Конечно, такое разнотравье свидетельствует, прежде всего, о буйстве маркетинговой фантазии у поставщиков криминального чтива. Но фантазии, родившейся не на пустом месте, а отражающей реальные процессы дифференциации, дробления читательской (потребительской) аудитории на неявно, но тем не менее значительно различающиеся между собою таргет-группы. Если "классики жанра" адресовались, что называется, городу и миру, то есть всем, кому интересно следить за хитросплетениями криминальной интриги, то нынешние авторы, как правило, стремятся угадать ожидания именно своего читателя, нюансируя формульное письмо, изначально присущее детективам, по его привередливому вкусу. Здесь, как и вообще на потребительском рынке, все дело именно в нюансах, в специфической укомплектованности того либо иного текста, например, эротикой или, совсем наоборот, юмором. Задача – верно угадать незанятую нишу, неудовлетворенный пока спрос, а угадав, удовлетворить его по максимуму, с избыточной щедростью тиражируя ту или иную находку, то или иное сочетание формульных мотивов и приемов в авторских и межавторских сериях.
Все это, с одной стороны, позволяет рассматривать детективную литературу как род словесной промышленности, а с другой, заставляет с особым вниманием следить за исключениями из общего правила, за авторами, дерзающими изготавливать не конвейерный, а штучный или, как сейчас выражаются, неформатный товар. В подавляющем большинстве случаев таких авторов ждет, конечно же, коммерческое фиаско. Зато иногда можно лечь спать поставщиком криминального чтива, а проснуться автором бестселлера – книги, тоже ведь обычно построенной на детективной интриге. Случается такое, само собою, нечасто, но если плох солдат, не метящий в генералы, то плох и детективщик, не мечтающий рано или поздно создать бестселлер.
См. АВАНТЮРНАЯ ЛИТЕРАТУРА; БЕСТСЕЛЛЕР; ЗАНИМАТЕЛЬНОСТЬ; КРИМИНАЛЬНАЯ ПРОЗА; МАССОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; МЕЖАВТОРСКИЕ СЕРИИ; МИДДЛ-ЛИТЕРАТУРА; СЕРИЙНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ФОРМУЛЬНОЕ ПИСЬМО
ДЕЯТЕЛЬ ЛИТЕРАТУРНЫЙ
В годы Советской власти так называли тех, кто ничего (или почти ничего) не писал, но тем не менее по должности занимал ключевые позиции в литературном пространстве. Как Валерий Косолапов, который после изгнания Александра Твардовского из "Нового мира" был назначен главным редактором этого журнала. Или как Юрий Верченко, в течение 20 лет (1970–1990) руководивший решением всех организационных проблем в Союзе писателей СССР.
Правомерно, быть может, так называть и литераторов, которые добровольно (и зачастую наступив на горло собственной песне) в позднесоветском андеграунде (или в эмиграции) брали на себя обязанности неформальных лидеров тех или иных писательских кружков, редакторов сам– и тамиздатских журналов и альманахов, собирателей рукописей и творческих сил, рассеянных по всей планете. Многие имена этих энтузиастов, разумеется, уже забыты неблагодарными потомками. И тем не менее стоит напомнить, какую роль в истории русской неподцензурной словесности сыграли, например, Александр Гинзбург, еще в 1959 году выпустивший первый в нашей истории самиздатский журнал "Синтаксис", или Константин Кузьминский, составивший многотомную поэтическую антологию "У Голубой лагуны", или, по его собственной аттестации, "редактор-провокатор, артист и матадор" Владимир Толстый (Котляров), издававший в Париже скандальный альманах "Мулета". А также – приведем еще два примера – Дмитрий Волчек, чей затевавшийся в условиях подполья "Митин журнал" до сих пор числится одною из главных трибун актуальной литературы, или Борис Иванов и Борис Останин, не только создавшие в Ленинграде машинописный журнал "Часы", но и учредившие в 1978 году первую у нас регулярную негосударственную литературную награду – премию Андрея Белого.
