Конфликты в Кремле. Сумерки богов по русски - Валентин Фалин 10 стр.

Но перелома не случилось. Призыв к праведно­сти был обращен вовне. Для власти праведность и, шире, нравственность - неудобство, которое приходится терпеть, если не удается его обойти, и почти никогда - пробный камень при выборе ис­тинного и достойного. В наше антивремя, в эпо­ху перевернутых понятий и передернутых ценно­стей, торжества потребительской психологии на микро- и макроуровне, считается дурным тоном, почти скандалом апеллировать к принципам, к здравому смыслу, к судьбам цивилизации.

Эгоизм правит миром. Он - критерий полезно­го и ущербного, дозволенного и запретного, дис­куссионного и безальтернативного. Нейтралитет обозвали аморальным. "Мешает" отождествили с "угрожает". А с тем, кто угрожает, какое может быть добрососедство и партнерство? За подлин­ную стратегию здесь слывет "политика рассчитан­ного и последовательного принуждения", не ис­ключающая никаких крайностей. Если это про­гресс, то что же надо считать вырождением?

Глава VI. МОГУТ ЛИ УЖИТЬСЯ МИЛОСЕРДИЕ И ГОСУДАРСТВЕННЫЙ РЕЗОН, СВОБОДА СОВЕСТИ И АТЕИЗМ?

Серия моих записок М. Горбачеву так или ина­че замыкалась на издревле будоражившую людей дилемму - на соотношение двух типов мышления, двух начал, что еще называются душами и заведу­ют поступками индивидуумов. Одно полушарие го­ловного мозга калькулирует, вычисляет, примеряет, ориентируясь на кг, км, часы и секунды, доллары и рубли. Другое - селектирует "хорошо или плохо", сообразуясь не с удобством и выгодой, а больше с этикой, культурой, нравственностью. Констатация, положим, не ахти новая, но актуальная. Гипертро­фия первого ведет к хищничеству, а погружение во второе - к парению в облаках.

Попытки восстановить мои авторские права на записку по делу Маттиаса Руста и на меморандум относительно празднования тысячелетия введения христианства на Руси окончились пока безрезуль­татно. Жаль, потому что эти далекие один от другого сюжеты могли бы проиллюстрировать не композицию декораций, выставлявшихся для все­общего обозрения, а некоторые подспудные тече­ния и приметные водовороты перестройки.

Перелет М. Руста из Финляндии в Москву с по­садкой на Красной площади наделал массу шума. Понятие "фурор" тоже подошло бы, если бы пре­словутый государственный резон не подмял эле­ментарное милосердие. Юноша совершил почти невозможное - он прошил тысячекилометровую борозду через слывшую чуть ли не самой совер­шенной в мире систему ПВО и доказал, что жизнь богаче на сюрпризы любой фантазии. Таким, кста­ти, был мой спонтанный комментарий на вопрос одной гамбургской газеты: поблагодарить бы М. Руста за то, что протер всем очки, и отправить к родителям домой с советом не повторяться. Я искренне надеялся, что советская сторона ве­ликодушием по отношению к юноше запечатлит новое мышление в деле. Не только надеялся, но публичными выступлениями старался показать М. Горбачеву преимущества именно такого поряд­ка действий.

Развитие, однако, приняло другое направление. Мне было невдомек, что генеральный искал в ту пору безотказный предлог, позволявший ему взнуздать и засупонить военных. Генералы и ад­миралы - не партсекретари в регионах и отчасти в республиках. Здесь перевыборы не назначишь, чтобы "демократически" избавиться от неугодных. И вдруг как манна небесная М. Руст. Нежданный и столь желанный подарок.

