Сам залив Иностранцева так велик, что ветер на его акватории успевает развести порядочную волну, а небольших бухт для отстоя в его пределах нет. Кое–как стали на якорь вблизи мыса Пинегина. Дождался, пока судно развернется по ветру, и в пять утра локатором отснял ледники Павлова и Иностранцева.
Стоит повозиться, потому что поведение этих ледников не вполне обычное. Баренц и норвежские промысловики не показали на своих картах какого–либо залива, тогда как, по Самойловичу, в 1926 году ледники заполняли его целиком. Сам залив обнаружил в 1913 году Седов, который дал все местные топонимы. На своей карте он показал, что ледники Павлова и Иностранцева контактируют своими концами. Наконец, в 1952 году на карте снова показан залив, причем, судя по съемкам Кураева, в 1933 году ледник Иностранцева отступил на восемь километров, самое значительное отступание у ледников Новой Земли в XX веке. Из соседних ледников у нас остался необследованным только Карбасникова, а жаль… В этой части Новой Земли вырисовывается скопление ледников с подвижками, нечто подобное знакомо мне по Шпицбергену, но объяснения этому феномену пока не вижу. Тем более ситуация интереснейшая, что в 1933 году топограф Кураев со своим отрядом на горе Страха "попал на ползучий ледник. На глазах образовывались трещины, шум, грохот. Испугавшаяся коллектор А. А. Куштысева боялась даже идти, пришлось ее нести на веревках, перепрыгивая через трещины". Не представляя самого явления, эти люди описали все признаки подвижки, развивавшейся у них буквально под ногами. Не вписываясь в привычные схемы, подобные случаи здорово осложнили мне подсчеты изменений ледников размеров Новой Земли, зато одновременно объяснили возникновение необычных топонимов.
Работа на берегах залива Иностранцева проходила так. Высадились, как обычно, вчетвером. Вытащили дюральку подальше на берег, мы с Женей пошли на юг, Ильин с верным Лёхой - на запад. Температура примерно -3°, дует сильный ветер. С моря то и дело заряд за зарядом, очень неустойчивая погода. Иногда кусок неба пронзительной синевы, за заливом то и дело пятна золотистого солнечного света, играет невидимое солнышко. Приходит очередной заряд, выключает игру солнечного света, дальняя перспектива меркнет, несутся косые струи снежных хлопьев, обильно налипая на нашу робу. Изредка открывается нечеткая панорама с огромной скатертью ледника Павлова на противоположном берегу и массой плоских, похожих на столовые, айсбергов на переднем плане. Из серого облачного месива тут и там временами возникают дальние вершины и гребни, чтобы через минуту скрыться среди промозглого тумана. Выпавший снег ужасно усложняет работу, приходится "копытить" (новое словечко - по аналогии с добычей корма оленями зимой), извлекая образцы из–под снега. Он лишил нас восприятия цветовой гаммы пород, которая обычно помогает геологу в маршруте. Добывать мелкие раковины и их обломки из–под снега замерзшими пальцами - сплошная мука. На обеденный перекус остановились в ледяном гроте, за шумом примуса прислушиваясь к лихому посвисту ветра, наблюдая, как у входа проносятся снежные вихри. Определенно, короткое арктическое лето закончилось.
Во второй половине дня начался густой снегопад уже без просветов, временами с полной потерей видимости, только- только сориентироваться по береговой черте. Заснеженная приморская равнина в разрывах тумана выглядит печальной и умиротворенной. Маршрут, конечно, каторжный - всего 15 километров за 9 часов, но дело мы сделали: можно возвращаться на судно. Волнение у берега нас не пугает. На бревнах–катках (благо плавника хватает) скатываем, выбрав момент относительного затишья, нашу посудину в море. Первыми в нее прыгаем мы с Алексеем и, упираясь шестами, удерживаем нос навстречу волне. Остальные, пропустив очередной гребень, проталкивают корму вперед и, возможно из последних сил, седлают непослушную дюральку, отплясывающую на волнах помесь шейка с твистом. Дальше выдерживаем нос навстречу волне, пока не заведется мотор. И вперед к судну, в теплую каюту. Однако прежде предстоит помучиться на обледеневшей палубе, втирая дюральку на отведенное ей место.