Конечно, почти все из перечисленных выше персонажей отечественной литературной сцены и сами выступали в роли авторов прозаических, поэтических или литературно-критических произведений, зачастую незаурядных по своему художественному и интеллектуальному достоинству. Однако – что, может быть, и не всегда справедливо – заслуженно высокую репутацию им составили все же не столько их тексты, сколько их личная самоотверженность, их организаторские и культуртрегерские дарования.
В новой России оказались унаследованными обе эти традиции. И сугубо советская традиция литературных "назначенцев", когда, например, на должности одной из руководительниц Союза российских писателей на протяжении последнего десятилетия состоит почти совсем не публикующая собственных стихов Людмила Абаева, а Союз писателей России давно возглавляют столь же неохотно (и, как правило, скверно) пишущие Валерий Ганичев и Лариса Баранова-Гонченко. И, напротив, традиция энтузиастическая, представленная, в частности, Михаилом Роммом, на рубеже 1980-1990-х годов собравшим представителей другой литературы вокруг газеты "Гуманитарный фонд", или Александром Михайловым, чье личное резюме украшено изданием журнала для талантливых графоманов "Соло". Особо в этом ряду должна быть выделена многоразличная деятельность Дмитрия Кузьмина – в его послужном списке создание Союза молодых литераторов "Вавилон", открытие нескольких издательств, печатных и электронных журналов, составление антологий и сборников, организация литературных конкурсов, фестивалей, хлопоты о чести и достоинстве отечественной гей-литературы, иное многое.
Все эти примеры показывают, что помимо кипучей энергии и большого личного обаяния у литературных деятелей должен быть еще и талант, сопоставимый с авторским, хотя и отличный от него.
См. СООБЩЕСТВО ЛИТЕРАТУРНОЕ; ТУСОВКА ЛИТЕРАТУРНАЯ
ДИСКУРС
от лат. discursus – рассуждение (франц. discourse, англ. discours).
Придя в Россию сразу же и из английского и из французского языков, это слово не имеет пока даже жестко фиксированного ударения: с равной примерно частотой говорят и о дИскурсе и о дискУрсе. Так же "плавает" и смысловое наполнение термина, под которым понимают то определенный тип высказывания (или рассуждения), то форму знания, представленную специфическим понятийным и операционным аппаратом, то специфический способ или специфические правила организации речевой деятельности (как письменной, так и устной). "Нередко, – отмечает Игорь Ильин, – употребление дискурса как понятия, близкого понятию стиля: например, литературный дискурс, научный дискурс. Можно говорить о научном дискурсе различных областей знания: философии, литературоведения, юриспруденции, вплоть до идеолекта – индивидуального стиля писателя". Литература при такой трактовке, – как подчеркивает Юрий Борев, – есть "множество разных дискурсов, а по своей целостности – сама по себе дискурс, использующий определенные виды языка. И поэма Пушкина, и ее исследование – все это дискурсы".
См. ГЕНДЕРНЫЙ ПОДХОД В ЛИТЕРАТУРЕ; ПОСТМОДЕРНИЗМ; ПТИЧИЙ ЯЗЫК
ДНЕВНИК
Проще или, скажем иначе, демократичнее дневника вроде бы и нет ничего. Время от времени регулярно заноси в тетрадь, в память своего компьютера или (теперь вот) в "Livejournal" собственные наблюдения, соображения, выписки из прочитанных книг, отчеты о событиях и считай себя – в типологическом, по крайней мере, отношении – ровней Иоганну Вольфгангу Гете с его эфемеридами или Льву Толстому, чьи дневники, составив несколько томов собрания его сочинений, породили, все мы знаем, еще более обширную библиотеку толкований, откликов, научных разысканий и исследований.
В этом смысле каждая барышня, проставившая даты над своими высказываниями о том или о сем, – "прадеду товарка в той же мастерской", ибо тоже ведет "относительно регулярные личностные (иногда интимные) записи, содержащие субъективную информацию о ходе личной жизни автора и о жизни его окружения", как Юрий Борев определяет в своем энциклопедическом словаре этот род письменности.
