Вернусь к Александру Исаевичу Солженицыну. Его приезд "домой" - это событие не только для всей культурной жизни России, но и сдвиг в сознании всей мировой интеллигенции, событие, нами пока не осознанное, но многих раздражившее - сам шевелит мозгами и заставляет всех нас тревожиться за свою судьбу, озаботиться заботами России и добиваться блага, строить жизнь собственными руками, собственным трудом. "Эка, явился указчик!" - да, и указчик, и направитель, а не пустозвон-коммунист, для которого наобещать с три короба и ничего не сделать - естественный поступок.
Солженицын прежде всего состраданием, сочувствием своему народу и Родине своей помогает взнять лицо к небу, укрепиться на земле он нам помогает. Он истинный праведник, взывавший к Богу и добру, а не тот, что тоже явившись на родину, поддакивал партийной банде и разъяренной толпе: "Если враг не сдается, его уничтожают", видя, что во враги тут могут зачислить кого угодно, зачислят и самого новоприбывшего провозвестника-буревестника, не пощадят ни сына, ни отца…
Ну вот, из больницы выписался, зима наступила, Марии Семеновне гипс сняли, орудует своей левшой на кухне и в ванной возле стиральной машины. "Отвели" мы и пятидесятилетие совместной жизни. Хотелось сделать это потише и поуже - не получилось. Значит, кто-то еще помнит и уважает нас. И добро, и ладно. Будем жить дальше и проживем Богом отпущенный срок, как положено старым людям - тихо и мирно, если позволят обстоятельства и жизнь наша снова с "оси" не сойдет.
Началась предвыборная вакханалия, и опять, в который уж раз, обнажилась убогая наша мысль и неловкая, топорная хитрость. Снова какие-то добры молодцы клянут демократию, сулят спасение и блага, а народ, у которого не только "отняли копеечку" из сбережений, а уже и заработанное не платят, мокрый от осеннего снега, обескураженный и потерянный, толпится возле каких-то контор и зданий, куда снесли последние деньжонки; и нисколько наши провинциалы не отличаются от столичных горюнов, - ни одеждой, ни мольбой. Все дружно ругают президента (разрешено же!), а виноват-то он лишь в том, что впрягся в эту громыхающую телегу, не сознавая, видимо, что гора высока, и колдобины на российском пути глубокие, и никуда, ничего и никому не вывезти. Уже в 90-м году было ясно, что народ наш не готов к крупным переменам, к решению колоссальных задач. Давно он сломан, раздроблен, не обладает тем сильным характером, который ему приписали. "Что такое перестройка?" - задавал себе и нам вопрос добра нам желавший главный зачинатель перестройки и сам себе и нам ответил; "Чтобы каждый человек на своем месте добросовестно исполнял свое дело".
Так просто! Но для исполнения добросовестно своего дела требуются квалификация, устремление к совершенствованию своего труда и непременно самостоятельность, да и само дело - стоящее, нужное как самому трудящемуся, так и его детям. Но какой с него спрос, если он десятки лет гнал свою продукцию, часто не зная ее назначения, ни даже названия конечного продукта - химию, уран, заразу бактериологическую, ракеты устарелого образца, самолеты времен прошлой войны, расходуя при этом сорок килограммов сырья на килограмм продукции, тогда как буржуи на ту же продукцию расходуют четыре килограмма? Лес рубил - больше половины в отходы, скопал рудные горы, которых должно было хватить на 200–300 лет (Магнит-гора, к примеру), бездумно и безрезультатно сжег и разбазарил уголь, разлил, пропил моря нефти… И никто ни за что не отвечал, никто ни о чем не думал. Работали плохо, получали мало, жили одним днем, о "светлом будущем" анекдоты травили и над вождями, над их бреднями смеялись втихаря. При всеобщем образовании, в том числе и высшем, остались полуграмотной страной. Зато много спали, пили беспробудно, воровали безоглядно. И этому, в полусне пребывающему, ко всему, кроме выпивки, безразличному народу предложили строить демократическое государство, обрекая его думать и жить самостоятельно.
