- Здрасьте, - механически бросил я, озираясь по сторонам.
Кто-то поздоровался, остальные лишь молча кивнули, пристально всматриваясь во вновь прибывшего. Свободные нары были заставлены, но тут же сверху пошла команда: "Заяц, убери вещи". И парень в камуфлированных кальсонах, не сбиваясь с музыкального такта, ловко принялся рассовывать и утрамбовывать баулы, пакеты, мешки в пустые щели камеры.
Когда я, наконец, бросил на освободившееся пространство матрац, началось знакомство с круговым рукопожатием. "Заяц" представился Севой, остальные оказались Сергеями.
- Что за беда, Вань? - поинтересовался Сергей с погонялом Алтын.
- Чубайс.
- Да, точно, - подпрыгнул танцор Сева, изобразив на лице необъяснимое удовольствие. - По ящику тебя видели и фотку твою в газетах пропечатали.
- А что у вас за дела? - спросил я в ответ.
Алтына грузили убийством в составе банды, беспалого тяжеловеса по кличке Бубен судили за организацию наркомафии.
Сева-Заяц назвал свои статьи.
- Это куда? - для меня цифирь Уголовного кодекса начиналась и заканчивалась убойной сто пятой.
- Вымогалово шьют, - развел руками Сева и, театрально выдержав паузу, добавил: - Я - "Чёрный плащ". Слышал?
- Не слышал, - за последнюю неделю я впервые рассмеялся.
- Значит, здесь такая постанова, - вполголоса напутствовал Бубен. - Живём людским, шнырей нет, на тряпку упасть не западло. О своих делюгах не базарим. Собрался на "дальняк" - распрягаешь занавеску, если в хате кто-то ест - дождись, пока закончит. В остальном по ходу разберешься.
Камера дружно закурила. Тренировать волю натянутыми до предела нервами не было сил. Сигареты мне хватило на три жадных затяжки: отпустило, согрело, расслабило.
Я вспомнил, что шесть дней ничего не ел. Тут уж по-хозяйски уважил Бубен. После недолгого колдовства над электрочайником по шлёнкам было разлито что-то очень вкусное, сочное, жирное.
- Может, чифирнём? - спросил Бубен.
- Можно, - Алтын лениво приподнялся со шконки. Пластиковое ведерко из-под повидла Бубен наполовину засыпал чаем и залил до краев кипятком. Минут через двадцать густую жирно-бурую, словно отработанное машинное масло, жидкость он слил в другое ведерко, которое пошло по кругу. Каждый, сделав по три-четыре глотка, передавал "братину" следующему. Вкус немного тошнотворный, отдающий тупой горечью.
- Ну, как? Бодрит? - поинтересовался Заяц, явно хорохорившийся передо мной своим семимесячным тюремным стажем.
- Ты вообще заткнись! - за меня ответил Алтын.
За разговором закончился чифирь, оставив на дне бледно-ржавый осадок.
Заяц, узрев во мне благодарного слушателя, ударился в вольные воспоминания, смакуя их пополам с тюремными байками.
Севе Зайцеву было двадцать четыре года. Еврей по национальности, манерам, взглядам и суетливо-юркому уму, он учился, с его слов, в двух аспирантурах, подавал большие надежды отечественной науке. Себя Сева относил к золотой молодёжи высшей пробы, в кругах которой был известен как "Сева-ГАИ". Хвастался близкой дружбой с Митрофановым и Кирьяновым… Погоняло "Сева-ГАИ" получил за способность решать любые проблемы, связанные с ГИБДД, на чём, собственно, и погорел. Подвела жадность. При обысках на квартирах у него нашли под лимон вечнозелёных, тридцать чистых "непроверяек", форму майора ФСБ с липовой ксивой хозяина погон, выписанной на Севу, и главную реликвию Зайца - комплект автомобильных номеров с надписью "Чёрный плащ".
Устав тарахтеть, Зайцев достал "дембельский альбом", где вперемешку с похабными распечатками из Интернета он расфасовал личные фотографии.
- Вот этих, - причмокивая, Сева водил пальцем по фотографиям, - Листерман подгонял… Это мы в Барвихе… Это в Куршавеле год назад.