Другое дело, что письменность этого рода не имеет, как правило, никакого отношения к словесности, к собственно литературе. Как, впрочем, не имеют к ней, в строгом смысле слова, отношения и разрозненные записи, выписки, пометки, принадлежащие перу писателей или мыслителей, в том числе и замечательных. Нам у них – у Антона Чехова и Александра Блока, у Юрия Трифонова, Натана Эйдельмана или Андрея Сахарова, – всякая строка, разумеется, интересна, отчего весь этот пестрый сор по смерти автора бережно собирается, комментируется, выходит дополнительными томами к академическим (или стилизованным под академические) собраниям сочинений. Но на правах записных книжек, маргиналий, то есть архива, а не литературы, ибо авторы либо прямо (случается и такое) запрещали своим наследникам публиковать эти материалы, либо даже не помышляли о возможности их посмертной публикации.
Случай случаю, конечно, рознь, и разница между дневниками как недо– и протолитературой, как почвой, из которой может вырасти (а может и не вырасти) произведение словесного искусства, и дневниками как специфическим литературным жанром просматривается отнюдь не всегда очевидно. Но она есть, и заключается прежде всего в умышленности, с какою автор – будем за неимением русского аналога называть его диаристом (от англ. diary – дневник) – организует свое летописное сказанье или, если хотите, свою исповедь сына века. Говоря иными словами, отделяет то, что ему представляется существенным, от мелочей, не стоящих внимания, следит за композицией, за единством стиля, а вполне реальных людей, которые оказались в поле его зрения, превращает во вполне художественных персонажей. Причем суть здесь не в расчете на публикацию, тем более – прижизненную, или в отсутствии такого расчета, а в самом наличии умысла, литературной задачи, ибо литература, хотя она часто и обходится, конечно, без вымысла, но без умысла, без ясно осознанного творческого намерения (месседжа) все-таки не живет.
Конечно, Борис Хазанов прав, и действительно дневники обычно выглядят как "протест против самой сути художественного творчества – его конвенциальной, игровой природы". Но стоит вглядеться внимательнее, и мы увидим, что протест этот мнимый, кажущийся. Диарист отнюдь не отменяет игру с самим собою и с провиденциальным читателем, а всего лишь меняет ее правила. Позволяя себе, например, несравненно большую откровенность, чем в других жанровых формах, отчего публикация дневников часто производит шокирующее впечатление на современников писателя. Или – это еще важнее – не подчиняя свое повествование изначально заданному сюжету, пусть даже и условному, а отдаваясь потоку жизненных впечатлений. Ибо, – сошлемся на авторитетное мнение Лидии Гинзбург, – "пишущий дневник продвигается наугад, не зная еще ни своей судьбы, ни судьбы своих знакомых. Это поступательная динамика, исполненная случайностей и непроверенных событий" – в отличие, допустим, от романа, который, – по ее же словам, – "обладает ретроспективной динамикой, предполагающей закономерности и оценки".
Впрочем, непереходимой грани нет и здесь, так как, выступая, с одной стороны, в роли суверенного литературного жанра, дневник с легкостью берет на себя и функции литературного приема, организующего то или иное повествование, отнюдь не обязательно вызванное непосредственными жизненными впечатлениями автора. Тут тоже традиция, и недаром одним из эталонов для европейской литературы стал роман Даниэля Дефо "Робинзон Крузо", выстроенный, как все помнят, в дневниковой форме, а нашей национальной классикой стали и сугубо вымышленные, но поданные как дневник "Записки сумасшедшего" Николая Гоголя или "Журнал Печорина" Михаила Лермонтова. И недаром же – продолжим тему – этой формой так охотно пользуются мистификаторы всех мастей – вплоть до Михаила Армалинского, опубликовавшего "Тайные записки А. С. Пушкина".