Наполеон в деланном гневе швырял на пол дра­гоценные фарфоровые сервизы. Наш государь при­нялся расшвыривать головы военных. В отставку отправились министр обороны С. Соколов, командующие ряда военных округов и родов войск, гене­ралы, просидевшие лишнюю пару-другую штанов в центральном и периферийном аппарате управ­ления. "Неблагонадежных" списывали с действи­тельной службы пачками. Исторические параллели просятся на кончик пера. Но они всегда условны и подчас опасны. Не буду их выстраивать. Ограни­чусь замечанием: легкомоторная "Цесна" М. Руста возымела эффект, которому могло бы позавидовать крыло стратегической авиации США.

Советским вооруженным силам пришлось при­нять на себя ушаты грязи, как если бы было про­играно жизненно важное сражение. Запевалой вы­ступал М. Горбачев. Его старались превзойти соратники и будущие (или уже тогдашние?) кон­куренты. С этого момента армия, авиация и флот утратили репутацию баловней нации и причитаю­щийся солдату в любой стране иммунитет против поношения. Вооруженные силы вошли в трясину затяжного кризиса и нескончаемых реорганизаций.

Мои дальнейшие шаги, как находил А. Яковлев, плохо сообразовывались с обстановкой, не стыко­вались с преобладавшим настроем. Вот посольство СССР в Бонне, оно знало, что требуется, и засыпа­ло Центр телеграммами, в которых во всех реги­страх перепевалась мелодия: М. Руст выполнял диверсионное задание, он был орудием заговорщи­ческой группы, вознамерившейся подорвать пре­стиж Советского Союза как сверхдержавы и авто­ритет его нового руководителя. Где заговор, там без руки НАТО не обойтись. Блок спланировал и про­вел глубокое зондирование обороноспособности и боеготовности потенциального противника. Низко­пробный вздор клался на рабочие столы всех чле­нов Политбюро, чтобы не засомневались: армию и авиацию дерут как Сидорову козу поделом.

Данными военной разведки "открытия" диплома­тов не подтверждались. Пустое. Бдительность не на высоте. Разведчиков тоже нужно регулярно взбадри­вать, иначе впадут в дрему. Проморгали одну угро­зу, не заставят себя ждать следующие.

В обстановке нагнетавшегося психоза осторож­ность не была бы лишней. Отведи душу в укромном уголке и успокойся. А я взял и отправил записку ге­неральному, которая объективно ставила под воп­рос правильность его линии в "деле Руста". Мало того, на пресс-конференции в АПН для журналис­тов, сопровождавших в поездке по СССР федераль­ного президента Р. фон Вайцзеккера, я не пыхтел возмущением по поводу "провокации" и не играл мускулами. Напротив, дал понять, что необратимых решений на тот момент не было вынесено и еще не исключена недраматическая развязка.

В присутствии всего состава Политбюро М. Гор­бачев дисквалифицировал записку и мои публичные высказывания. Он охарактеризовал ее как недопус­тимое давление на руководство. Дисциплинарное наказание, однако, понесли следователи КГБ, вед­шие "дело Руста". Их обвинили в разглашении про­цессуальных тайн, о которых до передачи дела в суд или вынесения постановления о прекращении рас­следования мог быть осведомлен, не считая генсекретаря, только генеральный прокурор. По отноше­нию ко мне ограничились "внушением", совершитькоторое было возложено на А. Яковлева, и запре­щением прилюдно выражать несогласие с позицией М. Горбачева, ставшей теперь позицией Политбюро.

В чем же провинились сотрудники КГБ? Выш­ло случайное и тем более многозначащее совпаде­ние. Независимо друг от друга следователи и я при­шли к одинаковым оценкам случившегося и внесли аналогичные предложения: вопрос закрыть, не доводя дело до суда. Мой анализ особенностей поведения юноши, выполненный на базе офици­ально доступных материалов, мотивов его опро­метчивого поступка мог бы быть - при желании держаться фактов - принят за показатель досто­верности комитетского доклада. Но генеральный гнался не за истиной. Он преследовал свою цель и нуждался в призраках.