- Ты чего, сука, меня не понял? - свой вопрос сверху Алтын сопроводил гулким ударом по шконке, от чего затряслась вся конструкция.
- Зачем стучишь? - весь передёрнулся Заяц.
- Я тебе сейчас по чердаку стучать буду, - взбеленился Алтын от наглости соседа.
Отношения Зайца с Алтыном не задались с первого дня их знакомства. Когда Алтынова, Бубнова и вора Леху Хабаровского перекинули с пятого этажа в 308-ю, там уже прописался Сева Зайцев. Войдя в хату, вор и авторитеты увидели похабно развалившегося на нижнем шконаре юношу.
- По какой статье? - ошарашил молодой человек вопросом вошедших.
- Я жулик, - растерянно пробормотал вор.
- Двести девятая, сто пятая, - по инерции прожевали блатные.
- Ну, с тобой всё понятно, - Сева взглядом оттеснил Хабаровского. - А вы, значит, людей убивали?! За деньги?!
- Да, - буксанул Алтын, по делу будучи в полном отказе.
- С каких группировок? - с прокурорским задором продолжил Заяц.
- Я тебе, псина, покажу группировки! - первым очухался Алтын, нога которого в хлестком щелчке прошла в сантиметре от головы юноши, но тот успел вжаться в дальний угол шконки.
- Раскрутка голимая, Серёга, - Бубен грудью заслонил Зайца. - А если постанова оперская?
С тех пор Сева жил под страхом неминуемой расправы, несмотря на то, что грел хату едой и куревом, закупаемыми через казенный ларёк на несколько тысяч долларов в месяц. Однако страх не останавливал Зайца в его стремлении поравняться с сокамерниками. Однажды Сева доверительно сообщил Бубну, что имеет твёрдое намерение встать на блатную стезю.
- Масть - не советская власть, может поменяться. Для начала надо закурить. Без этого никак не получится, - авторитетно заявил бродяга некурящему юноше.
Заяц начал курить. Много и часто, одну за другой просмаливал до фильтра и на последний вздох зажигал от него новую. Бывало, по две-три сигареты за раз, до сильного кашля, до зеленых обмороков. Было решено переходить ко второй ступени посвящения в уголовники.
- Слышь, Заяц, надо качать режим, - как-то на прогулке заявил Бубен.
- Как же его раскачаешь, на нашем-то централе, - почувствовав недоброе, пролепетал кандидат в блатные. - Ни дорог, ни телефонов, и хрен до кого достучишься.
- Вскрываться будем, - с похоронной торжественностью объявил Бубен. Стоявший рядом Алтынов одобряюще мотнул головой.
- К-к-как вскрываться? - Сева начал заикаться.
- Как-как, всей хатой, - раздраженно уточнил Алтын.
- Утром перед поверкой заложим доминошками тормоза, чтобы цирики не вломились, - продолжал мысль Бубен. - Дружно суициднемся. Часа на три нас должно хватить, подтянем журналистов и выставим требования.
- Требования?! - Севу перекосило.
- А как же! Телефоны, дороги, бухло, наркотики.
- Я не смогу суици… суиции… калечить себя, - простонал Чёрный плащ.
- Эх, ни своровать, ни покараулить. Ладно, ты не волнуйся, мы тебя сами вскроем. Вот так, - Бубен провел ребром ладони по сонной артерии юноши.
- У моего папы сердце больное, он не переживёт, - Севу колотило.
- Зато по телевизору тебя увидит, - без намёка на иронию подбодрил Алтын.
- Не гоните жути. Может, всё еще обойдется. Условия примут, врачи успеют… - зевнул наркобарон.
Сева лег на лавочку и не поднимался до конца прогулки.
По возвращении в хату день пошел по новой кривой. Алтын с непроницаемым видом взялся точить пластмассовый нож. Мерный скрежет пластика о железные нары звучал в ушах Зайца нарастающим набатом. Он давился куревом и панически перебирал в голове возможные варианты срыва. Увы, ничего подходящего в голову не приходило. И вдруг осенило! На свет была извлечена "Работница", выписываемая Зайцем в числе множества журналов, с иконой Михаила Архангела на одной из страниц. Аккуратно вырвав образ, Сева умиленно обратился к блатным:
- Смотрите, это Сергей Радонежский. Ваш святой!
