- Не-а. Я кино смотрел.
- Внимательно смотрел?
- Жевал-дремал. А что, дядя?
- Расскажешь нам как-нибудь в своей оригинальной интерпретации.
- Вань, а посоветуй что-нибудь в библиотеке взять, только не русское. Хватит.
- Попробуй Гюго "Человек, который смеется", - посоветовал я в корыстном расчете на захватывающий пересказ.
Сказано-сделано, и через неделю Марина Львовна в своем неизменном синем фартуке, скрывающем "псиновские" погоны, просунула в кормушку томик французского классика грязно-жёлтого цвета с бледным фантиком инвентарного номера.
Повертев в руках издание и удручившись мелким шрифтом, весь терзаемый сомнением в правильности литературного выбора, Жура все же решился. Он принялся за чтение, пыхтя себе под нос и перебирая губами текущий текст.
Последние дней десять книга его полностью поглотила. Он старался читать по ночам, чтобы не отвлекаться и не терять переплетения сюжетных линий. Но сегодня Жура решил не дожидаться тюремного полумрака дежурного фонаря. До развязки оставалось страниц пятнадцать - ожидание финала тяготило. При осмыслении французского классика Жура изо дня в день баловал камеру цитатами, в которых находил или отражение собственных мыслей, или ответы на неразрешенные вопросы.
- "Но детям неведом тот способ взлома тюремной двери, который именуется самоубийством"! Каково! А?! Может, ломанемся всей хатой?! - восторженно предложил он.
- Ломанись фаршем через решетку, - усмехнулся Олег.
- Олег, ты боишься смерти? - с серьезным лицом вопрошал Жура и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Смотри, как здесь написано: "Смерть - свобода, даруемая вечностью". Прямо в десятку! Олигарх, давай сорвемся отсюда. Вскроемся и сорвемся. Сначала ты, а я следом.
- Я не согласен, что смерть - это свобода, - Олег почесал лысину, оторвавшись от "Денег".
- А вот с этим согласен? Послушай: "Равнодушие - это благоразумие. Не шевелитесь - в этом ваше спасение. Притворитесь мертвым - и вас не убьют".
- Что-то в этом есть, - нахмурив лоб, раздумчиво пробубнил Олег.
- Олежек, а ты в курсе, что ты - насекомое, - без намека на иронию продолжал спрашивать Жура.
- Чего ты сказал? - зарычал Олег, побледнев от злости.
- Да я, Олежа, на тебя бы в жизни такое не подумал, это Гюго про тебя написал. Вот: "Равнодушие - это благоразумие. Не шевелитесь - в этом ваше спасение. Притворитесь мертвым - и вас не убьют. Вот к чему сводится мудрость насекомого", - медленно и торжественно продекламировал Серега. - Не веришь? Сам прочти!
…Вечером, уже после поверки, Жура в растерянной прострации закрыл книгу, резко закинул голову, уткнув глаза в потолок, словно боясь выронить их из глазниц.
- Ты как? - я с недоумением уставился на спортсмена.
- Не знаю! - хохотнул Жура, лицо которого душевным шрамом обезображивала глупая натужная улыбка, а хрусталики туманились влажной дымкой. Это были слезы. - Я плачу?! Ха-ха! - Спортсмен промочил рукав, издав странное подобие смеха, споткнувшегося о подступивший к горлу комок. - Я никогда с книг не плакал. Я вообще никогда… Это же п… Я теперь убивать не смогу…
"ГАЗОВАЯ КАМЕРА"
Тихо сегодня. Никого не дергают. Адвокаты в отпусках, следаки в загулах. Кажется, до конца праздников обойдется без сюрпризов. Но, увы, тормоза, как всегда неожиданно, распахнулись, на пороге возник капитан. Обыск!
- Выносим все вещи, - осклабился офицер.
- Все забирайте, - блаженно изрек капитан. - Сан-обработка будет.
- Это шутка?! - нервно передернул плечами Олег.
- Никаких шуток.
- Неделю назад санобработку проводили. Вы издеваетесь?! - продолжал возмущаться Олег на усладу слуха вертухая.
За семнадцать месяцев моего пребывания на централе первая санобработка случилась неделю назад, необходимость очередной представлялась малоубедительой.
