Трошев обнадежил: "Поможем" – и велел кому-то из офицеров взять тетю Любу на заметку. Но, видимо, что-то там не получилось, и работу тете Любе не дали. И еще почти месяц обивала она пороги всевозможных начальников, один из которых все же поверил, что ей обещал помочь сам Трошев. Так тетя Люба снова оказалась в Ханкале.
Пока идет война, у нее есть крыша над головой и талоны на питание, которыми с ней делятся военные и повара. Она по-прежнему выслушивает исповеди вернувшихся с гор военных, заваривает чай и разносит его по вагону. Она – наша армейская мама.
11.07.2000. Как я искала Масхадова
– Кого военные ищут в Чечне и не могут найти, хотя каждый чеченец знает, где он находится? – задал вопрос-загадку седой чеченец в Гудермесе. И сам же ответил: – Масхадова.
То, что Масхадов со своими людьми находится попеременно в Ножай-Юртовском и Веденском районах, в Чечне ни для кого не секрет. Но высокогорные районы Чечни тем и хороши для боевиков, что позволяют надежно укрыться в ущельях, пещерах и развалинах. Это я и сказала старику-чеченцу. И услышала в ответ:
– Военные тоже знают, где он находится. Но не хотят его убивать. Потому что им нужна война. Знают же, где Хамбиев, но не трогают.
Дом Магомеда Хамбиева, масхадовского министра обороны и командующего Ножай-Юртовским фронтом, в Гудермесе покажет любой житель. Сам Хамбиев здесь по понятным причинам не живет, хотя иногда наезжает по каким-то своим делам. Чеченцы говорят, что Хамбиев постоянно живет в Беное. А в чеченском РУБОПе утверждают, что ничего об этом не знают.
– Но в Гудермесе любой скажет вам, что он в Беное, – пытаюсь разговорить непроницаемого замначальника РУБОПа по имени Салман. – Почему же его не ищете?
– Будет команда, найдем, – наконец отвечает Салман.
Мне все-таки очень хотелось узнать, есть Хамбиев в Беное или нет. А может, там же и Масхадов? И вместе со съемочной группой ТВ-6 я отправилась в Беной.
Едем с Русланом – чеченцем, который живет в Беное и гарантирует нам безопасность:
– Со мной никто не тронет, разве что федеральный снаряд.
Час на "уазике" по серпантину, и вот уже Ножай-Юртовский район. На соседних сопках – село Центорой, хорошо видны белые и темно-красные домики.
– Вон в том доме две недели назад жил Масхадов, – рассказывает Руслан. – Федералы окружили микрорайон, вертолеты пошли, но в этот дом и не стреляли. Говорят, по рации слышали: "Вижу цель". И ответ: "Не трогать!" Потом уже, когда Масхадов покинул дом и село, сюда вошел спецназ, но опять же дом Масхадова не тронули. А соседний дом, где жил один из командиров Басаева, обшмонали, но ничего не нашли.
Я вспомнила историю, рассказанную знакомым майором еще в феврале.
– Мы получили разведданные о том, что группа Масхадова находится в селении Ялхой-Мокх. Окружили село, приготовились к бою. В бинокль я даже видел людей в темной униформе, человек 30. Я смотрю на командира – чего он ждет? А он переговаривается по рации с кем-то. И говорит: "Отставить, захвата не будет". А сам не смотрит на нас. Потом говорит: "Ну, не мой приказ, мужики, сверху". Так мы и ушли ни с чем.
Останавливаемся в каком-то селе. Руслан переходит дорогу к домам, где, присев на корточки, сидят чеченцы. Спрашивает у них по-чеченски о Масхадове.
– Был дня три назад, – по-русски отвечает один из мужчин. – Проезжал тут. В Центорой, наверное…
Беной – одно из красивейших мест горной Чечни. Из мансарды дома Руслана хорошо видна дорога на Дарго и граница с Дагестаном. Солнце, уже скрывшееся за горами, еще освещает небо над перевалом, а ниже, к ущельям и подножиям гор, подбираются туман и темнота.
Со стороны села к дому подходят люди. Это местные ополченцы, прежде охранявшие Сулима Ямадаева, а сегодня – штатные военнослужащие бенойской роты. Теперь они подчиняются Минобороны России, которое выдало им автоматы, снайперские винтовки, БРДМ и автотранспорт.
Два дня назад ополченцы сняли на дороге в Беной 12 фугасов. Свалили фугасы в кучу у мечети, а в мечеть созвали народ. Командир ополчения Самади Дадашев сказал людям:
– Если еще один фугас найдем, будем расстреливать. Свое село разрушить мы не дадим.