- И чего? Соскочить хочешь? - Бубен всегда старался смотреть в суть проблемы.
- Я?! Нет! - замялся Заяц. - Просто, если погибну, папа не переживет. И на вашей совести будут две смерти. Грех большой.
- Ты когда это верующим стал? - заинтересовался Алтын и, не дожидаясь ответа, аккуратно снимая с ножа пластиковую стружку, продолжил. - Заяц, ты от греха подальше засухарись до утра, а то вскроем тебя не по расписанию.
После отбоя потушили свет. Зэки завалились на шконари. Сева, дабы не раздражать общество, тихохонько сидел за дубком в засаде на сокамерников. Он твёрдо решил, что не сомкнёт глаз, угроза Алтына звучала как приговор. Чтобы бодрствовать, Сева методично уничтожал недельные запасы растворимого кофе и курева. Храп, раздавшийся сверху, стал для него сигналом к действию. Достав из баула блокнот, он судорожно вырвал страницу: "Утром камера вскроется, заблокируют дверь, вызовут прессу. Меня хотят убить! Помогите!!!"
Засунув маляву в кальсоны, Заяц налил в кружку кипятка, сжал зубы, зажмурился и плеснул на руку. Завыл так, что вертухаи застучали в "тормоза".
- Позовите врача! Я руку обжёг, - выл Заяц, прижавшись щекой к "кормушке".
- А ну-ка иди сюда, - сонный Бубен заподозрил подвох. - Покажи руку!
Но всё было чисто. В натуральности ожога и искренности страданий Севы сомневаться не приходилось.
Через десять минут "кормушка" отвалилась, и в амбразуре замаячила медичка.
- Что у вас? - докторша поморщилась от вида покалеченной руки.
- Ошпарился, доктор! - причитая, Сева здоровой рукой незаметно просовывал в "кормушку" записку.
- Сам ошпарился? - скинув маляву в карман халата, недоверчиво уточнила врачиха, брезгливо натягивая перчатки.
- Сам, сам, - облегченно вздохнул Заяц. - Случайно получилось.
Обработав сваренную руку, медичка удалилась. Заяц обмяк, сполз по стене на корточки и уставился в пол.
Ровно в семь включили свет. Все мирно спали. Один лишь Заяц, одев под утро толстый шерстяной свитер с воротом под горло, куртку с капюшоном и сверху замотавшись шарфом, изо всех сил таращил глаза, борясь с одолевающей дремотой. В тишине с продола отчетливо доносилось шуршание, сопение вертухаев. Ждали представления, оно не начиналось. Настало время поверки. Под лязганье замка арестанты попрыгали со шконок, все еще пребывая в сонном забытьи. Вместо дежурного офицера в хату ввалился "резерв" - тюремный спецназ при полной амуниции: маски-каски, щиты, дубинки. Из-за щитов появилась рожа капитана.
- В камере четверо. Всё нормально, - доложился Бубен, накануне назначенный дежурным.
- Точно всё в порядке? - оскалился капитан.
- В порядке - спасибо зарядке, - ошарашенный взгляд Алтына разрывался между ощетинившимися гоблинами и закутанным Зайцем.
Ощущения от происходящего в первую неделю на тюрьме очень разные, яркие, в большинстве своем тягостные. Здесь это называют гонкой. "Гоняют" все, кто постоянно, кто периодически. Неимоверно трудно смириться с мыслью, что тюремная реальность отныне данность, которой не избежать, что жизнь резко и безвозвратно сменила русло, течение по которому не остановит ни одна плотина. Гулкой болью бьёт по вискам звук топора в саду, который ты сажал, лелеял, сберегал. Всё, чем дорожил, что наполняло радостью и смыслом твое существование - теперь безжалостно рубится и выкорчёвывается, оставляя лишь пустырь и пепелище. Словом, "Вишневый сад", только без антрактов, оваций, театральной бутафории. От тоски рецепта нет, тоска - самый суровый приговор, вынесенный тебе судьбой. Как спастись? Мысленно отречься от свободы, определить, что хорошего может дать тебе тюрьма, и постараться не вспоминать, что она отнимает.