Началась разборка хаты: продукты выкладывались на продол, личные вещи и матрасы - в смотровую. Шмоном почему-то заправлял младший сержант. Парень появился в изоляторе недавно. Ублюдочно оттопыренная челюсть являлась единственной живой чертой его сухой жилистой физиономии, челюсть и выражала всё: чувства, ум, волю. На новом месте он явно планировал сделать карьеру и подходил к службе с рьяной тупой исполнительностью, что заранее обрекало его на ненависть сослуживцев и брезгливое презрение арестантов.
- Что это? - сержант извлек из моего баула кальсоны, завязанные концами в узлы - приспособление для физкультуры.
- Кальсоны.
- Изымаю.
- С каких это пор?
- Вынужден квалифицировать это как средство для побега.
- Тогда расскажи, как с этим можно убежать.
- Ну, это… - сержант задумчиво заерзал челюстью. - Тогда развяжите узлы, иначе я буду вынужден это квалифицировать как предмет для нанесения тяжких телесных повреждений сотрудникам изолятора.
Сержант выступал в присутствии капитана. Каждое новое его слово стирало смысл предыдущего, но звучало чеканно, громко и страстно.
- Приспустите трусы, присядьте пять раз, - дело дошло до личного досмотра.
- Ладони подставляй, сержант! - получил он хамский отпор.
Вертухай отчаянно двинул челюстью в сторону капитана, но тот брезгливо отмахнулся.
Всех четверых замариновали в коридорном стакане - полтора на полтора метра. Серёга устало вздыхает, Олег злобно ноет, проклиная мусоров, Сергеич, словно мрамор, недвижим и безмолвен. Наконец, возвращают в хату. Уже на продоле из распахнутых тормозов в глаза прёт какая-то слезоточивая дрянь. Затаскиваем вещи в камеру, дверь закрывается, гуляющий сквозняком воздух останавливается, наполняя лёгкие едкой удушливой влагой. Стол, стены, шконки, батареи, даже зеркало на дальняке покрыты лоснящимися разводами, разъедающими даже краску.
Газовая камера. Боль дробящим свинцом кистеня крушит виски, глаза слезятся кровью рваных ожогов… Блюем почти хором. Принимаемся за уборку, пытаясь водой смыть химию. Вроде стало легче, то ли вымыли, то ли привыкли. Но между рамой окна и решеткой широкая трещина, она залита желто-серой жидкостью, залита нарочно, с умыслом. Тряпкой к ней не подобраться, придется ждать, пока испарится сама, а пока глотаем ядовитые пары. Ложимся, чтобы меньше дышать, обкладываем лица смоченными холодной водой полотенцами, - чем-то вроде противогазов…
ПРИЗРАК СВОБОДЫ
Вторник. В полвторого заказали с документами на "м". "С вещами!". И нет другого слова, способного скоро и резко перелистать страницы отмеренного.
- Ваня, на свободу! - первым среагировал Жура, тряхнув меня за плечо.
- Тихо, тихо, Серый, какая на хрен свобода, - перебирая в голове возможные варианты, отмахнулся я от сокамерника.
- Вано, могут погнать, - почесал затылок Сергеич. - Смотри, за три дня сориентировались, что дальше тебя держать глупо…
- Сомневаюсь, - я врал, и в первую очередь себе. - Так просто соскочить не дадут, крепить будут до последнего.
Мирок, суженный сознанием до двадцати квадратов тюремной жилплощади, в мгновение начал лопаться, воображение расширяло границы реальности: ворота "Матроски", "кошкин дом", "трамвайные пути", "нимб высоток" растворяли железную клетку забытой далью. Я пытался гнать эту суррогатную радость, заставляя себя рассчитывать на худшее. Но надежда упорно продолжала приводить свои аргументы. Свобода?
В прострации я стал собирать вещи, по нескольку раз перекладывая их из сумки в сумку.
- Ваня, ты как выйдешь, посвисти, чтобы мы знали, - зазвенел с верхней шконки Жура. - Ты умеешь громко свистеть?
- Да замолчи ты! - Сергеич хлестко врезал единственной ладонью Журе по шее.
- Ты чё творишь, дядя? - встрепенулся контрабандист. - Ванька-то уходит. Чуйка у меня.
