоветские анекдоты, "несанкционированно" общаться с иностранцами… Можно было участвовать в "социалистическом соревновании" и петь утвержденные цензурой песни. "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". Нельзя было противопоставлять себя коллективу, иметь собственные суждения и выделяться из общей массы. Все население часами стояло в очередях за продовольственными пайками (курица, сгущенное молоко, пакет гречки, банка растворимого кофе), но если ты пытался на своем огороде выращивать картошку, огурцы и помидоры, тебя могли привлечь за частное предпринимательство. Это был социализм по Оруэллу. Все жили в большом лагере, обнесенном колючей проволокой, и при этом громко кричали, как славно им живется.
Социализм казался вечным. Советский Союз казался нерушимым. Откровенное вранье и двойные стандарты в журналистской работе казались неизбежными.
И вот я стал участником полярной экспедиции. Словно порыв свежего ветра ворвался в форточку. Дни наполнились неведомым прежде содержанием. Во льдах не было идеологии. Зато была бездна романтики. Я с головой погрузился в книги по истории освоения Арктики. Какие героические судьбы открылись! Какие приключения и подвиги! Полюс, словно сильный магнит, всегда притягивал к себе людей, кружил им головы, заставлял совершать поступки порой безрассудные. Только ради того, чтобы ступить на него. Только чтобы увидеть эту воображаемую, ничем не отмеченную точку. Только чтобы сказать: " Я сделал это!"
Мы заболели Полюсом, и болезнь эта, как очень скоро выяснилось, оказалась смертельной. Вылечиться можно было, только взойдя на символическую вершину земли.
С той поры каждую весну я отправлялся в высокие широты. И на лыжах – в составе экспедиции, и на самолетах – как специальный корреспондент газеты. Я побывал почти на всех крупных арктических островах, нос к носу встречался с белыми медведями, жил с полярниками на льду дрейфующих научных станций, десятки часов провел в небе над Северным Ледовитым океаном. И все это было лишь подготовкой к нашему походу на Полюс.
Пройдет восемь лет, прежде чем мечта исполнится. Целых восемь лет… Следовало подготовить уникальное снаряжение, разработать систему радиосвязи, подобрать надежную команду… Следовало много и всесторонне тренироваться. А главное – надо было пробить казавшуюся безумной идею сквозь номенклатурные, чиновничьи барьеры. Требовалось заручиться поддержкой сначала ЦК комсомола (наша газета была органом ЦК и все сколь-нибудь заметные акции совершались исключительно с его согласия), затем – санкцией КГБ (путешествие к полюсу означало выход за пределы государственной границы, а это мог разрешить только всесильный комитет), наконец, требовалось решение самой главной инстанции – ЦК КПСС. Я без преувеличений говорю: самые непроходимые торосы наша экспедиция тогда сокрушала не на севере, а в Москве.
Но какая желанная, какая высокая была цель!
Все эти годы пролетели для нас как бы на одном дыхании. У каждого, конечно, была своя работа, свои заботы. Дима преподавал математику, Юра занимался наукой, Толя служил в секретной воинской части, Вася работал на заводе, Вадим лечил пациентов, Володя проектировал гидростанции, другой Володя изобретал новые сорта водки, я писал и редактировал статьи для газеты… Но зато вечера и ночи были наши. Вечерами мы собирались на тренировки в спорткомплексе издательства "Правда", допоздна обсуждали свои планы, раздавали друг другу поручения, мы были единым целым все эти годы – все праздники, все дни рождения проводили вместе. И казалось, так будет вечно.
Я особенно сдружился с Васей Шишкаревым. Сама история его появления в нашей команде заслуживает того, чтобы о ней рассказать.
Когда мы еще впервые пробовали лыжами дрейфующий лед, Василий жил в маленьком поселке Лепсы, это Талды-Курганская область, глухой Казахстан. В 1972-м он написал в "Комсомолку" письмо: "Узнал о том, что готовится экспедиция к полюсу и прошу включить меня в ее состав. Работаю электромехаником, совершил несколько самостоятельных путешествий на лыжах, велосипеде и пешком".
Таких писем в то время мы получали много. Дима вежливо, как и всем остальным, ответил, дескать состав экспедиции уже укомплектован да и живете вы от Москвы далековато. Желаем, мол, успехов в вашем нелегком электрическом труде…
Однако, в отличие от других людей, "стучавшихся" в экспедицию, Василий, получив отказ, не угомонился. Два следующих года от него регулярно приходили письма. "Пришлите план ваших тренировок", – просил он в одном. "Приступил к самостоятельным занятиям", – сообщал в другом. Этот парень поставил перед собой практически недостижимую цель: доказать нам свою абсолютную необходимость. В трескучий мороз Вася один пересек по льду озеро Балхаш – этот его 200-километровый маршрут сразу заставил Диму по другому взглянуть на далекого электромеханика. Две зимы подряд он ночевал вне дома: поставил во дворе палатку, сам сшил спальный мешок и вот так, на диво всему поселку, терпеливо снося насмешки соседей и ворчание матери, приучал себя к холоду.
В 76-м он объявился в Москве. "Я, – говорит, – устроился рабочим в управление дорожного хозяйства и благоустройства, там дают временную прописку и комнату в общежитии". Стал посещать наши тренировки. Мы сразу прониклись к нему уважением: скромный и немногословный, он был надежен, как никто. Вася больше ни разу не говорил о своем желании непременно попасть в маршрутную группу, но когда утверждался состав экспедиции для похода на полюс, как-то само собой получилось так, что участие Шишкарева ни у кого сомнений не вызывало. Он доказал.