Родитель ошеломленно смотрит на обложку. Он ожидает увидеть марку Учтехиздата, фирмы солидной, известной изданием специальных трудов. Но нет. "Молодая гвардия". Да и по картинкам видно, что книжка для детей. Пожарные нарисованы в виде каких-то палочек, а из окон горящего здания высовывается желтое пламя, имеющее форму дыни.
Между тем чадо ждет. Оно хочет познать мир.
И, странно улыбаясь, папа откладывает книжку в сторону и быстро произносит старое, проверенное веками заклинание:
- Жилбылубабушкисеренькийкозлик.
Услышав про козлика, дитя смеется каким-то вредным биологическим смехом и машет пухлыми ручонками (не сердитесь на пухлые ручонки - литературная традиция).
Папа чувствует, что творит какое-то темное дело, что воспитывает не в том плане. Он начинает исправлять сказочку кустарным образом:
- Видишь ли, пигмейчик, эта бабушка не простая. Она колхозница. И козлик тоже не простой, а обобществленный.
Однако в душе папа знает, что козлик старорежимный, может быть даже с погонами. Но что делать? Не читать же сыну тяжеловесный доклад о пожарном деле.
- Теперь про котика, - неожиданно требует чадо.
Тут папа шалеет. Что это еще за котик? Какими словами говорить о котике? Обобществленный котик? Это уже левый загиб. Просто котик? Беспредметно. Бесхребетно. Непедагогично.
Ужасно трудно! Ужасно!
Или попадется вдруг весело раскрашенная книжонка, где большими детскими буквами напечатано:
Не шалите, ребятишки,
Уважайте тракторишки.
Трактор ходит на врага,
Обрабатывает га,
Га, га.
Га, га, га!
Вот так штука,
Ха, ха, ха!
Так как будто все хорошо. Современная тематика. Призыв беречь механизмы ("уважайте тракторишки"). Указание на соотношение сил в деревне ("трактор ходит на врага"). Новая терминология ("обрабатывает га", а не десятину). Есть даже элементы направленного детского веселья ("вот так штука, ха-ха-ха"). Не к чему придраться.
А все же почему так совестно читать это ребенку вслух? И если даже прочтешь, почему ребенок из всего стишка запоминает только "га, га, га, га", что и выкликает, как гусь, несколько дней подряд?
Конечно, стихотворная техника шагнула вперед, например: "врага" и "га". Раньше бывало хуже.
Жил когда-то в Одессе цензор Сергей Плаксин, который по совместительству баловался стихами. Печатался он по табельным дням в газете "Ведомости одесского градоначальства" и на правах цензора писал совсем уже просто:
Скажи, дорогая мамаша,
Какой нынче праздник у нас?
В блестящем мундире папаша,
Не ходит брат Митенька в класс.
Он рифмовал "папаша" и "мамаша". Кто ему мог запретить эту шалость пера, если сам автор был цензор, редактор - представитель отдельного корпуса жандармов, читатели - сплошь городовые, а стихи посвящены трехсотлетию дома Романовых?
А как поступать, когда читаешь изданную в 1931 году книгу для детей, где автор рифмует "мосты" и "холмы", "спешит" и "кипи"? Это хуже, чем "папаша" и "мамаша". Это уже разбойное нападение на детей, подпадающее под действие 2-го пункта 184-й статьи Уголовного кодекса: нападение, сопряженное с физическим или психическим насилием.
Это насилие психическое. А "га, га, га" - даже физическое.
Кому подсовывают все эти художественные произведения? Детям или взрослым? Сначала кажется, что детям, а потом видишь, что взрослым. Ведь у нас в издательствах дети не работают. Уж будьте покойны, заведующий отделом "Хороводов у костра" не маленький, не дитя. Да и начальница младенческого журнала "Догонялочка-перегонялочка" (бывшая "Палочка-выручалочка") - тоже не грудной ребенок.
