* * *
Всё, о чем было сказано – это больше, чем кризис легитимности или политический кризис. Это признаки распада политического пространства, социума, идейно-информационной сферы и утрата вектора направления движения.
Один из ведущих знатоков смуты XVII века историк Руслан Скрынников писал о событиях четырехвековой давности: "Конфликт не был следствием столкновения угнетенного крестьянства с феодальным сословием. Раскол затронул все слои и группы русского общества – дворянство, посадских людей, холопов, крестьян, церковь, войско. С появлением самозванца, принявшего имя царевича Дмитрия, недовольные элементы общества объединились и произошел взрыв".
Суть смуты – падение доверия народа к государству ниже критической отметки, а затем (или вместе с тем) – распад общества, атомизация. Государство при этом не имеет политической воли и ресурса доверия, чтобы противостоять разрушительным процессам, а его рефлекторные действия, направленные на самосохранение, только осложняют ситуацию.
Правда, "классической" русской смуте помимо династического кризиса предшествовали и крайне неблагоприятные природные обстоятельства, приведшие к голодным годам, массовой гибели людей.
Крушению государства 100 лет назад предшествовали два с половиной года Первой мировой войны, потрясшей материальные и ментальные основания всей Европы.
У современной смуты подобных мощных внешних дестабилизирующих факторов не было до самого последнего времени. Однако события вокруг Украины показали, что их способно генерировать само российское государство. При этом помимо внешнеполитических осложнений, связанных с ситуацией вокруг Украины, сохраняется набор других потенциальных источников дестабилизации. Это вероятный хаос в Афганистане и Центральной Азии после ухода союзных войск, обострение ситуации на Кавказе и развитие масштабного конфликта с участием Армении, Азербайджана, Турции и России.
К тому же, российская власть столкнулась с острейшим кризисом "имитационно-управляемой демократии", которая использовалась целое десятилетие. Проект "Медведев" провалился. Вместо мобилизации либерального интеллектуального ресурса на "благо" государства получилось жестокое разочарование с обеих сторон. Те, кто сегодня отождествляет себя с государством (буквально: "государство – это я"), стали искать другую опору.
Однако это уже чревато разрушением даже тех крайне несовершенных конструкций, которые выстраивались в последнее десятилетие.
В предыдущих случаях было так: государство истончается и под влиянием внешних обстоятельств "прорывается". В нашем случае оно просто рассыпается в прах, крошится, потому что истлело, потому что корни нынешних проблем уходят в вопросы, необходимость решения которых назрела сто лет назад, но они так и не были решены.
Курс
То, что сегодня называется российским государством – это власть, не имеющая опыта компромисса. Она сама уходить не собирается и сдавать свои позиции тоже. В глазах ее носителей уступки равны поражению. Из опыта февральской революции они сделали только вывод о недопустимой слабости и нерешительности Николая II, из опыта перестройки – о слабости Горбачёва и т. д.
В первом десятилетии XX в. задачей и сверхцелью правящей группировки было сохранение политической и экономической власти при любых условиях.
Решения, принимавшиеся с конца 2011 г., стали складываться во вполне определенный курс – явление, которое превосходит сумму шагов, направленных на достижение, казалось бы, сиюминутных, оперативных целей (таких как обуздание гражданской активности после парламентских выборов 2011 года, поиск новых союзников взамен переставшей быть опорой опорой либеральной интеллигенции, очередной симметричный или асимметричный ответ на зарубежную критику нарушений прав человека).
Суть новой государственной доктрины в том, что европейский путь не для России.
Эта мысль не нова, для нее в сознании значительного числа россиян, в том числе и чиновников, вплоть до самых высокопоставленных, всегда находилось место. Теперь она стала системообразующей.
Исторический ориентир – ностальгически-идеализированное представление о советской системе (взять "хорошее" из советского прошлого), жандармский патернализм Николая I, контрреформы и победоносцевское "подмораживание" России в конце XIX века.