Как на духу скажу и сегодня: со следователя­ми Комитета госбезопасности у меня контактов не было. Естественно, с их выводами и предложения­ми я не был знаком. Не знаю поныне, какие моде­ли передачи М. Руста западногерманской стороне взвешивались в КГБ. Я высказывался за то, чтобы сдать М. Руста вместе со следственными материа­лами на поруки властям ФРГ, имея в виду, что пос­ледние сами разберутся, привлекать ли героя и его наставников к ответственности. Если этот вариант почему-либо вызывал сомнения, мог быть избран и такой путь: с учетом лабильности юноши, в чем-то свойственной возрасту, я предлагал передать реше­ние его судьбы медикам (советским и западногер­манским или только западногерманским) и тем из­бежать возможного трудновосполнимого ущерба его здоровью в случае открытия судебного процес­са и отбывания наказания.

Во время работы над этой книгой я получил от Маттиаса Руста письмо и эссе "Мысли, касающие­ся моего ареста". Процитирую с разрешения моего корреспондента несколько наиболее значительных положений.

"Арест произошел почти сам собой. Словно из ничего рядом со мной у самолета возникли трое мужчин различного возраста.

Самый молодой представился как переводчик, кто были двое других, мне не суждено было уз­нать...

Несмотря на в высшей степени гнетущую ситуа­цию, атмосфера выглядела необычно разряженной. Официальные представители, казалось, подступа­лись к делу без предвзятости...

Я даже во сне не мог себе представить, что со­ветские [люди] бывают такими открытыми. Меня это приятно удивило и одновременно наполнило таким благодушным настроением, что я не понял (когда занял место в автомашине), что находился на пути в тюрьму", - пишет М. Руст. И продол­жает:

"Также по прибытии в отделение милиции я встретил только симпатию, ни следа ненависти или неприязни, никто не показал себя оскорбленным или обиженным моим противозаконным вторже­нием.

Все оставляло почти нереалистическое впечатле­ние, как совершавшееся, можно сказать, в каком-то другом мире. В свете конфронтации Восток -

Запад, на всем оставлявшей отпечаток, подобная встреча должна была бы протекать враждебней, по крайней мере, холодней".

Понадобилось три недели, отмечает М. Руст, чтобы КГБ поверил в мирные мотивы действий пилота. 24 июня 1987 года следователи известили М. Руста о том, что в его "показаниях не обнару­жено противоречий" и отпали "основания предпо­лагать, что полет был совершен с провокационны­ми намерениями, не говоря уже о том, что за ним кроются заговорщики". Начальник следственного изолятора сказал вечером того же дня Русту, что видит в нем "друга СССР".

"Вывод: следственные работники КГБ с самого начала были дружественно настроены ко мне, они не сделали ничего, что в тех условиях могло обер­нуться мне во вред; совсем наоборот, они посто­янно прилагали усилия к тому, чтобы поддержать меня, и искренне разделяли мое возмущение пуб­ликациями в прессе западноевропейских стран и прежде всего в Федеративной Республике, от ко­торых волосы вставали дыбом".

"Я убежден, - заключает М. Руст, - что, если бы этим "чистым делом" не злоупотребили в поли­тических целях, оно вполне могло бы послужить на пользу реформам в Советском Союзе".

Мне, в сущности, нечего добавить к "Мыслям..." М. Руста. Если и когда мою записку М. Горбачеву выпустят на свободу, каждый любознательный смо­жет установить, сколь близким был ход рассужде­ний, а также итоговых оценок, у меня и следовате­лей КГБ. Работники госбезопасности упустили по­интересоваться, чего от них ждет высшее началь­ство, каков заказ, и сочли правильным действовать по совести. Как-никак "социализм с человеческим лицом" был на дворе. Но им и заодно мне показа­ли, что в политике человечность - это товар, а не принцип, не жизненная позиция.

432 дня было отмерено М. Русту пользоваться русским гостеприимством с поправкой на обсто­ятельства. Сравнительно скорое его освобождение прошло у нас совсем незаметно. Хроникеры ску­пыми словами подали эту весть. От былых раска­тов не осталось даже эха. "Дело Руста" свое назна­чение исполнило. Человек Руст стал в дворцовом раскладе лишним. Можно было переходить к дру­гим задачам. На Олимпе нет вечных друзей и веч­ных врагов, там хозяин интерес - величина кап­ризная и переменчивая.