Как же все это произошло? Несомненно, что когда создавался детский питательный продукт - "Пожарное дело в СССР резко отличается от…", то позаботились обо всем: чтоб не было мистики, чтоб не было биологии, взятой изолированно от прочих факторов, чтоб не было голого техницизма, упадочничества, шулятиковщины, упрощенства. Учли положительно все, кроме возраста читателя.
И получилось произведение, которое можно прочесть разве только на конгрессе теоретиков пожарного дела. Да и то старые брандмейстеры покачают обгоревшими головами и скажут:
- Установка правильная, но уж слишком как-то учено. Для нас, огнеработников, надо бы попроще.
Иногда же заведующий "Хороводами у костра" вспоминает, с кем, собственно говоря, имеет дело. Может быть, он уступил в трамвае место женщине с ребенком и сам растрогался, а может быть, просто получил какую-нибудь бумажку с печатью, где указывалось, напоминалось и даже предлагалось. Одним словом, он вспоминает о детях.
И тогда начинается громчайшее "га, га, га", будто бы на современную тематику. Впопыхах проскакивает и голый техницизм, и фетишизирование вещей, и проклятая биология, взятая изолированно.
Между тем на бульварах, которые являются главными детскими магистралями, галдят и смеются маленькие читатели. Их много и становится все больше (пора уже ставить для них специальные детские светофоры). Они роют в песке каналы, катаются на верблюде, на боку которого написано "ГОМЭЦ", играют в "учреждение" и прыгают через веревочку.
Они хорошие. Их не надо обижать.
Употребим очень осторожные слова:
- Отдельные авторы отдельных книг, в единичных случаях изданных отдельными издательствами! Любите детей! Уважайте их! Ничего, что они маленькие. Они заслуживают хорошего обращения. Любите, не бойтесь, тут нет биологии!
1932
Четыре свиданья
Путь из Винницы в Ленинград лежит через Витебск.
Но Иосиф Евгеньевич Ауэ всегда, то есть один раз в четыре года, ездил в Ленинград через Москву.
Этот путь был дольше, мучительней и дороже. Однако не заехать в Москву товарищ Ауэ не мог. Там были друзья и любимая женщина.
- Когда-то и я был Ромео, - говорил Иосиф Евгеньевич. - Когда-то и у меня была Джульетта. Теперь она замужем. Ее фамилия Протопопуло. Все было. Она стояла на балконе. Я стоял под балконом. На мне были диагоналевые брюки. Ах, вся моя молодость прошла в Москве!
Теперь понятно, почему Ауэ ездил в Ленинград кружным путем.
- Как же мне не посмотреть на нее - на нашу дорогую матушку Москву! А друзья! Иван Сундукевич, монстр, грубиян, но замечательный человек! Имею я право раз в четыре года бросить взгляд на Ваньку Сундукевича? Имею я право перекинуться двумя-тремя словами с Левиафьяном? Это мой друг, доктор Левиафьян, болезни уха, горла и носа. Мы так его и звали в институте - Ухогорлонос. Потом есть у меня еще два дружка, два брата - Савич и Авич. Могу я их обнять на правах старой дружбы?!
И вот на регулярный конгресс работников по культуре бобовых растений Иосиф Евгеньевич Ауэ ехал через Москву.
Времени было очень мало, от поезда до поезда - четыре часа. За этот короткий срок надо было повидаться со всеми: и с Джульеттой Протопопуло, и с друзьями детства мужского пола. Кроме того, хотелось посмотреть и самую Москву.
План, по которому Ауэ действовал каждое четырехлетие, был прост, удобен и проверен на опыте. Друзьям посылались открытки ("дорогой", "дорогая"), где Иосиф Евгеньевич назначал свидания в излюбленных местах ("были когда-то и мы москвичами") и строго требовал пунктуальности ("будем американцами!").
И его никогда не обманывали. Все любили своего трогательного провинциального друга. Даже грубиян Сундукевич не обманывал. Он бросал все дела и бежал куда-нибудь к памятнику Гоголя или к часам на Садово-Каретной, где знатоку бобовых приходило в голову назначить очередную встречу. О Джульетте же и говорить нечего. Уже за день до приезда Ромео она сидела в парикмахерской, где ей железными приборами завинчивали локоны.
