Женщину Бог создал из ребра Адама, и Адам отметил это: "Вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей". Автор библейского текста добавляет к этому: "Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут одна плоть".
Поначалу между Адом и женщиной существовала естественная сексуальность. В сущности, не ясно даже, действительно ли у них возникала потребность друг в друге, но даже если возникала, то их сексуальная связь была невинной, как у всех животных, то есть лишенной чувства греха и стыда. "И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились".
И только после истории с древом познания к этой невинной сексуальности добавились запрет, стыд и сознание греха, превратив ее в ту человеческую сексуальность, какой мы ее знаем сегодня.
Если позволите мне на минутку отойти от нашей темы: стоит обратить внимание на тот факт, что исходное положение человека в раю характеризуется не только одиночеством и невинностью, но также бездельем. Я уже отметил чуть раньше, что порученные ему там занятия ("возделывать его и хранить его") не особенно понятны, но несомненно, что речь не шла о настоящем земледелии и, уж конечно, не о торговле, ремесле, строительстве, производстве и прочих известных нам видах труда. Труд стал содержанием всей нашей жизни только после изгнания из рая, и с этой точки зрения иудаизм видит в нем наказание и уж ни в коем случае не цель:
За то, что ты послушал голоса жены твоей, - огласил Господь свой приговор Адаму, - и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: "не ешь от него", проклята земля за тебя [в оригинале: "проклята земля для тебя"]; со скорбию будешь питаться от нее… […] В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю.
В этом решении есть немало насмешки и много мудрости, особенно если вспомнить разные кибуцные песни вроде "В труде наша радость", а также грубовато-прямолинейные протестантские прописи, согласно которым труд - это идеал жизни, а экономические достижения - свидетельство Божьего благоволения.
Как бы то ни было, с момента создания женщины уже было рукой подать до поедания плода с запретного древа познания, а отсюда - к потере простодушия и невинности, к Божьему проклятию и изгнанию из рая. Первый человек впрягся в лямку каждодневного труда, домашней, семейной и общественной жизни. Так и он, в свою очередь, претерпел метаморфозу и, подобно шумерскому Энкиду, достиг второй, совершенно иной фазы своей жизни.
Но, в отличие от шумерской блудницы, соблазнившей Энкиду, наша Ева сделала еще одно великое дело: соблазнившись, согрешив сама и введя в грех мужчину, она внесла в их интимную связь с Богом чувство вины. Первородный грех человека надломил его отношения с Богом, и в раскрывшуюся из-за этого трещину внедрилась религия, пустила в ней корни и расцвела. Так что похоже, что религиозные круги всякого рода, которые обычно не славятся уважительным отношением к женщинам, на самом деле должны быть по гроб жизни благодарны нашей праматери Еве.
Тоскливая зависть, которую мы порой испытываем к этим простодушным Адаму, Дафне, Энкиду, к их альтернативному (по отношению к нам) образу жизни, вот уже многие столетия питает литературное творчество многих писателей и прорывается в нем в разные времена и в разных формах. Мы ощущаем ее и в "Книге джунглей", и в "Зеленых поместьях" Уильяма Хадсона, и у Тарзана, и у Робинзона Крузо и во многих других книгах.
Но я не могу закончить эту нашу беседу, не упомянув также о двух нимфоподобных юношах, о двух "лолитах" мужского рода в творчестве Томаса Манна. Они не охотники, они не живут на лоне природы, и в действительности вся их "нимфичность" выражается лишь в еще не созревшей сексуальности, в той наивности, о которой иногда не знаешь, наивность это или наивничанье, и в красоте, которая содержит изрядную долю женственности и инфантильности и благодаря этому особенно сильно воздействует на всех окружающих.
Один из них - светловолосый и светлокожий, другой смуглый. Но они сходны внешне, они одинаково очаровательны, и они в равной мере пробуждают желание. Это Иосиф из "Иосифа и его братьев" и Тадзио из "Смерти в Венеции".