- Давай, Вано, по кофейку на дорожку, - Сергеич похлопал меня по плечу.
Усевшись по обе стороны самодельного столика - Сергеич на шконку, я на топчан, выдуманный из ведра, разлили кипяток по кружкам - запузырился аромат молотых зерен. Вмиг стало тепло и грустно. Сергеич достал из пластиковой майонезной банки ломанные подслащенные сигареты. Разлохмаченные приемщицей папироски вспыхнули, оживив кофейный чад терпким табачным переливом. Впервые за полтора года пришло ощущение дома, наполненного близкими душами, неистребимой верой, несгибаемой волей и не истощающимся счастьем, где с любовью и смирением принимаешь каждый новый день, дарованный Господом. Владимир Сергеич собственным примером выписал нам запрет на малодушие, уныние, отчаянье. Он не сдавался, и нам не оставлял выбора, он улыбался и мы смеялись, он шутя превозмогал дикие боли, и мы боялись плакаться даже в свою рубашку, забыв проклятия, благословляя судьбу.
Сергеич задумчиво отхлебнул кофеёк.
- Вот ведь жизнь. Может, больше и не свидимся, - прозвучало уверенно, но с пронзительностью порванной струны. В его глазах впервые мелькнула слабинка, поспешно спрятанная в твердом прищуре.
Открыли двери. Пора! Навернулась слеза детской сентиментальности. Не спеша вынесли вещи, крепко обнялись. "Покидая родимый дом"…
Всё! Стена, замороженные тормоза, неподъемный шнифт, и снова эти ненавистные коридоры.
Меня провели в смотровую, в углу которой стояла спортивная сумка, с которой я полтора года назад заезжал на тюрьму.
- Значит, всё-таки уезжаю? Куда?
- Там будет легче. Оттуда уходят, - сочувственно подбадривал вертухай.- Заноси всё в стакан, и пока я там тебя запираю.
Еле утрамбовав тюки и пакеты в дальний, глухой и тесный бокс, я и сам протиснулся в дверной проем. Левую ногу подпирал большой куль со склада, набитый конвертами с газетами и письмами. На каждом из них жирным фломастером была нарисована резолюция оперчасти - "Без права выдачи".
"Что-то новенькое, но этим мы уже где-то кашляли, - размышлял я про себя, ковыряясь в пакете. - Без права выдачи… без права выдачи… Верной дорогой идем, товарищи". Что ж, посмотрим на запрещенную корреспонденцию. Ага, газета "Русский вестник", выпусков двадцать, распечатка выступления Суркова, статья Солженицына о февральской революции в "Российской газете", распечатки передач "Эха Москвы": Доренко, Латынина, Бунтман.., номера "Русского журнала", распечатки с "Компромата.ru", "АПН. ru", сборник стихов читинского поэта Михаила Вишнякова… Это даже не тридцать седьмой Сталина, это "1984" Оруэлла… Большой брат, запрет на информацию, на историю, искусство, поэзию…
Сдавленный грузом и зелеными стенами, в слепом аварийном освещении, я перебирал запрещенную на "девятке" корреспонденцию: "без права вручения" томик травоядных рифм… Спина раздражающе ныла, ход времени терялся, стена из зеленой превращалась в желтую, просачиваясь ядовитыми пятнами в голову. В ушах гудело словно после мощного удара. Гул нарастал, пятно расползалось. Я колотил в тормоза, но кроме сверлящего виски гула, ничего не слышал, не слышали и меня, продол был пуст. Позвоночная боль обездвижения очень скоро превратилась в жжение. Постепенно мышцы, кости, нервы стали вдруг непосильным бременем, которое до кровавой хрипоты, до смертельного изнеможения сдавливало душу… Тормоза открылись, я словно штакетина, вывалился наружу. Затекшие ноги отказывались ходить. За решеткой было темно.
- Майор, сколько времени? - попытался сориентироваться я.
- Час, - бросил майор. - Бери вещи, пошли.
"Час ночи, значит, в стакане я просидел девять часов", - подсчитывал я в голове, на полусогнутых стаскивая по лестнице баулы.