Так что слово вроде бы одно, а разброс его значений огромен. Что дает возможность не только объединить в одно понятие, но и почувствовать разницу между "Дневником" Юрия Нагибина и выкладываемым в сети "Дневником" Линор Горалик, "Поденными записями" Давида Самойлова и написанным отчасти даже ямбами "Дневником метрическим" Владимира Гусева, самозабвенными (вот именно что забывающими про себя) записями Лидии Чуковской о чужой жизни ("Записки об Анне Ахматовой") и любовной фиксацией всего, что относится к собственной жизни диариста, снедаемого нарциссическим недугом (ну, например, "Дневник ректора" Сергея Есина и многое иное, иное многое).
Огромен, как можно предположить, и ресурс, который содержит в себе эта форма и этот прием. Настолько огромен, что без иронии (или почти без иронии) воспринимаешь и такие вот, скажем, рассуждения Дмитрия Быкова: "У меня есть подспудное ощущение, что великая литература всегда начиналась с дневников, с интимного разговора о том, о чем вслух пока сказать нельзя. Бурный русский расцвет "Живого журнала", оживленные и подчас ожесточенные дискуссии, которые кипят там и на форумах, скажем, "Русского журнала", заставляют надеяться, что вскоре мы действительно получим незаурядную словесность".
См. ЖАНРЫ И СУБЖАНРЫ В ЛИТЕРАТУРЕ; МЕМУАРНАЯ ЛИТЕРАТУРА; НОВЫЙ АВТОБИОГРАФИЗМ; РОЗАНОВЩИНА; СКАНДАЛЫ ЛИТЕРАТУРНЫЕ; ЭКСГИБИЦИОНИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ
ДОППЕЛЬГАНГЕР
от нем. Doppelganger – двойник.
Если верить мистикам и эзотерикам, то нет ничего страшнее, чем заметить, как твоя тень поднялась от пола, обрела плоть и, коротко кивнув, ушла по своим делам. Иногда, правда, доппельгангеров, о личных встречах с которыми рассказывали Иоганн Вольфганг Гете, Ги де Мопассан и многие другие авторитетные очевидцы, уподобляют ангелам-хранителям, чья роль в судьбе опекаемых ими людей исключительно благотворна. Но чаще, – о чем свидетельствует и "Краткий мифологический словарь М. Б. Ладыгина и О. М. Ладыгиной (М., 2003), – доппельгангер воспринимается как "двойник человека, появление которого предвещает смерть; двойник-привидение, охотящийся за плотью того, чьим двойником он является".
Такова традиция, в коммерческой культуре разработанная голливудским кинематографом, авторами всякого рода хорроров и мистических триллеров, а читателям русской классики памятная, прежде всего, по "Черному человеку" Сергея Есенина. Поэтому неудивительно, что этот термин, к которому все чаще прибегают и при характеристике современной писательской жизни, нагружен, как правило, сугубо негативными смыслами.
Словоупотребительная норма пока не зафиксирована, так что критики и сами писатели о двойничестве говорят обычно в трех разнящихся между собою случаях.
Во-первых, тогда, когда у литератора "с именем", то есть с уже сформировавшейся репутацией, появляется вдруг однофамилец, и читателю предоставляется возможность самому разбираться, какой из Алексеев Цветковых пишет стихи, а какой – радикальную анархистскую прозу. И кому именно – Венедикту или Виктору Ерофееву – принадлежит поэма "Москва – Петушки" или роман "Russkaya красавица". И чем стихи вологодского поэта Александра Романова отличаются от стихов новосибирца Александра Романова. Путаница здесь почти неизбежна, о чем отлично знают не только составители биобиблиографических словарей, но и журналисты – достаточно напомнить, как некролог академику Владимиру Топорову был в одной из московских газет проиллюстрирован фотографией критика Виктора Топорова.
Стремясь выйти из чужой тени, яснее указать на свое отличие от тезок и однофамильцев, многие авторы вынуждены брать себе уточняющие псевдонимы (и тогда Владимир Пальчиков становится Пальчиковым-Элистинским, а журналист Наталья Иванова появляется в печати как Иванова-Гладильщикова) или, вопреки обычаю, включать отчество в состав собственного литературного имени (так мы отделяем Алексея Константиновича от Алексея Николаевича Толстого или зовем известного филолога Вяч. Вс. Ивановым, а модного издателя – Александром Т. Ивановым).