А на следующий день мимо поста ополченцев проехал Магомед Хамбиев на белых "жигулях". Ополченцы открыли огонь. Хамбиев выскочил из машины, закричав:
– Вы стреляете в своего министра обороны!
На что ополченцы, смеясь, ответили:
– Наш министр обороны – Сергеев!
Но огонь прекратили.
Вечером Хамбиев отправился к местным старейшинам.
– Что же вы против своих идете? – спросил он у стариков.
– Мы хотим мира, Магомед, – ответили старики. – Скоро осень. Если опять начнут бомбить наши села, мы останемся без домов и умрем голодной смертью.
Эту историю рассказали мне бенойцы. В тот же день мы отправились к добротному темно-коричневому дому Хамбиева, постучались в ворота. Открыл угрюмый малый, по виду охранник.
– Мы к Хамбиеву.
– Нет его.
– Скажите, что журналисты пришли. Может быть, он какое-то заявление хочет сделать.
Охранник исчез, заперев дверь. Примерно через полчаса дверь снова заскрипела и мы услышали прежнее: "Нет его".
Вечером в доме у Руслана снова были гости. Они пришли посмотреть на "людей с большой земли", как шутя назвал нас Самади Дадашев. Они спрашивали, когда закончится война, и будут ли судить Масхадова, и почему назначили Кадырова, разве он такой влиятельный в Москве? Вот здесь, например, никто не хотел, чтобы он пришел к власти, ведь он был с Масхадовым, а теперь с русскими, а с кем будет завтра?..
Утром ополченцы вызвались нас проводить.
– Вы сюда не приезжайте одни, – сказал на прощание Самади. – Скоро здесь будет снова война. Старики говорят, что чувствуют. А Масхадова искать не надо. Его уже давно никто не ищет. Он в любое время может уйти в Грузию или Ингушетию. Просто не хочет пока – он же президентом себя считает. И люди считают его президентом, пока он в Чечне.
22.07.2000. Шамиль
Вчера в Чечне был день имама Шамиля. Не то чтобы его отмечали, но о нем помнили. Мирные чеченцы говорят, что день имама Шамиля – плохая дата, она символизирует смерть и разрушение. Но в том доме, где я в тот день оказалась, о Шамиле говорили очень много. Может быть, потому, что это было интересно мне, – не знаю.
В тот день гости приходили к хозяину с утра. Мужчины заходили, приветствовали друг друга объятиями, садились за стол, пили чай и обсуждали главные темы: хотят ли русские войны и специально ли они стравили Кадырова и Гантамирова. Сошлись на том, что "хотят" и что "специально". Помянули добрым словом обоих Шамилей – старого и нового: "Имам Шамиль доказал, что усмирить чеченцев нельзя. 25 лет воевал и заставил русских бояться себя и уважать". Правда, соглашались не все: "Шамиль все равно сдался, а сколько чеченцев погибло?" Но по поводу нынешнего Шамиля мнения едины: "Басаев шел по стопам имама и потому был непобедим. Но русские тоже не дураки: пустили легенду, что он потерял ногу, и удача от него отвернулась".
Резюме подводит хозяин:
– Они непобедимы, пока народ верит в их непобедимость. Как только народ начинает сомневаться, лидеры погибают. Хаттабу, например, почему до сих пор так везет? А потому, что он доказал преданность исламу и традициям.
– Да, – подхватывает гость, которого зовут Иса (говорят, он воевал в отряде Хаттаба). – Хаттаб, например, совершенно не выносит присутствия женщин. Увидел в отряде женщину-врача – закрыл глаза руками и закричал, чтобы ее убрали. Вот это истинный моджахед! Амир все установления Корана соблюдает, и его слову можно верить. Жаль только, что не чеченец.
Иса говорит, что братья Ахмадовы и Цагараевы хуже, чем Хаттаб, потому что воюют не за идею, а за деньги.
– Это не моджахеды, это падаль. Воруют и убивают людей просто так. А настоящие моджахеды борются за идею.
Гости считают, что умрет идея – умрет и сопротивление. Мол, именно поэтому Хаттаб под страхом смерти запретил своим людям говорить с кем-либо о ранении Басаева.
– Приходили люди из Азербайджана, говорят, что Шамилю совсем плохо, – рассказывает один старик (здесь все считают, что Басаев скрывается где-то в Азербайджане). – Если Шамиль умрет, то один араб ничего не сделает. Он людям не нужен.