Внешний ориентир – такие страны, как Индия и Китай. Их политико-экономическое устройство негласно берется за образец, поскольку лучше всего отвечает идее внутреннего выбора с опорой на традиционные национальные ценности.
Важно ответить не только на вопрос, что происходит, но и почему. Без этого крайне трудно искать эффективные решения, способы противостояния.
Утверждение, что причиной всему стала "гебешная" суть Путина, который продемонстрировал свое истинное лицо, ничего не проясняет. Это ответ из разряда: зло есть зло, потому что оно зло.
Версия о том, что это реакция на протестное движение, имеет под собой определенное основание. Не только в России, но и на постсоветском пространстве в целом действует следующая логика: авторитарная власть делает все возможное для вытеснения с политического поля дееспособной оппозиции, добивается ее маргинализации, сталкивается со всплеском искреннего протеста, остается к нему цинично глухой, получает (или провоцирует) отчаянную вспышку неповиновения, на которую отвечает гораздо большим насилием, в результате чего происходят необратимые, качественные изменения в самой власти и политической среде в целом.
Но главная причина, толкающая власть к столь масштабному повороту, власть если не видит, то чувствует расползающуюся ткань, почву, уходящую из-под ног, и именно этого боится больше, чем вчерашних и сегодняшних протестующих. Глубинный мотив разворота – ощущение нарастания смуты и попытка с ней справиться".
При этом власть исходит из своего знания ситуации. Если предположить, что Путин мыслит рационально, то в начале текущего десятилетия у него должен был появиться вопрос: "Ведь экономическое положение людей все-таки улучшилось. Нет больше многомесячных невыплат зарплат и пенсий, нет массового закрытия предприятий, нет новых дефолтов. Почему же растут протесты?".
А ведь все очень просто: недовольство росло, потому что не удовлетворялись потребности другого порядка. В частности:
♦ нет ощущения, что человека поддерживают и защищают законы;
♦ нет ощущения, что человека защищают социальные связи, сети, община, соседи; наоборот, "всем друг на друга наплевать", "государству нет до нас дела", никому нельзя доверять, не на кого положиться;
♦ сохраняется страх перед социальными болезнями (пьянство, преступность, наркомания и т. д.);
♦ сохраняется страх перед нищетой в старости;
♦ накапливается чувство унижения при бытовом общении с чиновниками и даже при обращении в обычные госучреждения (поликлиники, полиция, государственная система образования и т. д.);
♦ нарастает общее ощущение, что жизнь вокруг некомфортна, непредсказуема, нет никакой защиты от многочисленных опасностей сегодняшнего дня и, тем более, нет уверенности в завтрашнем дне.
Власть надеялась удовлетворить эти потребности через апелляцию к "традиционным" ценностям, которые фактически представляют собой смесь ценностей из разных эпох:
♦ навязанная вера в доброго отца нации;
♦ "духовность", богобоязненность или боязнь обидеть религиозную общину;
♦ коллективизм;
♦ цензура СМИ не только в политических целях, но для удаления из информационного потока всего, что нервирует, вызывает стресс;
♦ компенсация понимания отсталости России воспоминаниями об исторических победах, культом спортивных побед;
♦ милитаризм, уверенность в военной мощи нации, способности если не обеспечить безопасность, то нанести непоправимый урон любому врагу;
♦ привычное чувство, что мы должны быть едины перед лицом внешних врагов…
Прошлое нельзя реанимировать, но активируя его символы, можно оживить реакционные силы общества, запугать нормальных людей и в итоге получить совершенно новую конструкцию тоталитарного, репрессивного типа.
Однако такой курс обостряет у людей неудовлетворенность других потребностей:
♦ в творческом самовыражении;
♦ в свободе передвижения, путешествий, что важно для миллионов людей, особенно студентов, молодежи;
♦ в гражданских свободах, даже если они находятся на уровне "высказать недовольство местному начальству".
Понятно, что эти потребности свойственны разным группам населения в разной степени. Поэтому те группы, для которых они особенно важны, попадают под удар в первую очередь и искусственно противопоставляются "большинству".