Я недостаточно знаком с творчеством Томаса Манна, но из того, что читал в ивритском переводе, понял, что даже там, где он рассказывает о красивых, пленительных женщинах, они не вызывают той степени волнения и возбуждения, с которой он описывает этих двух своих молодых героев. Нам еще предстоит говорить о них в другой беседе, предметом которой будет красота, поэтому сейчас ограничимся теми словами, которыми Томас Манн описывает Иосифа:
Нет ничего необычного в том, что семнадцатилетний юноша являет восхищенным взорам такие стройные ноги и узкие бедра, такую ладную грудь, такую золотисто-смуглую кожу; что он оказывается не долговязым и не приземистым, а как раз приятного роста, что у него полубожественная осанка и поступь и его сложенье обаятельно сочетает в себе силу и нежность.
А Тадзио он описывает глазами его жертвы. Густава фон Ашенбаха, который видит, как юноша купается в море:
Он бежал с закинутой назад головой, вспенивая ногами сопротивлявшуюся воду, и видеть, как это живое создание в своей строгой предмужественной прелести, со спутанными мокрыми кудрями, внезапно появившееся из глубин моря и неба, выходит из водной стихии, бежит от нее, значило проникнуться мифическими представлениями.
И, как будто опасаясь, что какой-нибудь читатель не уловит ассоциацию и не свяжет вид Тадзио и напрашивающийся портрет Афродиты, Томас Манн завершает:
Словно то была поэтическая весть об изначальных временах, о возникновении формы, о рождении богов.
"Он был красивейшим из детей человеческих", - говорит Томас Манн об Иосифе, и у той волнующей картины, когда Иосиф сидит на краю колодца и любуется собой, есть картина-сестра в "Смерти в Венеции", когда Тадзио смотрит на Густава фон Ашенбаха и на его лице появляется улыбка:
Это была улыбка Нарцисса, склоненного над прозрачной гладью воды, та от глубины души идущая зачарованная, трепетная улыбка, с какой он протягивает руки к отображению собственной красоты, - чуть-чуть горькая из-за безнадежности желания поцеловать манящие губы своей тени, кокетливая, любопытная, немножко вымученная, завороженная и завораживающая.
Над этой водой витает смерть. В греческой мифологии Нарцисс умирает, глядя на себя. В "Иосифе и его братьях" Иаков, видя Иосифа, склонившегося над бездной, страшится его смерти. В "Смерти в Венеции" Густав фон Ашенбах умирает на морском берегу, глядя на красивого юношу. А сам Тадзио, который был Афродитой, воплощением любви, и Нарциссом, воплощением красоты, в конце новеллы превращается в Танатоса - воплощение смерти.
Вам, возможно, будет небезынтересно узнать, что наш старый добрый друг Аксель Мунте, описывая (в "Легенде о Сан-Микеле") свою собственную смерть, тоже говорит о таком нимфоподобном юноше:
Он стоял рядом со мной, задумчивый и прекрасный, как Гений Любви, с венком на кудрях.
Мунте не узнал юношу. Он спросил, не Гипнос ли он, ангел сна, и юноша ответил:
Я его брат, рожденный той ж Матерью Ночью. Мое имя Танатос. Я ангел Смерти.
"Я был мертв и не знал этого", - пишет Аксель Мунте. Ибо невозможно до конца осознать эти метаморфозы: от жизни к смерти, от движения к неподвижности, от теплой гладкой кожи нимфы к шершавой холодной коре дерева.
И вместе с тем - насколько понятны и проникновенны эти слова даже сегодня, через столько лет после их написания. Заглядывая в бездны души и колодцы прошлого, мы видим не только Аталанту, и Иосифа, и Нарцисса, и Энкиду, но также отражение нашего собственного мира. Вот оно - смотрит на нас из нашей бездны, из нашей памяти, из всех этих колодцев нашего прошлого, что иногда наполнены живящей водой воспоминаний, а иногда - точно пропасти забвения и глубины преисподней.
Беседа третья
Несовершенство красоты
"Признаться по чести, - писал Томас Манн в "Иосифе и его братьях", - о красоте мы говорим без всякой охоты. Разве от этого слова и этого понятия не веет скукой? Разве красота - это не идея величественной бесцветности".