Затем хозяин, видимо специально для меня, говорит на хорошем русском языке:
– Русским никогда не победить этот народ. Раздавят, но не победят. Потому что за нами правда. – Потом достает из шкафа книгу Льва Толстого, открывает повесть "Хаджи Мурат" и читает отрывок о разрушенном русскими солдатами селе: "Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми".
– Жаль только, что ничему они так и не научились, – говорят гости. Старик закрывает книгу и поднимает глаза к небу.
Летом 2000 года я заболела. Это было что-то нервное, я приехала в Москву и поняла, что война заполнила всю мою жизнь. Я не понимала, как люди живут вне этой войны. Не понимала, зачем они ходят в магазины, театры, почему смеются, читают журналы, смотрят сериалы – ведь настоящая жизнь не здесь – ТАМ!
Я дважды упала в обморок в метро. Врачи, которых прислала редакция, прописывали транквилизаторы, и я спала. Это продолжалось больше месяца. А потом я как-то проснулась и поняла, что если сейчас не вернусь назад, в Чечню, то пропаду. Я вдруг поняла, почему меня туда тянет. Там я была нужна. Там я чувствовала себя востребованной, и я понимала, что делаю какое-то важное дело. Пусть порой коряво и необъективно, но я писала историю этой войны. И в другой жизни в те дни мне не было места.
29.08.2000. Дом престарелых
В Чечне есть люди, которые не знают, что идет война. Бомбежки и обстрелы, эвакуация и возвращение в Грозный, голод и потеря близких, – все это для них только фрагменты непрерывного страдания, в котором проходит их жизнь.
Услышав о том, что Дом престарелых, инвалидов и психохроников, эвакуированный зимой из Грозного, вновь возвратили в грозненский поселок Катаяма, я сначала не поверила. Сразу вспомнилось, как много говорили о подвиге врачей, вывозивших зимой из блокированного города немощных стариков и инвалидов – казалось, навсегда.
Оказалось, их действительно вернули в Грозный. Я приехала в Катаяму утром. Во дворе частично разрушенного дома пожилые женщины разводили костер, и несколько постоянных обитателей грели руки у огня.
Девушка с наивным взглядом и постаревшим лицом играла пустым флаконом из-под духов. Мака останется ребенком уже навсегда: у нее врожденная олигофрения. 18 декабря ее и всех остальных жильцов дома вывезли из Грозного на трех автобусах. Перед этим туда пришли боевики и сказали директору, чтобы вывозил больных: "Скоро начнется штурм". Директор и медсестры выносили больных буквально на себе, грузили в автобусы и бежали за следующими. Сидевшие в автобусе смотрели на забитую боевиками улицу, на черные дула автоматов и пулеметов и плакали: они не хотели уезжать.
Обитателей дома престарелых и инвалидов на перевале уже ждала старшая медсестра Зина Тавгиреева. Она договорилась о том, чтобы им дали места в палаточном городке для беженцев. Но автобусы по чьему-то приказу отправились в другой палаточный городок, в Ингушетию. Два дня они провели в лагере, а потом их увезли в Троицкое, в дом для детей-психоневротиков. Там их стали распределять: часть отправили в психоневрологический дом-интернат в Пседахе, остальных – в подобные учреждения в Астраханской и Вологодской областях. При этом не старались сохранить семейные пары, которые больные составили, находясь в грозненском доме престарелых и инвалидов: из 17 пар, проживших долгие годы вместе, не сохранилось ни одной. Из Троицкого начались побеги.
Полгода прожили грозненцы в Ингушетии. А потом им сказали, что возвращают их назад. – Узнав, что наш почти сохранившийся дом престарелых и инвалидов в Грозном хотят отобрать под какие-то нужды, мы принялись обивать пороги министерства социальной защиты Чеченской республики, – рассказывают директор дома престарелых и инвалидов Алхазур Тавгиреев и его жена Зина. – Они связались с Ингушетией, и наших стариков позволили вывезти.
Так директор и старшая медсестра спасли дом престарелых от посягательств администрации и военных. 25 пациентов, оставшихся после расселения инвалидов по спецучреждениям России, погрузили в автобусы и привезли в разрушенный Грозный. Стариков и инвалидов, разумеется, никто не спросил, хотят ли они уезжать из неуютной, но мирной Ингушетии в родной, но опасный Грозный.