То, что мы переживаем сейчас, можно назвать этапом "патриотического патернализма". Его ключевая черта – противопоставление России западному, европейскому миру, разделение общества на "своих" (патриотов) и "чужих" (иностранных агентов).
Президент – "национальный лидер", чья легитимность базируется на персональной идеологии, а также на общественном и элитном консенсусе, выражающемся в ощущении, что лидер – фигура, скрепляющая все "русское пространство", что без него все рассыплется.
Анализ последних 100 лет российской истории показывает, что чем менее уверенно чувствует себя элита-номенклатура, тем выше роль, которая отводится первому лицу. Когда эта роль особенно велика, глава государства становится почти сакральной фигурой – национальным лидером, чья власть базируется на персональной идеологии, которую обязан разделять каждый житель страны. Когда элита начинает ощущать себя более уверенно, она сама же стремится "принизить" роль лидера или, если боится это сделать, то с нетерпением ждет его падения. Достаточно вспомнить судьбу лидеров советской эпохи.
Однако на сегодняшний момент лидер государства – образ и символ, транслирующий: "не забудем, не простим, с нами так нельзя" (для ностальгирующих по СССР масс); "усидим столько, сколько захотим" (для "элиты").
При этом патриоты априори лояльны действующей власти и идентифицируют ее с российским государством как таковым, а в число иностранных агентов и их пособников, фактически, попадает вся оппозиция, все критики власти'". Они воспринимаются сверху (и теми, кто лоялен) не как часть общества, а как антиобщественная, антигосударственная, деструктивная сила. Она не разделяет целей и ценностей власти, отождествляющей себя с государством, не может быть полезной для его воплощения, она должна быть нейтрализована.
Следующий этап, к которому мы переходим – национал-патернализм.
Национализм – реально существующий и наиболее доступный резервуар общественной активности, который просто и соблазнительно использовать.
Сейчас в связи с острой объективной ситуацией он направлен против Украины, но точки приложения могут быть и другими.
Проблему миграции и распространения "чуждой" культуры легко связать с распространением ваххабизма и террористической угрозой, а это уже основа для дальнейшего движения навстречу националистическим настроениям.
На этом этапе часть общества, не вписывающаяся в формат нового курса, предстанет уже как национально чуждая.
Этому этапу, вероятно, будет соответствовать формальная консолидация политической системы вокруг национального центра. Модель – "Народный фронт", куда входят всевозможные марионеточные ветеранские, женские, молодежные организации. Профсоюзы на предприятиях будут созданы "сверху", их сольют с объединениями промышленников и предпринимателей. Таким образом, будет проводиться идея, что все слои общества представлены во власти.
В экономике проявлением этого этапа будет разделение предпринимателей на национально ориентированных и космополитичных. Основной критерий – возвращают ли они деньги из-за рубежа. Будет происходить "ползучая" экспроприация капитала у "нелояльных" предпринимателей. Это станет еще одной удавкой, с помощью которой власть держит в повиновении крупный бизнес (наряду с нерешенным вопросом о законности и легитимности приватизации).
Третий этап – аналог национал-социализма: не воспроизведение тезиса о расовом превосходстве и не прямое повторение германских событий 30-х гг. XX в., а формирование и закрепление системы, противопоставленной европейской буржуазнодемократической цивилизации, отказывающейся от трудного, но реального европейского опыта в пользу смутных представлений о прошлом и будущем величии и маргинальных социально-политических и социально-экономических теорий".
* * *
Конечно, полная изоляция сегодняшней России вряд ли возможна, поэтому многие считают, что тоталитарное "обновление" в духе Ким Чен Ына, только в гораздо большем масштабе (по территории, населению, запасам ядерного оружия), невыполнимо. Сохранение и углубление социально-экономических проблем будет всем очевидно, власть быстро потеряет поддержку, и ничего тоталитарного не получится.
Однако от власти 90-х режим унаследовал некую логику: неадекватное и даже абсурдное решение вполне приемлемо, если ему нет альтернативы.