…В первую ночь в новой обстановке я заснул быстро под телевизор и густой табачный смог. Часа через четыре проснулся от холода. Натянул на себя всё, что было: куртку, шапку, перчатки, - и снова провалился в сон. Ровно в семь утра разбудил треск накаляющихся галогенок - подъём! Чтобы не загреметь в карцер, надо заправить шконку и одеться, хотя и так все спали в одежде. Минут через двадцать, словно передёрнутый затвор, громко лязгнул металл.
Дверь отворилась и порог переступил низкорослый, с отвислым мамоном капитан, за которым толпилось пятеро в камуфляже.
- Доброе утро! - офицер огляделся по сторонам.
- В камере четверо. Всё в порядке, - доложил Алтын.
- Вопросы есть? - продолжил капитан.
Хата лениво мотнула головами.
- Тогда по распорядку, - служивый забрал стопку заявлений и вышел из камеры.
Камера ожила. Поставили чайник. По шлёнкам запарили овсяные хлопья, добавив в разбухшую серую массу немного тертого сыра. На пробу было непривычно, но вкусно. После трапезы повели на прогулку, перемещения по тюрьме - руки строго за спиной. Прогулочные дворики на верхнем этаже не больше камеры. Бетонный колодец метра четыре глубиной сверху накрыт мощной решёткой и железной сеткой. От дождя, снега, солнца и неба арестантов укрывает высокая оцинкованная крыша, под козырьком которой дефилирует вертухай.
Дружно закурили.
- Женат? - спросил Бубен.
- Теперь уже не знаю, - грустно хмыкнул я в ответ.
- Сел в тюрьму - меняй жену, - назидательно изрек Алтын.
- Они редко дожидаются, - добавил Бубен.
Я смолчал. К горлу подступил комок. Я поднял голову и отрешенно уставился в самую желанную полоску на свете - волю, зимней серостью растворявшую стальные заросли проволоки.
- Вань, здесь самое главное - не гонять, - нарушив моё тоскливое созерцание, Алтын протянул сигаретную пачку.
- Легко сказать…
- Это как гнилой зуб: дёргать больно, тянуть ещё больнее Чем дольше тянешь, тем сильнее и бесконечней боль. А резко выдрал, сплюнул, пару дней поболело, уже через неделю и думать забыл.
- Зубов до хрена, а сердце одно, не вырвешь.
- Мне здешнего головняка с лихвой хватает, чтобы еще о вольных заморочках гонять.
- Неужели всё так скучно?
- Этот централ - единственный в своем роде. Считай, что научно-исследовательский институт. Разбирают и собирают каждого по молекулам по нескольку раз.
- Как это?
- Начинают с пассивного составления твоего детального психо-физиологического портрета, а кончают провокациями, направленными на изучение принимаемых тобою решений в состоянии аффекта. Мы здесь, как собаки Павлова: то жрать дают, то глотки режут. Всё во имя науки и правосудия.
- Мрачновато, - я недоверчиво покосился на собеседника.
- Скоро сам всё поймешь. Каждое твоё движение, слово - точкуются. Ни одна хата не обходится без суки: постоянно прививают изжогу… Ещё опера просчитывают твои болевые точки и начинают на них давить. Как правило, это родители, жена, дети. Вот и получаешь ты письма от всех, кроме них. И так месяц, два, три, полгода. Называется - "сколько можно мучиться, не пора ли ссучиться".
- Люто!
- А ты как думал. Всё бы отдал, чтобы с прожарки этой сорваться, - Алтынов помолчал, сделал пару затяжек. - Случайностей здесь не бывает. Одна сплошная оперская постанова. Через полгода сдают нервы, начинаешь точить клыки. Уже и кормушку ногой выбивали, и продол заливали, и оголённые провода на тормоза кидали.
- Ну, и?
- Ничего. Списали с лицевого счета пятихатку за ремонт кормушки. Воду убрали. А то, что какого-то сержанта - сироту казанскую трошки током тряхнуло, вообще мало кого заботит. Неделя, две карцера - и всё по новой. Короче, поплаваешь здесь до весны, сам во всем разберешься.
- Благодарю за науку.
- Судьбу благодари! - Сергей усмехнулся.
Мы потянулись на выход к заскрипевшим тормозам.