Так или иначе, а они прибыли на старое место, и там началась их новая жизнь. Каждое утро во дворе разводят костер, и женщины (из тех, кто еще хоть что-то может делать) готовят пищу для всех. Каждый день здесь ждут помощи от властей и, когда получают какие-то продукты от мэрии, очень радуются тому, что их не забыли. Обитатели большого белого дома медленно передвигаются по двору, а когда где-то рядом раздаются автоматные очереди, привычно втягивают голову в плечи и прячутся в доме. – Почему вы решили, что их нужно вернуть сюда, ведь здесь нет ни условий, ни покоя? – спросила я у Алхазура Тавгиреева, внутренне уже осуждая директора за то, как он распорядился судьбами 25 беспомощных людей.
– А вы спросите у них сами, хотели они вернуться или нет, – спокойно ответил директор.
Я не смогла поговорить со всеми, потому что не все меня понимали. Седой мужчина сидел в черном от копоти полуразрушенном коридоре и смотрел прямо перед собой. Невозможно было отвлечь его от чего-то увиденного им в черном проеме стены. Другой, сидя на старой ржавой кровати, все время улыбался. А вот третий, Вовка Амхадов, инвалид 1-й группы, точно хотел вернуться. Это он постоянно теребил Тавгиреева за руку, выпрашивая машину, чтобы уехать в Грозный. Он бродит по двору, счастливо улыбаясь, и просит меня привезти ему телевизор. А еще Вовка просит почтовый ящик, чтобы было куда кидать письма. Спросите его: кому он пишет письма? Вовка ответит вам, таинственно улыбаясь: – Хозяйку свою хочу вернуть.
"Хозяйку", Ларису Василихину, гражданскую жену Вовки, страдающую легкой формой олигофрении, из Ингушетии увезли в спецдиспансер в Липецке. А Вовку не взяли, потому что Вовка – не олигофрен, а просто инвалид. У него в результате родовой травмы искривлены ноги, и он с трудом передвигается на костылях. Лариса, единственная радость Вовки, уезжая, плакала и просила его приехать за ней. Но приехать Вовка не может, поэтому и ждет почтового ящика, в который можно будет бросать письма.
Большой двухэтажный дом в Катаяме почти пустой – заселен только первый этаж, кое-как приведенный в божеский вид. Опустевшему второму этажу хранит верность единственный постоялец этого дома Вячеслав Иванович Баклашов. Его слегка взлохмаченную седую голову в черном проеме окна можно видеть изо дня в день. Баклашов не уходит из своей комнаты, где он жил с женой Натальей 14 лет.
– Вдруг вернется, – говорит он, растерянно и почти безнадежно улыбаясь.
Наталью Грицкевич из Ингушетии увезли в Астраханский психоневрологический дом-интернат, и Баклашов сбежал из Троицкого на следующий день. Под пулями, когда все, кто мог, выходили из Грозного, Баклашов вернулся в дом престарелых. Боевики, видевшие отъезд инвалидов, Баклашова жалели и кормили, пока он сидел в подвале во время бомбежек. Через месяц Вячеслав Иванович не выдержал: захотелось увидеть жену. В Ингушетии ему дали билет как беженцу, и он отправился в Астрахань.
– Там степи да камыши, – рассказывает Баклашов. – А больные живут в каких-то бараках сталинских. Там, кажется, зона была. Страшно. Но мне все равно было, я с ней хотел жить.
Долгие хождения Баклашова в местный департамент соцзащиты не пропали даром – Баклашову разрешили поселиться с женой. Но психиатр в интернате сказал настойчивому супругу:
– Будешь жить в одном бараке, она – в другом, а вместе вам нельзя.
И Баклашов уехал домой. Когда расставался с женой, оба плакали: наверное, понимали, что вряд ли еще увидятся. Наталья кричала и просила отпустить ее с мужем. Не отпустили.
Вячеслав Иванович смотрит на меня налитыми слезами глазами:
– Помогите забрать Наталью, не дают мне ее. Она же и не больная вовсе, только слегка не в себе. Она тут медсестрам все время помогала, ей больных доверяли.
А вот Вячеслав Иванович – больной. У него постоянно ноют суставы. Диагноз – облитерирующий эндартериит, или, проще говоря, сужение сосудов и омертвение конечностей. Одну ногу ему уже ампутировали. Медсестра Зина говорит, что тоска по жене сведет его в могилу.
Вот так и живут здесь, в грозненском доме престарелых, инвалидов и психохроников: ждут близких, нуждаются в помощи, боятся выстрелов и не спрашивают, за что им такая участь. Просто по-прежнему пытаются выжить.