В 1859–60-х годах совершилось освобождение и объединение Италии. Наполеон III, воображая, что создает для Франции вечного союзника, достаточно сильного, чтобы быть полезным, и достаточно слабого, чтобы не быть опасным, победил Австрию, но захотел остановиться на полдороге; оставив Австрии всю Венецию (область), он держал в Риме войско для защиты светской власти папы и т. д. Эти меры его не привели ни к чему. По-видимому, они были еще слишком консервативны; они недостаточно служили процессу эгалитарного всесмешения и всеплоскости. Виктор Эммануил и Кавур обманули хитрого Наполеона посредством весьма сложного приема. На юге Италии Гарибальди завоевал Неаполитанское королевство и изгнал древних охранителей Бурбонов. На севере сардинские войска разбили войска папы и отняли у него часть территории; в Тоскане и других местах произошло подстрекаемое Пьемонтом народное движение в пользу объединяющей короны Виктора Эммануила, и в очень короткое время объединилась вся Италия, за исключением части Папской области с Римом и Венецианской области, оставшейся пока у Австрии! Через 6 лет (в 66 году) эта почти объединенная Италия заключает союз с Пруссией против Австрии и получает в награду Венецианскую область. И, заметьте, опять каким сложным путем: итальянцы разбиты наголову австрийцами при Лиссе и Кустоцце; но союзные им прусские войска в это же время стоят уже под Веной. В порыве отчаяния Франц Иосиф, желая освободить для защиты Австрии те свои войска, которые должны действовать в Италии, дарит по телеграфу Венецианскую область Наполеону III. Италия этим парализована, ибо Наполеон отдает немедленно эту территорию Виктору Эммануилу, и война в той стороне останавливается. Пруссия также прекращает военные действия на севере Австрии (она боится, между прочим, того, чтобы Франция не вмешалась со свежими силами в борьбу). Мир заключен. Но как? Все в том же направлении племенного объединения, влекущего за собою большое однообразие как в самой объединенной среде, так и по отношению сходства с соседними государственными обществами. Силен ли или слаб был прежний Германский союз с двумя большими державами во главе (Австрией и Пруссией) – это другой вопрос; но он был в высшей степени оригинален, то есть истинно национален и по внутреннему политическому устройству, и по внешней политической роли, и в особенности по общественным, бытовым формам. Пруссия не отнимает ни пяди земли у Австрии (она бережет ее на всякий случай, особенно против будущего славянского объединения); она только по мирному договору изгоняет ее из старого Германского союза и образует новый, более чистый, более племенной. (Австрия пестрила его, так сказать, своим участием в нем.) Пруссия, в разной степени подчиняя себе государства севера и заключая секретные (до поры до времени) договоры с немецкими государствами юга (Баварией, Вюртембергом и Баденом), почти уже тогда объединяет все германское племя, за исключением 8 миллионов австрийских немцев и Эльзас-Лотарингии (действительно немецких и отторгнутых прежде Францией).
Настает 1870-й год. Франция побеждена; Австрия парализована угрозами России, которая основательно хотела предоставить дело судьбам единоборства.
Объединение германского племени сделало еще огромный шаг: Эльзас-Лотарингия отвоевана; внутренний союз теснее, прусский король избран императором всей Германии.
Итальянское правительство, пользуясь разгромом Франции, тоже угрожает своей освободительнице, и французские войска уходят из Рима, предоставляя папу его судьбе. Итальянские войска вступают в Рим после незначительной стычки – и, как прекрасно выразился Данилевский, "всемирный город римского первосвященника обращен в столицу неважного государства!". Объединение Италии и Германии теперь почти окончено. Италии остается приобрести еще лишь небольшой клочок от Австрии (признаюсь, забыл, как даже он и называется). Германии остается присоединить 8 мил. австрийских немцев и, пожалуй, наши Остзейские провинции, ибо если на нашей, русской, стороне, так сказать, идея демократическая, право этнографического большинства (эсты и т. п.), то на стороне немцев идея высшая (культурная и аристократическая) в этом вопросе. Когда настоящее, искреннее Православие сделает в этом крае действительно большие успехи, тогда на нашей стороне будет право еще более высшего порядка; а пока, разумеется, один остзейский породистый барон сам по себе стоит целой сотни эстского и латышского разночинства. Пока мы еще в Остзейском крае служим все той же системе всеобщего уравнения. Все это так, я желаю говорить правду; но Германия, ввиду русской силы и панславизма, с одной стороны, оберегает Австрию и не спешит отнять у нее ее немцев; а с другой, ввиду той же опасной русской силы, она при жизни Бисмарка не позволит себе воевать с Россией из-за одного Прибалтийского края, это было бы слишком глупо. Нападение на Остзейский край может быть результатом войны, одной из ее случайностей; но не будет ее причиной до тех пор, пока немцы управляются умными людьми.
Таковы факты международной внешней политики. Но что же мы видим во внутренней жизни всех перечисленных народов и государств, которые боролись перед глазами нашими с 1859 до 89 года? (Я пропускаю здесь нашу войну с Турцией, которая была тоже более племенного, чем религиозного или чисто государственного характера, о ней надо говорить особо.)