На следующее утро (на календаре 15 сентября) без приключений высаживаемся на низкую, заваленную ледяными обломками галечниковую косу у восточною борта ледника Чаева. Только этот ледник, да невысокие юры в основании полуострова Шмидта отделяют теперь меня от Русской Гавани. Одинокая палатка на кромке заснеженной суши и моря, забитою айсбергами. Леха, оглядевшись вокруг, очень к месту пропел: "Куда вас, сударь, к черту, занесло, неужто вам покой не по карману?" Пожалуй, самый ледниковый лагерь из всех в этом сезоне. Синевато–зеленые фронтальные обрывы едва не нависают над палаткой, зеленые туши айсбергов заполняют залив, а валы окатанных морем округлых ледяных обломков завалили прибрежную гальку. На белом снегу начала зимы ложатся синие тени и багряный отблеск низкого солнца.
Не перестаю удивляться способности людей вжиться в самый неприспособленный для жизни ландшафт. После высадки тут же нашли пресную воду и плавник, поставили палатку с печкой, разобрали наше экспедиционное добро, приготовили ужин, и вот уже блаженствуем в спальниках, предаваясь воспоминаниям под равномерные вздохи наката и приятное потрескивание печки в местах, которые нормальному человеку не приснятся и в самых страшных снах. Спальник прогревается собственным теплом минут пятнадцать, прежде чем усталость возьмет свое и начнешь погружаться в блаженную дремоту, оставляя за пределами палатки все заботы и печали.
Утром по легкому морозцу начали с Женей подъем по правому борту ледника Чаева, поверхность которою оказалась хуже, чем мы ожидали. Полно снега, порой до полуметра. Каким–то образом Платонову удалось нащупать оленинскую свиту. Разумеется, эти наблюдения предстоит сбивать с теми, что получит Ильин. Чем выше, тем пейзаж все более зимний. Сверху отчетливо вижу знакомые места вплоть до гор Бастионы и Дальние, включая полуостров Литке. Совсем рядом, за ледником, горы ЦАГИ, хотя выходить к ним по такому снегу будет непросто. От увиденного в груди шевелится что–то теплое и слегка щемит сердце.
На следующий день Ильин с Платоновым ушли в совместный маршрут "сбивать" свои наблюдения. Собственное задание получил Поляков, а я остался камералить, поскольку пора было поразмыслить над полученными результатами. Пожалуй, в моем распоряжении впервые оказался такой длинный ряд наблюдений за изменениями ледников с 1913 по 1988 год, и, определенно, им требовалось распорядиться достойным образом. По результатам довольно короткого полевого сезона, похоже, стало возможно судить с позиций планетарного процесса, благо имеются и сведения, например, об изменениях вращения нашей скромной планеты…
Возвращается Поляков и делится впечатлениями. Разбивая лед, буквально на последних остатках воды он как–то ухитрялся мыть шлихи. Долго отогревал у печки опухшие красные руки и в тысячный раз клялся завязать, не делать глупостей, не искушать судьбу, покончить с ненужной героикой и вшивой романтикой, причем с подкупающей искренностью. В разгар его выступления вернулись оба маршрутника и с сочувствием внимают пылкому выступлению своего коллеги, временами поддакивая теми же соображениями и такими же намерениями воплощения в жизнь, причем не в первый и не последний раз. Удачи вам, ребята, в этих благих намерениях, только вот как вам это удастся… Между тем конец полевого сезона вырисовывается вполне отчетливо. Из нашего ледового лагеря мы с Платоновым успели посетить левый борт ледника Рыкачева, где я провел очередной контроль своей радиолокационной привязки фронта этого ледника. Из впечатлений - много солнца и злого ветра, от которого ломит лицо, следы песца и медведя, глубокий снег сделал пятнадцатикилометровый маршрут изматывающим.
19 сентября ледник Чаева и устроил нам шикарные проводы, когда его салюты следовали один за другим, и вскоре эскадры айсбергов блокировали побережье, а очертания дальнего горизонта, прежде такие прямые и четкие, стали напоминать иззубренную пилу. Целый флот новорожденных айсбергов пустился в плавание по Баренцеву морю. "Лабазируем" лагерь, то есть, свернув его, оставляем готовым к эвакуации морем. Незадолго до полудня выходим вверх по леднику Чаева, поначалу приноравливаясь к прежним следам, дальше - по свежевыпавшему девственному снежку. Погода за нас - безветрие, солнце закрыто легкими облаками, над ледником синяя опаловая дымка. Обильно "пускаем пар" на подъемах, не жалея сил. За три часа, временами в связках, пересекли ледник Чаева в направлении к горам ЦАГИ, где для меня начинались знакомые места еще по экспедиции МГГ 1957–1959 годов. Остановились на ночевку в одной из двух узких и глубоких долин, днища которых тогда были заняты подпруженными озерами. Там, где мы решили стать на ночевку, озеро оказалось спущенным, о чем свидетельствовали многочисленных следы уровней с отдельными сохранившимися плоскими глыбами зимнего льда, и местами настоящий хаос какого–то рваного льда. Среди этого дикого ландшафта наша палатка заняла слишком скромное место, и только свет свечи и шипение примуса выдавали присутствие людей, которые скромно отметили сорокалетие своего командира в обстановке, достойной полярного геолога.