Впрочем, злоключения невольных двойников на этом не заканчиваются, ибо, и тут мы подошли ко второму случаю, доппельгангеров нередко порождает практика коммерческого книгоиздания. Либо по неведению, и тогда говорят об аллонимах (так поэту и литературоведу Игорю Волгину даже через суд не удалось отстоять право на исключительное владение своим литературным именем в конфликте с автором криминального чтива Игорем Волозневым, который тоже решил присвоить себе эту благозвучную фамилию). Либо в маркетинговых целях, и тогда г-жа Мельникова выпускает свои книги в "ЭКСМО" под именем Ирины, а печатаясь в "Центрполиграфе", выступает уже как Валентина Мельникова. И совсем уж дикий пример – судебная тяжба между издательствами "АСТ-Пресс книга" и "ЭКСМО" привела к тому, что на книжном рынке сосуществуют два Федора Сухова – один реальный, а другой представляющий собою плод бригадного сотрудничества анонимных книггеров.
И наконец, третье значение у слова "доппельгангер" появляется, когда говорят, что кто-то (и, как правило, с конкурентными намерениями) претендует на уже занятую литературную нишу. Так, Татьяну Устинову не без основания называют доппельгангером Полины Дашковой, которая первой у нас попыталась срастить приемы дамской и криминальной прозы, или, еще один пример, считают, что автор иронических детективов Галина Куликова буквально в затылок дышит Дарье Донцовой, импортировавшей в Россию "фирменную" технику Иоанны Хмелевской.
Курьеза ради, отметим, что и у автора этих строк есть свой доппельгангер. Это Вячеслав Огрызко, который не просто вслед за моим двухтомником "Новая Россия: Мир литературы" (М.: Вагриус, 2003) выпустил серию собственных биобиблиографических словарей о современных писателях, но и пользуется каждой возможностью дискредитировать своего предшественника.
См. АЛЛОНИМ; ИМПОРТОЗАМЕЩЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; КНИГГЕР; ПСЕВДОНИМ; СТРАТЕГИИ ИЗДАТЕЛЬСКИЕ
ДОСУГОВАЯ ЛИТЕРАТУРА
Общее название книг, которые, отступая от классического императива "Душа обязана трудиться", предназначены для того, чтобы стать легким, необременительным, хотя отнюдь не обязательно развлекательным чтением. Этот термин, как и обозначаемое им понятие, пока еще только приживается, причем приживается с трудом, вызывая сопротивление литературных критиков и квалифицированного читательского меньшинства. Что и неудивительно, ибо в русской литературной традиции к чтению как к отдыху и, в особенности, к поставщикам этого чтения принято относиться либо высокомерно осуждающе, либо, в лучшем случае, снисходительно. Поэтому Борис Акунин, который, собственно, и ввел этот термин в нашу речевую практику, на вопрос о своих предшественниках отвечает: "В мировой литературе – сколько угодно: Конан Дойл, Стивенсон, Дюма, Честертон и т. п. – вплоть до "Имени Розы" и "Парфюмера". С русской литературой сложнее – из-за того, что качественной досуговой литературы не было ни до 17-го года, ни после. Ну, Алданов. Ну, "Два капитана". Ну, Стругацкие. По-моему, все".
Этот список наверняка расширится, если мы пополним его книгами Ильфа и Петрова, Александра Беляева и Ивана Ефремова, произведениями, составляющими авантюрный (приключенческий), юмористический, фантастический, детективный разряды нашей словесности. А главное – если наряду с собственно беллетристикой понятием досугового чтения мы обнимем и то, что в советские годы называлось научно-популярной литературой, и книги о путешествиях, и сочинения прикладного характера, и мемуаристику, и краеведение, и жизнеописания людей, примечательных в том или ином отношении, выбирая во всем этом репертуаре произведения, написанные занимательно и доступно, но не примитивно, удовлетворяющие простительное желание читателей без особых интеллектуальных затрат и духовных усилий расширить свой кругозор.