Все эти нации, все эти государства, все эти общества сделали за эти 30 лет огромные шаги на пути эгалитарного либерализма, демократизации, равноправности, на пути внутреннего смешения классов, властей, провинций, обычаев, законов и т. д. И в то же время они все много "преуспели" на пути большего сходства с другими государствами и другими обществами. Все общества Запада за эти 30 лет больше стали похожи друг на друга, чем были прежде.
Местами более против прежнего крупная, а местами более против прежнего чистая группировка государственности по племенам и нациям есть поэтому не что иное, как поразительная по силе и ясности своей подготовка к переходу в государство космополитическое, сперва всеевропейское, а потом, быть может, и всемирное!
Это ужасно! Но еще ужаснее, по-моему, то, что у нас в России до сих пор никто этого не видит и не хочет понять…
"Кто хорошо распознает болезнь, тот хорошо ее лечит", – говорит старая медицинская поговорка…
Попытаемся же скорее, пока еще не поздно, распознать внимательно и смело тот недуг, которым страждет Запад; попытаемся распознать его во всех его видоизменениях и нередко обманчивых формах… И тогда только, когда мы, с трепетом пророческого страха за свою дорогую родину и с мужеством неизменной решимости, взглянем печальной истине прямо в глаза, тогда только мы будем в силах судить, во-первых, не болеем ли и мы, русские, тою же таинственною и сложною болезнью, которая губит Западную Европу – неорганически, так сказать, все в ней равняя, – а во-вторых, далеко ли зашло у нас это самое разложение и есть ли нам надежда на исцеление – и как, и когда! Ведь и у нас на востоке Европы идея либерального панславизма тлеет под пеплом… Как с ней быть? И отказаться нам от нее невозможно, невыгодно, и опасаться ее необходимо по аналогии.
Поэтому прежде всего, я говорю, надо внимательно и подробно проследить эту племенную идею во всех ее проявлениях.
III
Поговорим теперь подробнее об Италии и о тех плодах, которые созрели в этой классической стране на почве национальной политики.
Италия еще в 1-й половине этого века славилась и своеобразием, и разнообразием своим. Близкая по племенному составу и языку к Франции и Испании, она весьма резко отличалась от них законами, духом, нравами, обычаями и т. п. Добродушная патриархальность и дикая жестокость, беспорядок и поэзия, наивность и лукавство, пламенная набожность и тонкий разврат, глубокая старина и вспышки крайне революционного духа – все это сочеталось тогда в жизни разъединенной и отчасти порабощенной Италии самым оригинальным образом. И кого же она тогда не вдохновляла?!
Байрон, гениальным инстинктом прозревавший грядущее демократическое опошление более цивилизованных стран Европы, бежал из них в запущенные сады Испании, Италии и Турции – там ему дышалось легче!
О Франции он совсем почти не писал и, сколько помнится, и не был в ней. Англию ненавидел, на Германию тоже мало обращал внимания.
Самое лучшее, самое самобытное и зрелое его произведение – "Чайльд Гарольд" – все наполнено картинами этих одичалых южных стран…
Гёте Италии обязан "Римскими элегиями" и знаменитым характером Миньоны; Пушкин мечтал об Италии и писал о ней. У Жорж Санд в романах есть множество итальянских характеров, обработанных с особою любовью и даже пристрастием. Alf. de Musset любил Италию не менее других художников и поэтов. Италии же обязан Ламартин одним из лучших и живых своих произведений – романом "Грациелла". "Рим" Гоголя вам, конечно, известен.
Самая отсталость Италии, полудикость ее восхищала многих. Прочтите, если можете, у Герцена об Италии; у Герцена почти все, что касается политики, – бредни; но зато все, что касается жизни, – прекрасно. Все были согласны, что Италия не сера, не буржуазна, не обыкновенна, не пошла. Все путешественники восхищались разнообразием не только природы ее, но и жизни, быта, характеров. За Альпами начинался для англичан, французов, русских, немцев какой-то волшебный мир, какая-то прелестная разновидная панорама от Ломбардии до Рима и Сицилии. Говорят, даже экипажи, способы сообщения, упряжь – все было в то время разное. При этом Италия тогда была сравнительно бедна. Не было железных дорог, гостиницы были плохи, разбой, лень на юге и т. д. Но все эти недостатки были необъяснимым и неразрывным образом сопряжены с теми именно привлекательными чертами, которые составляли отличительные признаки итальянской самобытности (культурной, бытовой, эстетической). Искусства замечательного уже давно не было в Италии (за исключением музыки), пластика отражений в духе самих итальянцев иссякла; но пластика жизни зато вдохновляла иностранцев. Вот это настоящий обмен духовный, возможный только при сильной разновидности!
Раздробленная и подчиненная где Австрии, где церкви, где деспотическим монархам, Италия стала на наших глазах Италией единой, политически независимой, политически уравненной от Альп до Этны, однородно конституционной, несравненно более индустриальной, чем прежде, с железными дорогами и фабриками.