А зачем ему это? Нужно ли? - опять позабыли спросить!
Вот в 90-м или во время путча 91-го года и надо было давать отбой - не можем! Не созрели. Подождем еще! Потерпим! - сказать без ора, без боя, без шумных арестов, без стрельбы друг в дружку, без злобы, пусть и в раздражении поворачивать назад - ни к чему попу гармонь, была бы балалайка - и все бы шло-ехало помаленьку, дымили бы военные гиганты, шарились бы по чужим морям атомные подлодки, работала бы безотказно лагерная, так крепко отстроенная система, кривлялись бы на мавзолее старые, седовласые и лысые вожди, и пьяный народ, идя под знаменами, орал бы им "ура!", и, развалясь на скамейке, хвастался бы свободный от морали работяга: "Ни х… не делаю, а сто двадцать рэ получаю!"
"К чему стадам дары свободы, их только резать или стричь". (Александр Пушкин) Сто с лишним лет назад писано, а как сегодня. И мне вот не пишется, не работается, а пенсия идет и гонораришко какой-никакой тоже, на хлеб да еще и с маслом - и ладно. Может, больница, может, лекарства сказываются, но, скорее всего, мешают мысли о бесполезности своего и всякого дела, окаянный вопрос, задаваемый сотни лет не только мной самому себе: "Книжек-то вон сколько, а сделали они людей лучше?.."
Надежда только на Бога и на время - они помощники, избавители и лекари вечные…
1995
На Вологодчине
В Вологде я живу уже больше года - срок достаточный, чтобы оглядеться, кое-что увидеть и даже немножко узнать. Мне довелось побывать в Кириллове, в Шексне, проехать по Сухоне и Двине до Великого Устюга и дважды побывать в Никольске и на Никольщине, посетить могилу прекрасного поэта и мужественного человека Александра Яшина, встретиться с интересными людьми и "открыть" для себя хотя бы краешек вологодской земли.
Обычно я ничего и ни о чем не пишу с ходу, мне нужно вжиться в образ, в природу, присмотреться к людям, дать отстояться первому впечатлению, ибо оно часто бывает поверхностно и, значит, приблизительно, а то и вовсе неверно.
Исконно же русская вологодская земля, люди ее мне сразу же показались близкими, пришлись по душе, и, странное дело, я даже написал два коротких рассказа на вологодском материале, изменив своему правилу. Один из этих рассказов недавно звучал в сокращенном виде по Всесоюзному радио.
Земля, Родина накладывают отпечаток и на людей, а следовательно, и на писателей, на их дело. Вологодские писатели и поэты - люди в большинстве своем по-хорошему простые, но не простоватые, открытые, и также их работа.
Книги, стихи очень душевны, многозвучны и по-настоящему народны. Сказав слово "народны", я не имею в виду, чтобы непременно упоминались в произведениях лапти, щи и курные бани.
Народность эта прежде всего в интонации произведений - в интонации, слитой с самим звучанием голоса родной земли, интонации неторопливой, распевной, как бы приглушенной тихой грустью. Это очень отлично, скажем, от броского, несколько даже яростного, громкого слова сибиряков, и от красок их, размашистых и тоже очень ярких.
"Тихая моя родина", - говорят о своей земле вологодские писатели, и в этой прекрасной строке много обозначено и сказано, хотя нынче не такая уж она тихая, Вологодчина-то.
О рабочем классе вологжане пишут мало, точнее, почти не пишут, и это тоже объяснимо. Большинство писателей-вологжан - выходцы из деревень, и пишут они о том, что знают хорошо, что вошло в плоть и кровь, писать же наскоками, пользуясь творческими командировками и мимоходными впечатлениями, - дело ненужное и неблагодарное.