Мой ответ - со всем уважением к Томасу Манну - будет: "Нет!" Красота отнюдь не тождественна величавой бесцветности, и от нее не веет скукой. Достаточно прочесть самого Томаса Манна, чтобы в этом убедиться. Вся "Смерть в Венеции" и обширные куски "Иосифа и его братьев" посвящены этой "идее бесцветности", и ни от них, ни от нее ни на одно мгновенье не веет скукой.
Как бы то ни было, поскольку мы говорим в основном о любви, то теперь, после того, как мы поговорили о женственных нимфоподобных юношах, о мужественных девушках-нимфах и о совсем юных нимфетках, о Лолите, Аталанте, Тадзио, Иосифе и Нарциссе, теперь самое время поговорить о предмете реальном - о красивой женщине. О красивой, зрелой женщине, красоту которой мы все признаем, высматриваем и жаждем увидеть. А если так, то лучше, быть может, предварительно сделать несколько оговорок касательно красоты и только потом всецело ей отдаться.
В "Лолите" есть место, где Гумберт Гумберт, который, как известно, самой своей природой защищен от подобной зрелой красоты, насмешливо описывает этот объект нашего влечения, в данном случае - Шарлотту Гейз, мамашу Лолиты:
Она как бы старшая сестра Лолиты - если только мне не представлялись чересчур реально ее тяжелые бедра, округлые колени, роскошная грудь, грубоватая розовая кожа шеи ("грубоватая" по сравнению с шелком и медом) и все остальные черты того плачевного и скучного, именуемого: "красивая женщина".
(В скобках я хотел бы снова подчеркнуть, что эти слова принадлежат набоковскому рассказчику, и из них никоим образом нельзя выводить, что так думает и сам писатель. Кажется, я уже предостерегал от этой распространенной ошибки, но повторю снова - автор, как правило, не использует своих героев, чтобы высказать свои мнения, и отнюдь не разделяет каждую их мысль или утверждение. Такая ситуация возможна, но не обязательна. Сам Набоков не раз жаловался, что ему приписывают педофилию Гумберта Гумберта, а это не соответствует действительности.)
Еще одно неодобрительное замечание насчет красоты - замечание, которое, к большому нашему сожалению, лишено набоковской тонкости и проницательности, - мы находим в "Книге Притчей Соломоновых": "Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы". При всем надлежащем уважении, этот стих отличается особенной глупостью, и меня не удивляет, что он появляется в "Притчах", а не в "Екклезиасте". Екклезиаст, даже если разочаруется в красоте, не скажет об этом с той лицемерно-нравоучительной интонацией, которая характерна для автора "Притч", и если действительно обе книги написаны царем Соломоном, то я позволю себе предположить, что "Притчи" он писал в самый унылый и скудоумный период своей жизни.
В "Иосифе и его братьях" Томас Манн добавляет тонкую и умную оговорку - а возможно, разъяснение - касательно той красоты, которую он называет "совершенной". По его мнению, красота нуждается в определенном несовершенстве, чтобы ощущаться красотой: "Красота, - говорит он, - никогда не бывает совершенна… тайна ее, собственно, и состоит в притягательности несовершенства". А переходя к праматери Рахили, добавляет: "Отсюда и унылость совершенной красоты, при которой нечего прощать". Иными словами, чтобы описать и подчеркнуть красоту, нужен какой-нибудь крохотный изъян - нарушение симметрии, небольшой шрам, маленькая родинка. И то же самое Томас Манн говорит о Иосифе: "Лицо… молодого мечтателя было приятно даже своими неправильностями". Впрочем, о сходстве праматери Рахили и ее сына Иосифа мы еще поговорим.
Грек Зорба у Казандзакиса тоже говорит об изъяне в красоте. Родинки у женщины, провозглашает он, сводят его с ума. "Кожа такая гладкая-гладкая и вдруг - на тебе: вот такое черное пятнышко", - говорит он с волнением. И вот ведь: именно это пятнышко, которое есть не что иное, как несовершенство кожи, называется на иврите "некудат хен", то есть "прелестная точечка".
А в рассказе Уильяма Сарояна "Тигр Томаса Трейси" есть место, где красивая девушка отмежевывается от собственной красоты. Когда Томас Трейси говорит ей: "Вы… самая прекрасная девушка на свете", - она отвечает: "Вот уж нет… Это так самонадеянно - быть прекрасной. Это просто дурной вкус. И это вызывает жалость".