На следующий день - маршрут по горам ЦАГИ в "мороз и солнце, день чудесный". Для меня это поход на сопровождение, собственных наблюдений немного, только фиксация очевидных изменений по сравнению с картой, составленной по аэрофотосъемке 1952 года, после которого здесь много воды утекло. Маршрут начали с западной кромки гор и, к счастью, коренные породы здесь оказались свободны от снега, возможно сдутого борой. Ничего, кроме снега и камня, даже лед редко выходит на поверхность, нет следов медведя или песца, таких обычных на побережье. Крик птицы ни разу не нарушил первозданную тишину этих мест, которая казалась еще отчетливей при вкрадчивом шорохе поземки. И хотя нельзя было себе позволить расслабиться, мысли то и дело уносились куда–то на тридцать лет назад, заставляя учащенно биться сердце.
На северном массиве сохранился гурий в качестве точки сгущения геодезической сети, сложенный мной в 1958 году. На юге отчетливо просматривался Барьер Яблонского, у подножия которого летом того же года погиб Олег Яблонский - такое не забывается. Место гибели Олега легко опознаётся по холмикам оазиса Анахорет в километрах двух севернее Барьера Яблонского. Вот такие грустные воспоминания возникают здесь много лет спустя в ситуации, написанной другим совсем по другому поводу, но вместе с тем передающей состояние души вернувшегося:
Когда я вернусь…
Ты не смейся, когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу
По еле заметному следу - к теплу и ночлегу,
И, вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь -
Когда я вернусь.
Никто лучше автора этих строк не выразил жажду возвращения, пережитого за три десятилетия там, на Большой земле, и здесь, в Арктике, когда приходится жить в двух несовпадающих измерениях двумя разными жизнями, чтобы оставаться самим собой. Несовпадение в стихотворных строках лишь в одном: снег здесь сейчас сентябрьский, а не февральский…
На следующий день, 21 сентября, по солнечной погоде с легким морозцем мы тронулись в Русскую Гавань, пересекая ледниковую перемычку, соединяющую ледники Чаева и Шокальского севернее гор ЦАГИ. Тридцать лет назад это было одно из самых спокойных мест в округе, таким оно и осталось. По глубокому снегу мы вышли к Перевалке времен МГГ, отмеченной гурием на ближайшей морене, которого, увы, не сохранилось. Очертания окрестного рельефа все более приобретали знакомые очертания. Стоило жить прошедшие десятилетия, чтобы однажды дождаться возвращения в места, где были прожиты, возможно, самые трудные, и все–таки самые нужные годы, чтобы стать тем, каким ты стал… У горы Ермолаева мы остановились для перекуса. Порядок есть порядок, но как раз аппетит у меня почему–то отсутствовал. Мне казалось, что под снегом сохранились следы гусениц наших тракторов, но вместо этого мы неожиданно вышли на свежие следы кого–то из отряда Матвеева, который, воссоединившись с Соболевским и Градусовым, завершал свою работу согласно намеченному плану. Вот и сомкнулись наши рабочие маршруты, как и мой личный, из настоящего в прошлое. На ходу пытаюсь выяснить еще одну загадку тех далеких лет, когда в ноябре 1958 года мы чудом уцелели в бору с Севой Энгельгардтом, каким–то чудом спустившись с гор Веселых. Ни тогда я не смог отыскать подходящего места, не вижу чего–либо похожего и сейчас. Но ведь спустились каким–то образом…
К полярной станции мы прошли по кромке ледника и вот наконец между моренных холмов увидали радиомачты и знакомые постройки, за которыми с возвышенностей полуострова Горякова прямо на небосклон проектировались метеобудки и флюгера. Вот мы и дошли, и первой нас встречает девица лет шести, а память подсказывает: в те далекие времена детей здесь не было.
Через несколько десятилетий через Шпицберген и Антарктиду, через Северную Землю и Северный морской путь я вернулся туда, где начиналось мое становление полярником. Говорят, возвращаться в молодость опасно. Но я не хотел бы стать тем двадцатипятилетним, потому что совсем не уверен, что смог бы повторить то, что удалось. Какой ценой, это уже разговор для профессионалов, но, думаю, сознание пережитого за наши 26 месяцев в МГГ осталось с нами на всю жизнь. Мы сами выбрали тогда свой долг, как его понимали, и это понимание позволило нам сохранить себя в пору, когда общество, которое нас сформировало и которому мы служили, неотвратимо катилось к своему финалу.