В вводном слове я обещал рассказать, как скла­дывались события в связи с моим обращением к М. Горбачеву в канун тысячелетнего юбилея вве­дения христианства на Руси.

Времени на подготовку к знаменательной дате оставалось в обрез. Окольными путями ко мне сте­кались известия самые что ни на есть насторажи­вающие. Элементарные пожелания и просьбы церк­ви встречали афронт. Вместо празднования тысяче­летия как общенационального юбилея назревало закручивание "антиклерикальных" гаек. Понять узколобое сектантство бюрократов в аппарате ЦК я не мог, принять его не захотел.

Не воспользоваться тут уж в самом прямом смысле Богом данным шансом, чтобы привести в норму отношения между церковью и государством, глупо и безответственно. Отгородиться от торжеств, которые по зову сердца и в память о предках собе­рут миллионы людей по всей стране, - это оскор­блять свое прошлое, открещиваться от корней своих, ничему не научиться. Цари не ладили с цер­ковью: никак не могли поделить власть. А Петр I вообще прослыл у клерикалов за антихриста. Цер­ковь враждовала с Львом Толстым и Лениным. Так было. Коса не раз находила на камень, и от раздо­ров достатка нации не прибавлялось, чаще внакла­де оставались все. Когда-то же надо было извлекать уроки. Или выжидать будем пришествия следующе­го столетия или даже тысячелетия?

Будь что будет. Приглашаю в АПН группу церков­ных деятелей, мне лично знакомых. В условленный день их прибыло больше, чем ожидалось. Предсе­датель Государственного комитета по делам культов К. Харчев, которого я попросил взять на себя созыв, чуть перестарался. Мой служебный кабинет маловат, перебираемся в зал правления агентства.

После взаимных приветствий, не очень затянув­шихся, задаю гостям несколько конкретных вопро­сов: что реально сделано и делается к юбилею, что из пожеланий патриарха и епископата находит кон­структивный отзвук и где советская власть встала в позу, есть ли в контексте тысячелетия продвижение по застарелым проблемам, коим церковь придает значение? В ответ услышал горькое и грустное. Не желая нарываться на отказ, православная церковь скромно сформулировала свои просьбы к государ­ству. Однако и они застряли по большей части в паутине, сотканной из хамства, черствости и бю­рократизма.

Условливаемся, что мои собеседники обсудят си­туацию с патриархом Пименом и открытым слогом известят меня,-как церкви видятся программа-оп­тимум и минимум-миниморум. Я в свою очередь брался без ссылок на церковные авторитеты доло­жить о положении дел лично М. Горбачеву. Инте­ресам дела не повредило бы, не преминул отметить я, если бы участники встречи в АПН оставили при себе все услышанное в ходе наших размышлений вслух. Приходится учитывать, что любителей вли­вать в мед деготь не убавится с получением сигна­ла, что председатель агентства принимал высоких церковных представителей, а скрыть это, понятно, невозможно.

Дальше все завертелось в завидном темпе. Пару дней спустя митрополит Питирим передал мне освященные патриархом соображения. Сразу сел за записку генеральному. Не буду связывать себя просьбами, как они доведены до моего сведения. Подведение черты под трудным, часто бессмыслен­но жестоким прошлым требует назвать многое не иносказательно, а собственными именами. Если не решиться на это сейчас, задачу придется отставить, и надолго.