Ни одна книга, написанная литературными гастролерами, не сделалась, громко говоря, достоянием читателя. Думаю, что пишущий о рабочем классе должен выйти из самого этого класса, быть им воспитанным, и вот среди начинающих и молодых писателей уже есть попытки приблизиться к этой теме, робкие, правда, попытки, неуклюжие, но все же есть.
Правда, есть в работе молодых и начинающих одна огорчительная особенность. Я бывал на многих семинарах молодых, в том числе и на недавнем Вологодском, где разбирались интересные, перспективные авторы - это Шириков из Вологды, Шарыпов из Череповца, Степанов из Вологды и другие. И вот странное совпадение, почти никто из них не работает над произведениями крупных форм - романами, повестями.
Правда, все мы, да и до нас тоже, имеющие опыт писатели, обычно подталкиваем молодых к тому, чтобы они начинали с малых форм, набили бы руку, подучились и тогда уж брались за более капитальное дело. Это не беда. Но беда состоит в том, что и в малых формах молодые писатели зачастую неоригинальны, вторичны, а то и десятеричны, и пишут о том, о чем уже написано много, и хорошо написано.
Создается впечатление, что им не о чем писать, и невольно вспоминается чеховский персонаж, провинциальный газетчик, который сетовал на отсутствие материала. "Вот если б турки штурмом Калугу взяли, тогда б было о чем писать…" - говорил он.
Между тем у наших молодых писателей жизнь, как правило, интересная была, насыщенная, только самим им она почему-то кажется не заслуживающей внимания. И опять же для пишущего нет, как говорится, предела, писать можно и нужно обо всем, только интересно и по-своему.
Когда-то молодой Бунин пожаловался Льву Толстому на то, что ему не о чем писать, и Толстой на это сказал, что вот, мол, и пишите о том, что не о чем писать, да и объясните, почему не о чем писать.
Больше внимания к окружающим людям, к повседневной жизни, любопытства больше, и молодые увидят, как нескончаемо волнуется вокруг них море жизни, и на этом море не всегда штиль, бывают и волнения, разбиваются корабли.
Одни только вопросы нравственного воспитания молодежи и самопознания, или, как Достоевский говорил, "себязнания", могут составить большую работу, которой хватит на целую жизнь не одного писателя, а целого поколения писателей, как это было в шестидесятых годах прошлого столетия.
Сам я последние годы работал над повестью "Пастух и пастушка" - это повесть о войне, о любви, о тоске и мечте человека по естественной жизни, без смертей и кровопролитий. Наряду с этим работал над короткими рассказами и составил из них книжку под коротким названием "Затеси", которую в семьдесят первом году собирается печатать издательство "Советский писатель", а издательство "Молодая гвардия" намеревается издать однотомник повестей, куда должна войти и "Пастушка".
Начал работать, а точнее, приступил к книге о войне, к которой шел давно и готовился долго, потому что сам я участник войны, солдат, и не мог выполнять эту работу скоропалительно, неумело.
Тема войны для меня - святая тема, и хочется, чтобы писалась трепетно, с болью и святым уважением к тем людям, с которыми я воевал и которых приходилось мне хоронить вдоль долгих дорог войны.
Издан ряд моих книг за рубежом. Только что я подписал договор с венгерским издательством "Эуропа" на издание повестей и рассказов на венгерском языке. Выходит в Болгарии повесть "Кража". До этого она вышла в Чехословакии и в ГДР. В Чехословакии, Польше, Венгрии и других странах печатались некоторые мои рассказы. В издательстве "Прогресс" выходит сборник рассказов на английском языке.
Вот и все, что я могу сказать о себе. Надвигается лето, время поездок, время встреч с людьми. Думаю побывать на Николыцине, в Салехарде, подумать, посмотреть - это нужно для будущей книги, работа над которой займет немало лет.
1970
Этюд на Чусовой
Сколько помню художника Анатолия Николаевича Тумбасова, столь и неизменен его облик в памяти моей. Прежде всего запоминается тихая, добрая улыбка, вроде бы постоянно присутствующая на бледноватом лице от скрытого, тайного волнения и радости, изредка озаряющих лицо негустым и неярким румянцем, беловатые волосы, высветленные солнцем и ветром брови и небольшие светло-голубые, внимательные-превнимательные глаза, таящие в себе какую-то глубокую печаль и даже виноватость.