Все празднично шумело на Иосифе Евгеньевиче, когда он вышел на вокзальную площадь Москвы. Шумел резиновый плащ, шумел люстриновый пиджак (откуда только берутся на пожилых научных работниках эти люстриновые пиджаки?).
Открытки были посланы давно. Места встреч были точно обозначены. Время было распределено самым идеальным образом.
Ауэ прибыл на Красную площадь минута в минуту. Здесь, у памятника Минину и Пожарскому, его должен был поджидать специалист по уху, горлу и носу, нежный доктор Левиафьян.
Новая, слегка выпуклая гранитная мостовая площади очень понравилась товарищу Ауэ. Не надо было смотреть под ноги, спотыкаться о проклятый булыжник. Можно было двигаться, гордо задрав голову. И, гордо задрав голову, Иосиф Евгеньевич двинулся вперед и тут же увидел, что место свидания исчезло.
Исчез памятник Минину и Пожарскому, который воздвигла им благодарная Россия. Ауэ повертелся.
Да. Место было совершенно гладкое, как и вся площадь, - ровные диабазовые кубики.
Постоять на месте памятника и поразмыслить, что же произошло, не представлялось возможным, потому что по мостовой с шорохом пробегали грузовики.
На расспросы прохожих о судьбе гражданина Минина и князя Пожарского ушло порядочно времени. Наконец выяснилось, что монумент находится в полной исправности, но стоит сейчас в ограде Василия Блаженного. Оказалось, что Россия благодарна по-прежнему, но памятник перетащила подальше с дороги.
- Чтоб не мешал заниматься! - сказал прохожий.
Когда Ауэ прибыл к подножию гражданина и князя, которые, кстати сказать, указывали своими зелеными ручищами уже не на Кремль, а на далекий магазин Мостропа по Тверской, то доброго Ухогорлоноса уже не было. Конечно, он не дождался и побежал к своим больным вырезать им полипы в носах.
Горевать было некогда. Нужно было спешить к Иверской, на свидание с Ваней Сундукевичем. Ауэ двинулся стрелковым маршем. Сундукевич человек занятой и долго ждать не будет.
Три обстоятельства поразили Иосифа Евгеньевича, когда он прибыл на рандеву, причем все эти три обстоятельства вытекали одно из другого, а равно и вливались одно в другое, создавая таким образом какой-то порочный круг.
Сундукевича не было.
Очевидно, его не было потому, что не было никакой Иверской и поджидать ему было негде.
А Иверской не могло быть по той причине, что раньше она была прислонена к воротам, а ворот-то и не существовало. Их снесли.
Ничего не было. Был широкий проезд, по которому двигались колонны пешеходов и опять-таки зловредные грузовики. Были и гранитные кубики, только на этот раз выложенные дугами.
- Клейнпфлястер, - объяснил прохожий, - усовершенствованная мостовая.
Про Иверскую Ауэ даже не спросил. Стало совестно.
Некоторое время он мыкался в толпе, крича: "Сундукевич, Сундукевич!", - потом, взглянув на часы и ахнув, заторопился в Охотный ряд, где в левом углу, у магазина старинной советской фирмы "Пух и перо" так приятно будет увидеться с двумя друзьями, братьями - тт. Савичем и Авичем.
Здесь было уже черт знает что!
Во-первых, асфальт, во-вторых, молодые деревья, в-третьих, справа - грандиозная постройка и, в-четвертых, слева - полное отсутствие того самого угла, где у магазина "Пух и перо" должны были, взявшись за ручки, поджидать Ауэ два брата - Авич и Савич.
Вполне возможно даже, что аккуратные братья ждали его там, но проникнуть к ним было невозможно. Угол был обшит высоким забором, на котором имелись надписи: "Постройка метрополитена", "Вход посторонним лицам воспрещается" и "Предъявляй пропуск, не ожидая требования".