Она стала больше прежнего похожа на Францию и на всякую другую европейскую страну. Изменения внешнеполитического положения и внутренних учреждений с удивительною быстротой отразились в изменении жизни, быта, нравов и обычаев, – вообще, в опошлении тех самых картин духовно-пластических, на которых так блаженно и восторженно отдыхали вдохновенные умы остальной Европы.
Усилившись, Италия почти немедленно обезличилась культурно. Как политическая сила, она все-таки остается презренной и не важной и не имеет будущего. Как явление культурное, она на глазах наших утрачивает смысл свой; ибо, конечно, не ей предстоит впредь вести за собою Европу, не ей творить, – нового творчества у нее впереди не будет; сохранить же поучительную поэзию старого своего творчества, великие остатки свои (я говорю не о камнях, а о жизни) она не смогла, увлекшись жаждой приобрести ту политическую силу, которая целые века не давалась ей при раздроблении и зависимости.
Но увы! – раздробленная, она царила многим над другими (папством, искусством, странным соединением тонкости с дикостью и т. д.). Объединенная, она стала лишь "мещанин во дворянстве" сравнительно с Россией, Германией, Францией и т. д.; в политике – какая-то "переметная сума", у всех на пристяжке, и всеми, и везде побеждаемая; в быту – шаг за шагом – как все!
Я не могу подробно вам рассказывать здесь, как неприятно я был поражен уже 20 лет тому назад (в 69 году) в Болонье контрастом между остатками средневекового величия в соборе, в феодальном университете и т. д., и видом серо-черной, такой же, как везде, уличной, отвратительной, европейской толпы! С какою радостью я, переехавши море, увидал в турецком Эпире, куда я назначен был консулом, иную жизнь, – не эту всеобщую истинно проклятую жизнь пара, конституции, равенства, цилиндра и пиджака.
Да, впрочем, кто же из знавших Италию прежнюю теперь жив? Никто. Но книги есть, картины есть, рассказы прекрасные есть. Сравните. Отыщите, например, описания прежних пышных папских процессий, прежних карнавалов, прежней Венеции, прежнего развратного и набожного, деспотического и ленивого, но обворожительного Неаполя. Природа – та же оригинальная, характер жизни, меняясь и меняясь, постепенно приближается все более и более к общеевропейскому среднему уровню, к среднему типу.
Замечу, что, живя еще в Турции, я вырезал из одной иностранной (не помню какой) газеты статью о том, что теперь, после войны 71 года, предстоит Риму (т. е. после вступления в папский Рим итальянского войска). В этой статье (быть может, клерикального происхождения) справедливо пророчили общеевропейское опошление жизни "вечного города". И в ней говорили: "Процессий не будет, будет обилие фабрик и стачки голодающих рабочих; обычный комфорт заменит живописный беспорядок старого папского Рима" и т. д.
Мне очень жаль, что эта вырезка потеряна или уничтожена.
Об Италии я кончил. Очень полезно было бы привести побольше картин и примеров, но я не в силах этого сделать, ибо тогда эти письма обратились бы в серьезную работу, которая потребовала бы бездну цитат и справок.
Но нет никакого сомнения, что все эти справки поразительно бы подтвердили то, что я говорю.
Теперь о Германии.
"A priori" тоже без всяких справок и примеров можно сказать, что если какая-нибудь нация была долго разделена на множество государств, то в духе и быте ее, в ее нравах, учреждениях, обычаях и т. д. будет много разнообразия и своеобразия; а когда эта раздробленная нация сольется в единое государство, то неизбежно начнется процесс ассимиляции – сначала в верхних слоях, а позднее в низших. И факты подтверждают это. Стоит только вообразить католическую Баварию и Пруссию времен хоть Фридриха II или даже Наполеона I и между этими двумя крайностями Юга и Севера, католицизма и протестантства, представить себе Ганновер, С.-Веймар, Вюртемберг, Гессен-Дармштадт и т. д., стоит только поискать в библиотеках прежние описания тех стран и государств и прежние о них суждения как самих немцев, так и иностранцев, – и сейчас будет ясно, как много и как скоро стала изменяться Германия после 1866 и 71 годов, изменяться к худшему в отношении собственно национальном – культурном, по мере возрастания политического единства, независимости и международного преобладания.
Я говорю, "независимости" – в смысле относительном, ибо хотя все германские государства и самый Союз и прежде были в принципе так же независимы, как Россия, Австрия, Франция, Англия и Турция, но на деле старый Германский союз был в международной политике слаб, нерешителен, зависим то от России, то от Франции (при Наполеоне I) и т. д. Объединение, значит, и в этом случае было солидарно с некоторой эмансипацией.
Была у Каткова одна большая и превосходная передовая статья о том, как прежнее разъединение Германии было плодотворно для ее богатой разнообразной культуры и как трудно ожидать, чтобы при новых порядках это богатство сохранилось. Что статья такая была – это верно, но когда была она напечатана – в 71 или 72 году, этого я указать не могу. Конечно, не ранее 71 и не позднее 72 г. (едва ли даже в 73 г.) Хорошо бы найти ее вам в музее.