Как видите, портрет и облик художника, мне запомнившегося, так и просятся определить его в детстве и в юности в какое-нибудь городское предместье, в интеллигентную скромную семью, в примерную школу полугородского, окраинного толка, где много кружков по искусству, военной подготовке, где все чего-то лепят, мастерят и рисуют, бросают деревянные гранаты и колют самодельные чучела врагов, где обязательно присутствуют два-три лохматых учителя, одержимых идеями невиданных изобретений, открытий, путешествий, будоражащих юные души.
Но увы, родом-то Анатолий Тумбасов из шахтерского поселка с самым ему подходящим названием, над которым долго не надсаживались административные умы, - Пласт Челябинской области, в пятидесяти верстах от станции Нижне-Увельской.
"Поселок этот можно окинуть взглядом с любого шахтерского отвала. В поселке всего было несколько двухэтажных зданий на городской манер: больница, девятая и десятая школы, две-три конторы, а все остальное домишки с палисадниками и огородами", - напишет впоследствии о своей "малой родине" Тумбасов и с горьким выдохом добавит: "И вот тебе, почти четыре тысячи погибло". В числе погибших на войне был и отец художника, и друг, роднее кровного ему брата, мечтавший стать художником Иван Чистов, убитый десятого сентября 1943 года в Смоленской области, возле деревни Шуи.
Так вот она откуда, глубоко таимая и неистребимая печаль в глазах художника, - он-то вернулся с войны, а Ваня, отец и еще миллионы остались на веки вечные "там". Неизбывна война в сердцах тех, кто уцелел на войне, и груз ее тяжкий нести нам - фронтовикам - до конца дней наших.
Оба они: и Толя Тумбасов, и Ваня Чистов - страстно мечтали стать художниками, и мечта одного из них исполнилась, он рисует, пишет и работает "за двоих", как наказывал ему покойный друг.
Художники, как и многие творческие люди, много и серьезно работающие, не любят, чтоб им мешали, изобретают всевозможные запоры и замки, ограждая себя от любопытных, праздных "гостей", но сколь я знаю Тумбасова - а знаю я его уже более тридцати лет, двери его мастерской всегда открыты для людей, и всегда согрет для гостей крепкий чай, и редкого по сердцу ему пришедшегося гостя он отпустит без подарка - этюд с реки Камы, подаренный мне еще в пятидесятых годах, объехал со мною не один уже город, сменил не одну квартиру. И при всем при этом Тумбасов не только много и плодотворно работает, он много ездит, у многих людей бывает. Урал облазил и изрисовал, кажется, от крайнего севера до родного юга. Но в общении с людьми он любит больше слушать, чем говорить, однако его "молчаливое общение" так активно, такое в лице его внимание и любовь, что и не замечаешь его неучастия в разговорах и спорах.
Но мне доводилось, и не раз, слушать и его рассказы, не о себе, нет, не о своих работах, а о том, где он был, чего видел, с кем встречался открывалась душа глубокая, глаз не просто приметливый, но и остропамятливый, и еще юмор, тихий юмор, всегда присутствующий в его рассказах, и самоирония, а это уже верный признак души, богато одаренной природой и озаренной светом добра.