Оставалась любимая женщина - Джульетта Протопопуло. Свидание предполагалось на Лубянской площади, у фонтана, где бронзовые бамбино держат в пухлых ручонках виноградные гроздья.
- Посмотрим, посмотрим, - шептал Ауэ, с трудом подымаясь по Театральному проезду, - может быть, уже и площади нету.
Нет! Площадь была (новая диабазовая мостовая).
Но фонтана не было.
Через то место, где он стоял, проходили трамваи, стуча на пересечении путей. И там, где должна была стоять трепетная Джульетта с подвинченными локонами, стоял милиционер.
Помимо всего этого, по площади ходить воспрещалось во избежание несчастных случаев.
Где-то по городу, может быть даже совсем близко, в десяти шагах, бродили друзья и любимая женщина, и все они были недосягаемы.
А во всем был виноват Ауэ, любвеобильный, хороший Ауэ. Он думал, что знает Москву, но он знал не ту Москву.
Что же будет через четыре года, когда Иосиф Евгеньевич Ауэ снова устремится на конгресс работников по культуре бобовых растений?
Маленькое добавление. Когда автор настоящего труда явился в редакцию "Крокодила", чтобы сдать рукопись, сотрудники стояли в шляпах, а курьеры, кряхтя, уносили столы на тумбах, пишущие машинки и прочую утварь.
- Идем отсюда скорее, - сказал редактор, - наш дом сносят. Здесь будет гостиница Моссовета на тысячу номеров.
И действительно, дом уже обносили забором.
1932
Идеологическая пеня
Зима окончилась. Дни становились все прекраснее, но вечерняя газета продолжала запальчиво информировать читателя, что Москва по-прежнему обеспечена топливом и калошами. А весна уже вкралась в последние дни апреля, незаметно и проворно, как вкрадывается увлекательная опечатка в газетную передовицу. И уже не о калошах нужно беспокоиться, по о каком-нибудь дедушкином квасе.
В общем, вместе с зимой окончился сезон.
Между тем авторы что-то помалкивают. За лето быстрые халтуртрегеры напечатали множество индустриальных тропарей, житий ударников, спасокооперативных романов и прочей изящной словесности, а отмежевываться от всего этого даже еще не начали. Это тем более удивительно, что в прошлом году в это же время сладкая пора литотмежеваннй была уже в полном разгаре. Неповоротливость, какая-то негибкость халтуртрегеров в этом отношении просто непонятна.
Именно сейчас, когда май-чародей веет свежим своим опахалом и лучезарны вечера в залах Комакадемии, самое время начинать отмежевываться. Об этом забывать нельзя. Надо торопиться.
Необходимо помнить, что на сочинителей, не отмежевавшихся своевременно, начисляется идеологическая пеня из расчета 0,2 (ноль целых две десятых) ругательной статьи на печатный лист художественной прозы.
У всех перед глазами должен стоять ужасный пример автора мелкобуржуазного романа "Жена предместкома". Преисполненный гордыни, он не пожелал отмежеваться вовремя от своего литературно-художественного произведения. И что же? Сейчас наступает юбилейная дата. Исполняется два года с тех пор, как мелкобуржуазный автор все отмежевывается, все отмежевывается и все недостаточно, все недостаточно.
А почему? Пропущено было золотое время, наросла пеня.
Необходимость отказа от ошибок застигла его врасплох, и отмежевываться он начал беспорядочно и вульгарно, теряя запятые, метафоры и даже целые придаточные предложения. Он бежал с поля битвы, как румынский полковник, тряся животом и размазывая по лицу грязные слезы.
Ужасен этот пример, и давно уже пришло время внести стройность и порядок в литотмежевательное дело. Халтуртрегерам необходимо беспрестанно помышлять о спасении. Нужны некие нормы. Необходимо расставить вехи на этом нелегком пути.
Конечно, приходится начинать не на голом месте. Кое-что сделано уже и сейчас. Отдельные сочинители накануне выхода в свет своего нового произведения письмом в редакцию извещают гр. гр. критиков о том, что автор сам знает недостатки своей книги, что имеющиеся в книге идеологические бреши, спешно заделываются для второго издания и что ввиду этих обстоятельств подвергать книгу разбору несвоевременно.