Кто теперь вспомнит наше терпение, наш риск, наш страх и нашу боль потерь? Важнее то, что мы сделали, даже если плата за это оказалась жестокой, и не случайно не все из нас остались на полярной службе, но это было их право… Почему–то для меня важно, что Каневский при первой возможности возвращается в Арктику, что Зингер, несмотря на почтенный возраст, продолжает командовать Шпицбергенской экспедицией. Хорошо, что есть ребята, которые видят смысл вкалывать в Арктике, не боясь показаться, мягко говоря, несовременными. Нет, не зря мы все–таки выстояли здесь в МГГ, и никто пути пройденного у нас не отберет!
В одиночестве я посетил могилу Олега Яблонского, которую, вырубив в скале, мы завалили каменными глыбами, водрузив над ней обелиск из лиственничного бревна, принесенного морем. За три десятка лет здесь ничего не изменилось, только бора истрепала фитильный темляк на ледорубе. Эта могила останется, когда никого из нас не будет в живых, и надпись на могильной плите расскажет следующим поколениям об одном из нас. Может быть, не сумев сберечь нашего товарища, мы постарались устроить его последнее прибежище, подумал я. Совсем рядом было место еще одной трагедии тех лет, где сложил свою голову Толя Афанасьев и где чудом уцелел Зинок Каневский. Все это было с нами, и на их месте мог оказаться любой из нас.
Немного осталось от нашей экспедиционной базы в бухте Володькиной. Уцелел лишь склад и строение бывшей механической. На месте жилого дома - следы пожарища с грудой горелого кирпича, скелеты кроватей, проржавевшая металлическая посуда и другой мусор забвения. Неужели это были алы, совсем не последние среди наших сверстников, решившие связать свою судьбу с Арктикой? И я вдруг ощущаю, как сердце начинает глухо стучать в моей груди и от непрошеной соленой влаги щиплет в глазах. Поднимаю голову, ветер бросает мне в лицо пригоршню мелкого острого снега, и я медленно возвращаюсь в осень 1988 года на берегах Русской Гавани.
Еще раз прощай, Русская Гавань, не поминай лихом! Затягивая расстояние, судно огибает остров Богатый, чтобы задержаться для съемки локатором фронта ледника Шокальского. Теперь можно и домой. Когда я вернусь: куда, домой, в Русскую Гавань? Трудно отпускает Новая Земля, где после многих испытаний многое удалось и напоследок не хочется упустить чего–то еще.
Луна крадется среди рваных облаков, и, как много лет назад, призрачная "дорога к счастью" лежит на ночной морской глади. В ходовой рубке спокойно и уверенно распоряжается старпом, и я слышу его голос:
- Держать двести тридцать!
- Есть держать двести тридцать, - "репетует" рулевой.
В ходовой темно, чтобы вахтенные могли лучше видеть ситуацию по курсу, и только шкалы приборов слабо подсвечены, чтобы не слепить вахту. Когда открывается дверь в рубку, свет в коридоре автоматически выключается. Занимаю свое место у локатора, и каким–то образом на смутные очертания полубака, мачты с оснасткой, временами проектирующиеся на подсвеченные луной облака, ложатся чеканные бунинские строки:
Стой со сжатыми скулами,
Как чугун тяжелы,
Ходят жадно акулами
Под тобою валы.
Правь рукою железною:
Из–под шатких снастей
Небо высится звездное
В грозной славе своей.
Начало последнего четверостишия относится, безусловно, к старпому, а все остальное - это и про всех нас на борту "Хмельницкого". А пока я продолжаю свою работу.
- Старпом, можно поближе к берегу, прямо в залив?
- Если науке надо, то можно…
Определенно старпом мужик с понятием, но аппетит, как известно, приходит во время еды.
- Притормозиться на пяток минут, пока буду работать с локатором, можно?
- Если науке надо, то можно…
Таким образом, на завершении рейса в ночной тиши я пополнил свои наблюдения за отступанием фронтов ледников вплоть до полуострова Адмиралтейства, создав необходимый задел на будущее, чтобы связать в единой природной системе арктические архипелаги, описанные в настоящей книге. Как это было сделано - это уже другой рассказ, и, возможно, когда–нибудь я обращусь к этой теме, где
…в подлинности голой
Лежат деянья наши без прикрас
И мы должны на этой встрече с прошлым
Держать ответ…
Насколько автору удастся воплотить этот шекспировский завет, покажет будущее. Но если бы мне знать, что я пройду через все описанное в те далекие дни, когда я впервые пересек Полярный круг, если бы знать…