С прогулки - обратно на этаж. Перед заводом в хату традиционный обыск: "руки на стену", удар берцем по внутреннему ребру ступни, чтобы раскорячить тебя, как натянутый парус, тщательное прощупывание одежды.
Сегодня суббота. Все оперативно-следственные мероприятия отложены до понедельника. Бубен принялся кашеварить. Своими кулинарными талантами он гордился и вовсю пользовался на радость всей хате. Серёга утверждал, что он по специальности повар. Местную баланду есть невозможно - макароны, перловка, пшено, сечка, ячка, разваренные в склизкую кашу, обильно сдобренную комбижиром, годились лишь на корм скоту. Частицы мяса, случайно попадавшиеся в этом месиве, баландерши называли "волокнами". Отсюда оригинальное название блюд: перловка или макароны с волокнами. Обязательные в арестантском рационе супы обычно порошково-гороховые, щи или борщ из мороженной почерневшей капусты и гнилой свеклы, отчего бульоны отсвечивают серо-бурой радугой. Вся надежда на передачи-"дачки", да на ларёк.
Бубен неутомимо трудился над дубком, разгоняя тоску и с пользой убивая время. Плиту, кастрюли, сковороды заменял классический советский металлический двухлитровый электрочайник с медной спиралью. В доведенную в чайнике до кипения воду забрасывалась мелко нарубленная морковь, минут через десять - нашинкованный лук, затем капуста. Добавлялись растительное масло и соль. В овощную суповую основу вместо мяса кидались кусочки нарезанной колбасы. Чайник выдергивают из розетки, накрывают стол… Однако периодически передачи заканчиваются, ларька приходится ждать по два месяца. День-другой разгрузочной "голодовки" и на "ура" идет баланда.
Горячая еда - не только здоровье, это способ согреться. В середине декабря мороз не лютовал, но нас это не спасало. Внешняя стена промерзала насквозь, покрываясь ледяными пупырышками, словно гусиной кожей. И если днем греешься едой, куревом, чифирем, то ночью приходится худо, особенно с непривычки.
После обеда заварили чифирь - пустили по кругу.
- Давно сидишь? - интересуюсь я у Бубнова, закусывая шоколадом чайную горечь.
- Здесь уже одиннадцать месяцев и четыре в Загорской тюрьме.
- Как здесь народец?
- Необычный. Считай, почти по всем громким делам. Все из "Юкоса", кого еще не осудили, "Три кита", кингисеппские, орехово-медведковские: "Генерал", "Карлик", "Грибок", два "Солдата"… Кстати, Копцев Саша здесь недавно сидел.
- Это которого в синагоге порезали и еще дали, сколько не живут?
- Ага. Его сразу с Петровки к нам в хату закинули. Дело менты за неделю закрыли, уже на Петрах. Он мне так рассказывал. Представляешь, говорит, посадили меня на Петровке к двум жуликам. Они прямо так и сказали, мол, мы воры в законе. Саша, говорят, со следствием надо сотрудничать, и даже чистиху помогли написать. Подсказали-продиктовали, короче, за вечер уложились. Теперь, говорят, проблем у тебя не будет. Потом, вызывает его следак и говорит: "Саня, если бы не мои погоны, с тобой бы пошел жидов резать. Всё, что смогу, для тебя сделаю. Ты пока расскажи без протокола, по-дружески, что там случилось". Копцев и повелся на эту шнягу, исповедался перед мусором. А тот еще ему и говорит: мол, ты не обращай внимания, что я пишу, это совсем другое дело, зашиваюсь, ничего не успеваю. Потом просит его подписать там-то и там-то. Копцев спрашивает: "Что это?". Следак отвечает: "Справка, что ты у меня сегодня был". Саша и подмахнул собственный приговор. Жалко парнишку. Хотя воля для него беспросветней тюрьмы была. Ни работы, ни учебы, еле концы с концами сводил, на еду и то не хватало, да еще и сестра умерла… А паренек духовитый, на зоне может далеко пойти…
- Не скучно у вас.
- Теперь и у вас. Недавно с Мавриком месячишко скоротали.
- С каким Мавриком?
- Ну, с Мавроди.
- Он тоже здесь?