…Вещи помогал тащить баландер. Мы двигались по глухим длинным в свежей не покрашенной штукатурке подвальным туннелям, преодолевая один за другим рубежи безопасности в виде стальных решеток с трехоборотными замками. За последней дверью начинался шестой спецкорпус "Матросской тишины". Завели в смотровую, началась переборка пожитков. За шмонающего выступал крепкий, плешивый дагестанец с характерным акцентом и улыбкой - следствием родовой травмы, он был в чине старшего лейтенанта. Порывшись руками и металлоискателем в тряпье, он добрался до моей канцелярии. Ручки гелиевые в количестве десяти штук сразу отмел как "краску для нанесения татуировок", потом принялся перебирать литературу.
- Э-э-э, - промычал горец. - А ты в экстрэмиских шайках нэ состоишь?
- Ты нашел там мой партбилет?
- Нээт, тут такие названия нацистические: "Русский вэстник", "Русская монархия", "Русский журнал". Тут сидэли одни, на пэжэ уехали, - оскалился старлей.
- Слушай, а у тебя брат родной есть?
- Эсть, а что?
- Да позавчера показывали убитых ваххабитов. Один - вылитый ты, только с бородой и дыркой в башке.
- Забырай вещы, пашли! - нервно дернул подбородком кавказец, сунул литературу обратно.
Стены и двери здесь были выкрашены в светлую бирюзу, что не могло не радовать глаз. На некоторых тормозах на бечевках болтались карточки, на которых большими буквами было пропечатано: "Внимание! Особый контроль!".
ГРАЖДАНИН СЛЕДОВАТЕЛЬ
Утром около девяти собирают этап. В тюремный дворик "Матроски" загоняют несколько автозаков, которые уплотняют арестантами в соответствии с маршрутом следования. Один "воронок" может обслужить 2-3 централа и 4-5 судов.
Глухой железный кузов грузовика разбит на пять отделений. На входе автозака предбанник с мягкими сидушками для охраны, от которого тянутся две длинные кишки, состоящие из запертых железных клеток. В эти "голубятни" набивают в среднем по тридцать человек в каждую. Сбоку еще два отдельных стакана - тесные ящики с цельнометаллическими дверьми и одиночными глазками. В стаканах перевозят женщин, бээсников (бывших сотрудников - И.М.) и лиц с пометкой в учетной карте - "особая изоляция".
Сначала загружают сидельцев "Матросской тишины", затем арестантов с 99/1, иногда наоборот. Процедура посадки на борт следующая: возле машины называешь конвойному свои фамилию, имя, отчество, год рождения и лезешь в утробу контейнера.
Наша кишка утрамбована под завязку. Дышать трудно, легкие моментально заполняет сигаретный смог. В рёбра давят локти соседей. Публика разношерстная. Группа скинхедов, на вид - пионеры, все небольшого росточка, аккуратные, с по-детски серьёзными лицами. Одеты в нежных цветов свитерки, купленные мамами в "Детском мире", за плечами школьные рюкзачки и с десяток зарезанных гастарбайтеров.
Парочка свежих коммерсантов: осунувшиеся уныло-хитрые лица с еще тлеющим вольным трепетом удивленно-понурого взгляда. Который постарше - в дорогом кардигане и очках тонкой диоровской оправы, второй - в белоснежном спортивном костюме олимпийской сборной, лет под сорок, натужно улыбается собеседнику.
Рядом с бизнесом примостился крепкий парень с ушлой физиономией. Его пальцы забиты перстнями - это татуировки еще с малолетки, а на выпученном бицепсе, высунувшемся из-под накинутого на плечи пуховика, красуется синяя портачка "Крови нет, всю выпил мент".
- Есть курить?- спросил "олимпийца" тот, который в очках.
- Только "Кент".
- Нам, татарам, лишь бы даром, - с грустной ухмылкой комерс потянулся за сигаретой.
- Ты же не курил, Саныч! Лучше не начинай.
- Выйду, брошу.
- Братуха, я угощусь? - запортаченный парень бесцеремонно сунул синюю клешню в пачку.
- Меня вчера в новую хату перебросили, - сквозь кашель от никотиновой непривычки выдавил Саныч.
- Кто там? - поинтересовался "олимпиец".
- Мэр молодой и грузин, который Кума грузит.
- Так мэр же, говорят, дырявый.