Не превращать отделение церкви от государства в отчуждение от общества, не подвергать ее остра­кизму. Юбилей должен отмечаться как крупнейшее национальное событие и важная веха в истории цивилизации. Поэтому можно было бы только при­ветствовать, если бы на торжества в Москву прибы­ли высокие представители различных религиозных общин из советских регионов, а также из-за рубе­жа. Церковь вправе получить в свое распоряжение Большой театр, а не концертный зал в гостинице "Россия", который ей навязывали. Надо предусмот­реть трансляцию торжеств по центральному совет­скому телевидению на страну и за границу, а не от­крывать торги по лицензии на съемку с тем, чтобы прокрутить репортажи перед любопытными чуже­странцами. Дать верующим возможность почтить своих святых и поклониться святыням.

Если, однако, этим ограничиться, урок не был бы выполнен. Юбилей нельзя уподобить фейерверку: просиял луч и дальше снова беспросвет. Справедли­вость требовала возвращения православию уцелев­ших культовых сооружений. Само собой разумеется, подлежали восстановлению права церкви на Киево-Печерскую лавру и прочие памятники, возникшие у мест, где совершался первый обряд крещения Руси. В лоно церкви должны были вернуться библиотеки, реликвии, мощи святых, отнятые у нее в основном в двадцатые годы под флагом "национализации" и борьбы с мракобесием.

Риск был, и большой. Я отдавал себе в этом от­чет. Примкни М. Горбачев к фракции демагогов, кои безбожие отождествляли с обгаживанием все­го святого, а свободу совести с бессовестностью, мне бы несдобровать. Купали бы меня до посине­ния в ледяной политпроруби. В те годы наши пра­вители хороводов с князьями церкви еще не во­дили, свечей перед иконами в храмах не жгли, бла­гословений не испрашивали. Религия оставалась, по канонам ультрадогматиков, "опиумом для на­рода". Ну а распространители подобного зелья и их "покровители" не могли рассчитывать на ми­лое обхождение. Если угодно, моя записка была тестом для партийного и государственного руко­водства, проверкой серьезности саженными бук­вами начертанных лозунгов, суливших приоритет гуманности над догмами и "измами".

Оригинал записки пребывает где-то в президент­ском архиве. Копию я в свое время отдал Харчеву, чтобы сверял, где дело движется и где пробук­совывает. Председателя Комитета по делам куль­тов съели вскорости после торжеств. Возвращение его на дипломатическое поприще сорвалось, хотя я приложил немало усилий, чтобы не пропал человек, коему не чужды были такие понятия, как мужество и гражданский долг. Обрушившиеся в 1991 году события разметали нас всех, и я вообще потерял Харчева из виду.

"Когда-нибудь монах трудолюбивый найдет мой труд усердный..." - как кудесник слова А. Пушкин записал в "Борисе Годунове". Найдет и убедится, что записка открывалась так: "Время неумолимо, и вскоре 1000-летний юбилей введения христианства незвано постучится в наши двери..." Далее я сето­вал на то, что мой призыв 1986 года отметить пред­стоявшую дату на национальном уровне не упал на благоприятную почву. Бездумно упускается воз­можность нормализовать отношения государства с церковью и тем положить здесь новое начало.

Перед генеральным ставился в нарочито обо­стренной форме вопрос: кому на пользу консер­вировать былые обиды и зло? Конфисковали, к примеру, библиотеку Троице-Сергиевого монас­тыря, рукописи и фолианты свалили без разбору в подвалы Ленинской библиотеки, где их листают мыши. Если все так и оставить, прахом пойдет не­сметное духовное богатство. В записке излагался примерный план возможных и целесообразных, на мой взгляд, действий, которые, понятно, пробле­мы не исчерпывали, а скорее указывали направ­ление, коим следовало бы двигаться.

М. Горбачев не извещал меня, разделяет он или нет положенные на бумагу мысли и оценки. От людей сведущих, назовем их так, я узнал, что ге­неральный начертал на первой странице резолю­цию - вопрос к своим коллегам по Политбюро: "Ваше мнение?" С устным довеском: "Заслужива­ет внимания". Прибавление это выполнило роль катализатора. Особо стойкие атеисты, похоже, пе­рекрестились: отпала потребность гадать-рядить, куда клонится стрелка барометра.