Эта последняя фраза уже в какой-то мере приближается к самому парадоксальному литературному взгляду на красоту, а именно - к того рода произведениям, которые утверждают, что красота вообще вещь плохая и вредная, потому что она опасна, чревата бедой и подобна радиоактивному излучению, не только из-за своего сияния, но также из-за своего влияния.
В литературе такого рода красивая женщина - это почти всегда бомба замедленного действия, и почти всегда она будет сеять вокруг себя смерть и беду. Но об этом мы тоже поговорим в дальнейшем.
В любом случае ни остроумные и отточенные насмешки Гумберта Гумберта, какими бы выразительными и забавными они ни были, ни угрюмые нравоучения "Притчей", ни глубокомысленные замечания Томаса Манна не могут принизить женскую красоту. Даже если красота действует на разных людей no-разному в зависимости от их воспитания, жизненного опыта и врожденных склонностей, она тем не менее оказывает свое действие на всех.
Иногда я вижу красивую женщину идущую по улице, и думаю, что выражение: "Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя", - которое в "Псалмах" относится к мужчине, надо бы по чести отнести к женщине. Красивая женщина проходит по улице, как острое лезвие. Она оставляет за собой в воздухе невидимую борозду, разрез, который не срастается, и эта царапина смятения нелегко заживает. Люди с острым зрением могут видеть ее еще часами после того, как сама красивая женщина уже исчезла.
Не ошибитесь, пожалуйста, в отношении меня - или себя: это ощущение как раз не связано с любовным волнением или желанием. Это восхищение, это ликование, это счастье, которое мы ощущаем при виде красоты, которую Бог преднамеренно или по случаю подарил именно этой женщине, а нам даровал случай увидеть ее.
Кстати, те физические отклики нашего тела, которые вызывает красота, тоже не обязательно совпадают с банальными внешними симптомами любовного желания или возбуждения. От красоты порой пересыхает горло, порой появляется оскорбительная слабость в коленях, а бывает и так, что острая боль разрезает висок.
Я думаю, что эти субъективные и, на мой взгляд, довольно смущающие описания убедительней тысячи очевидцев свидетельствуют о том, что красота не имеет однозначного (а уж тем более "истинного") эмпирического определения. Все, кто пытается говорить о красоте и прославлять ее, немедленно сталкиваются с трудностями определения и формулировки (политическая корректность, к моему сожалению, проникла и сюда). "Красота - это магическое воздействие на чувства, всегда наполовину иллюзорное, очень ненадежное и зыбкое именно в своей действенности", - сетует Томас Манн. (Забавно видеть, как он, утверждавший, что красота скучна, не перестает говорить о ней и писать о ней.)
Когда красота появляется в реальности, каждый из нас судит и оценивает ее по своему разумению, тянется к ней или пугается и хочет отстраниться. Но когда красивая женщина обитает в книге, мы зависим от решения писателя или рассказчика. Мы уже упоминали раньше враждебность "Притчей Соломоновых" к женской красоте, но поскольку Библия, к нашему счастью, написана многими авторами, то назидательные наклонности и посредственный интеллект автора "Притчей" не характерен для всей Библии в целом. И потому определение: "Миловидность обманчива и красота суетна" - остается на уровне вполне пренебрежимого частного мнения или даже того меньше. И вот подтверждение тому: едва на горизонте появляется красивая женщина, Библия с радостью возвещает об этом своих читателей.
Кто же они, эти красивые женщины в Библии? Вот их - полный, на мой взгляд, - список: праматерь Сарра, праматерь Ревекка, праматерь Рахиль, Авигея - жена Навала Кармиэльского из рассказа о царе Давиде (кстати, единственная, о которой сказано, что она и красива, и умна), Вирсавия (Батшева), жена Урии Хеттеянина из того же рассказа, Фамарь, сестра Авессалома, Давидова сына, и Фамарь, дочь этого Авессалома, Ависага Сунамитянка, наложница престарелого Давида, Суламифь из "Песни Песней", царица Есфирь и царица Астинь (Вашти) из "Книги Есфири", а также три дочери Иова - Емима, Кассия и Керенгаппух - те самые, что родились у него после гибели всех прежних детей.