Как ни странно, но такая простейшая прививка часто помогает. Однако дело отмежевания от литературных грехов и срывов нельзя оставить во власти подобного самотека.
Отмежевание никоим образом нельзя отделять от самого произведения. Оно должно составлять как бы часть самой книги.
Между последней фразой сочинения и тем местом, где издательство обычно печатает патетический возглас: "Читатель! Пришли свой отзыв об этой книге в ГИХЛ, Никольская, 10", должно быть помещено краткое отмежевание автора по стандартной форме "А":
"Считаю мой роман "Отрыжка прошлого" реакционным как по содержанию, так и по форме и представляющим собой развернутый документ узколобого кретинизма и мещанской пошлости. Сейчас я нахожусь в развернутой стадии перестройки и работаю над идеологически выдержанным романом "Апатиты" (название условное), с каковой целью выезжаю на месторождения этого полевого шпата. Валерьян Молокович".
Однако эта в общем удовлетворительная форма- еще не все. Хорошо бы пойти дальше и включить литотмежевание в издательский типовой договор на будущую книгу.
"Мы, нижеподписавшиеся, с одной стороны, Государственное издательство художественной литературы, именуемое в дальнейшем "Издательство", в, с другой стороны, Валерьян Молокович, именуемый в дальнейшем "Автор", заключили настоящий договор в том, что… (идут обычные пункты договора).
§ 18. Автор признает свой роман "Апатиты" (название условное), который он должен сдать не позднее 1 августа 1933 года, грубой, приспособленческой халтурой, где убогость формы достойно сочетается с узколобым кретинизмом содержания, беззастенчивой лакировкой, ячеством и преклонением перед голой техникой.
§ 19. Издательство, со своей стороны, признает свою ошибку, выразившуюся в издании десятитысячным тиражом книжонки некоего Молоковича под зазывно-кинематографическим названием "Апатиты" (название условное), в то время как бумажные ресу…"
От тех литературных старателей, кои не озаботились помещением отмежевания ни в договор, ни в книгу, запоздалых писем в редакцию принимать не следует, чтобы не загромождать газет.
Всякого рода литотмежевкй и посыпания главы пеплом и мусором следует помещать за плату по нормальному тарифу в отделе объявлений, между извещениями: "Пропала сука" и "Я, такой-то, порвал связь с родителями с 18 часов 14 минут 24 мая 1926 года".
По условиям места отмежевка должна занимать не больше трех строк нонпарели.
"Счит. ром. "Шестеренки и четверенки" разверн. документ, узколоб. кретин. и мещ. пошл. Пр. крит. считать наход. стад. перестр. Там же прод. нов. дуб. письменный стол и дамский велосипед. Спросить Валерьяна Молоковича".
В области театра обыкновенное отмежевание можно сделать зрелищно занимательным, насыщенным и достигающим большой художественной впечатляемости.
Пользуясь принципами comedia dell'arte, можно ввести авторское отмежевание в пьесу в виде злободневной интермедии.
Автор и режиссер появляются перед занавесом и, взявшись за руки, под музыкальное сопровождение доказывают публике, что настоящий спектакль - это пройденный этап и что они со дня общественного просмотра неустанно перестраиваются. Здесь возможен эффектный конец: автор и режиссер проваливаются в люк, из которого бьют серный дым и пламя.
В цирке и мюзик-холле отмежевание можно заканчивать "табло 30 лошадей" или "чудесами пиротехники".
Авторы малых форм, где существует обезличка и неизвестно, кто что написал, должны приводиться к отмежеванию все скопом не реже одного раза в месяц в помещении Всеросскомдрама по окончании служебного дня.
Что касается поэтов, то пора уже покончить с их попытками ублаготворить общественность отмежеваниями в прозаической форме. Нет, и еще раз нет! Раз нашкодил в стихах, то в стихах и отмежевывайся!