Тумбасов не только много всегда работал как художник, но и выставлялся немало, и похваливали его, и даже куда-то выбирали, в какое-то руководство, но это никак не отражалось на его характере и поведении. Всегда скромно живший и живущий материально, он никогда никому из "богато" и "широко" живущих художников не завидовал, на нужду не жаловался, не горланил на собраниях, и о нем в Перми одно время уж начали поговаривать: "Себе на уме мужичок", в особенности после того, как Тумбасов начал "пописывать" и изредка издавать очень милые и добрые книжки для детей со своими рисунками, содержание которых чаще всего составляли записи путешествий по Уралу или словесные этюды с рисунками о природе, о цветах и деревьях, исторических местах. И тут нашлись злые языки: "Деньгу зашибает Тумбасов! В писатели рвется!" Но книжки его были так непритязательны и обезоруживающе-доверительны, объем их столь невелик, что в конце концов унялись всякие наветы и к Тумбасову привыкли к такому, какой он есть: никого он локтями не отталкивал и не отталкивает, ни у кого кусок хлеба не рвал и не рвет. А вот когда я, переехав в Вологду, написал, что не худо бы ему посмотреть эту землю, не похожую ни на Урал, ни на Сибирь, но такую пространственно-российскую, историческую, привлекательную, то он тут же занял у кого-то полста рублей и прикатил ко мне, побывал на выставках, в музеях, в лесу, в деревнях, и так был счастлив тем, что вот ему показали прекрасный древний "клочок" России, что даже и постоянная печаль в его глазах приутихла.
Повторяю - не припомню, когда бы мой сверстник по годам и склонностям говорил о себе, хвалился собою, своей работой и успехами; вот о друзьях-товарищах - пожалуйста! О них он всегда готов поведать хоть изустно, хоть письменно.
В Челябинске, на родине Тумбасова, вышел литературно-краеведческий сборник под броским и красивым названием "Рифей" - такое, оказывается, наименование Урала дошло до наших дней из Эллады, от греков, и под этим именем вошел Урал в древнюю мифологию.
В числе шестнадцати авторов "Рифея" присутствует и Анатолий Тумбасов и снова пишет не о себе, снова не претендует на высоты литературного стиля, и, быть может, именно поэтому строки его порой столь проникновенны и зримы, что за сердце хватают.
Друг его, Ваня Чистов, был сиротою, и его на воспитание к себе взяла одинокая бабушка Яковлевна, которая в японскую еще войну была сестрой милосердия и которую два отрока, возмечтавшие быть художниками, все донимали расспросами о великом русском художнике Верещагине, который, казалось им, должен был быть на самом заметном виду, поскольку знаменит. Но бабушка Яковлевна отмахивалась от них: "Война шла, где там заметишь".
Так вот, отличник учебы, неизменный староста класса, горевший на общественной работе и самоуком постигавший секреты творчества, беспрестанно рисовавший, лепивший, изучавший в библиотеке, в доступных книгах и по открыткам искусство, мечтавший хоть бы раз побывать в настоящей картинной галерее и увидеть картины Репина, Шишкина, Левитана, но так ничего этого и не увидевший, Иван Чистов раньше своего преданного друга уходил на фронт, а тот много-много лет спустя до осязаемости, предметно вспомнит, как провожал Ваню, который преобразился на глазах, возмужал, но как попал в компанию новобранцев, как зажали его в кузове автомашины, так бравый призывник все искал глазами защитницу - бабушку Яковлевну, а она, "бабушка, стояла в стороне, у изгороди, и плакала, ничего не видя. Я пробрался к другу, потянул его за рукав… Мы молча и крепко пожали друг другу руки. Машина было тронулась, но мотор заглох. Все женщины опять нахлынули и притиснули меня к борту. Я опять оказался около Вани, а он, высвобождая руку, высыпал мне горсть сахара, выданного в военкомате. "Бери!" - сказал второпях, как мотор снова завели, машина тронулась, и ревущая, пестрая толпа, только что прильнувшая к кузову, стала отставать. Но многие еще бежали следом, кричали, махали платками, и потом долго стояли на дороге, растерянные, одинокие, оставленные…"
Никого не повторил в этой сцене прощания не претендующий на звание литератора Анатолий Тумбасов, хотя сцен прощания написано, снято в кино и нарисовано не сотни, а тысячи, однако нигде и ни у кого я не встречал наповал разящего слова "оставленные". Это уж что-то от "тютчевской неправильности", это уж из того, что близко лежит, да брать далеко.