- Поди там, разбери, кто пидор, кто сидор. Живёт не под шконкой, ест со всеми…
- Саныч, ну, ты там поаккуратней, - поморщился "олимпиец".
- Витя, надо было аккуратничать, когда ты бухой по телефону разговаривал, - зашипел побагровевший Саныч.
- Во-первых, фонарь всё это. Ничего не докажут. Во-вторых, сейчас зачем обострять, если назад уже не отыграешь, - спокойно парировал Витя. - Кстати, к вам комиссия заходила?
- Какая?
- По "Матроске" страсбургская комиссия ходит. У нас уже была. Два дурака - один из Лондона, другой из Дублина. И переводчица. Где её только поймали? Правильно переводит только предлоги и местоимения.
- Ну, ты изобразил им Байрона?
- Конечно, девочку отодвинули и минут сорок терли между собой.
- О чем?
- Да о спорте, в основном. Этот, который из Лондона, тоже в Пекине был. То ли Джеймс, то ли Джон, мать его… Вертухаи дергаться начали, испугались, что на условия жалуюсь. Что я, Френкель, что ли?
- Ты бы лучше англичанину рассказал, за что Луговой секретным приказом героя получил, - расплылся улыбкой Саныч.
- Ха-ха, чтобы вообще отсюда никогда не выйти?!
- Просто не было бурбона и телефона, - проворчал подельник.
- Заканчивай, Саныч, по-моему, всё уже решили.
- Парни, а чё говорить, когда к нам эти иностранцы придут? - вмешался в разговор внимательно слушавший их "бескровный". - У нас английского никто не знает. Подскажите: чё как.
- Тебе двух слов хватит, - усмехнулся "олимпиец". - Когда войдут, падаешь на колени, хватаешь оккупанта за штанину и орешь "хелп ми".
- А почему за штанину?
- Ты себя в зеркале видел? За руку схватишь - квалифицируют как нападение и умышленное втягивание России в международный конфликт. В лучшем случае - на карцер уедешь, в худшем…
- Не-е-е… мне на кичу без нужды, - блеснул молодой зэка зачифиренными зубами. - Только вчера оттуда.
- И как там? - с живым интересом встрепенулся Саныч.
- Как обычно. Крысы - свиньи, в первую же ночь в сумку залезли, всю колбасу потравили. Неделю одну сечку с бромом жрал. И, падлы, умные. Молнию расстегнули, даже сумки не погрызли.
Возле решетки, держась худыми пальцами за прутья и стараясь сдерживать напор грузного соседа, жался лысоватый арестант, закаленный "крыткой" интеллигент, давно разменявший отчаянье и страх на равнодушие и озлобленность.
Напротив него, через решетку развалился обрюзгший прапорщик, словно девичью коленку, похабно поглаживая ложе "калашникова".
- Что, старшой, кризис по тебе еще не ударил? - спросил интеллигент у конвоира.
- На тридцать процентов будут сокращать, - угрюмо пробурчал прапор.
- Тебя-то, надеюсь, не уволят, - усмехнулся зэка.
- Никого не уволят, у нас и так пятьдесят процентов недокомплект. Хотя и за эти бабки никто работать не хочет. Что я здесь забыл за двенадцать штук? Вон, омоновцы, меньше чем с десяткой со смены не уходят. А если прием какой-то, так вообще, грабь награбленное.
- Старшой, куда тебе в ОМОН?
- Лучше маленький ТТ, чем большое каратэ, - мент довольно похлопал по автомату. - Можно в пожарку двинуть.
- На пожарах мародерствовать?
- Хе-хе. На даче какого-нибудь олигарха в пылу и дыму буфет подломил - жизнь себе обеспечил, - мечтательно причмокнул прапор.
- Чё стоим так долго?
- Ща, с "девятки" еще двоих загрузят и поедем.
На стенах в "воронках" граффити - явление редкое. Поэтому здесь оно смотрелось словно картина: под громадным репродуктивным органом, выцарапанным гвоздем каким-то дебилом, красивым почерком синего маркера и явно другой рукой была выведена приписка - "вертикаль власти".
Наконец, подтянули зэков с "девятки". Первых двоих с мало что говорящими фамилиями закрыли в соседнюю кишку. Фамилия третьего пассажира ввергла этап в молчаливый ступор.