Сначала этот прием использовался только как политтехнология, убеждающая в безальтернативности президента. Была создана система организационных механизмов, которые не позволяли расти новым политикам. Всячески культивировалось возникшее в обществе мнение, что политика – грязное дело, что даже порядочный человек в своем продвижении на политический "верх" вынужден так замараться, что от его изначальной честности ничего не останется.
Затем естественным следствием безальтернативности и абсолютного отсутствия конкурентов стала убежденность самой элиты в своей незаменимости и особой миссии. Забывается факт, что безальтернативность создана искусственно; она начинает восприниматься как норма и как основа порядка. Соответственно, любая, даже слабая и неопасная оппозиция, инакомыслие представляются нарушением порядка и даже предательством национальных интересов.
Сейчас происходит важнейший скачок. Принцип безальтернативности власти и ее решений в чисто политической сфере начинает распространяться на все: культуру, нормы воспитания, господствующее мировоззрение. Механизм тот же: абсурд не является абсурдом, если нет альтернативы.
Чтобы общество приняло тоталитаризм, его нужно сделать "немножко сумасшедшим". Оно должно потерять чувствительность к демагогии, к чужой боли, к абсурдным высказываниям, решениям и проектам. Именно этот переход сейчас осуществляется.
Общество привыкает, что глупые решения, жестокие решения вполне допустимы. Так же как люди привыкли регулярно наблюдать насилие, коррупцию и не ужасаться, так же привыкли не удивляться и не возмущаться любым абсурдным решениям власти во всех сферах.
Сначала – запрет на усыновление российских сирот американскими семьями. Это нерационально, абсурдно, не имеет никакого отношения ни к "делу Магнитского", ни к "акту Магнитского", но это принято. Затем – превращение Украины во вражескую страну.
В дальнейшем обществу, например, можно внушить следующее:
♦ из-за внешнеполитической угрозы и внутренних врагов власть вынуждена тратить огромные средства на оборону и безопасность;
♦ поэтому имеющийся уровень жизни – это максимально достижимый результат в сложившихся условиях;
♦ те, кто утверждает обратное, фактически призывают снизить обороноспособность и безопасность;
♦ тем самым они становятся внутренними врагами.
Еще один фундаментальный ресурс режима – новая стадия коррупционного проекта. Сохраняя основы коррупционной системы, власть пытается поменять правила игры и использовать коррупционную основу для обслуживания своего курса.
Безнаказанность коррупционеров все больше зависит не от "таланта к преступлению", а от политической лояльности.
Всеобщность участия в коррупции позволяет властям при одобрительной реакции населения в любой момент предъявить соответствующие обвинения любому неугодному. Таким образом, коррупционное устройство государства и общества превращается в надежную предпосылку и механизм борьбы с политической оппозицией.
Сейчас в общественном мнении прослеживаются три опасные точки зрения на проблему коррупции.
Первая. Хотя коррупция была в России всегда, она значительно снижалась, когда
♦ в стране была жесткая диктатура;
♦ в стране была идеология полного подчинения личности интересам государства.
Вторая. Коррупция обусловлена крайним эгоизмом, индивидуализмом, отсутствием патриотизма, культом наживы. Вина за эти явления возлагается на либерализм. При этом либеральная демократия провозглашается:
♦ чуждой российскому менталитету и искусственно привнесенной с Запада;
♦ орудием влияния Запада, которое используется антироссийскими силами намеренно с целью системного разрушения нашего общества.
Далее следует идеологический кульбит: неприятие коррупции означает неприятие таких ценностей либерализма, как демократия и права человека.
Третья. Власть сама поддерживает либерализм и сама является орудием разрушения России. Затем у части оппозиции, например, националистов, популистов, леваков происходит демонизация власти по этому параметру.
На самом деле, власть не понимает и потому не верит в демократические и рыночные рецепты. Не понимает идеи разграничения власти и бизнеса, разделения властей, равенства перед законом. Она, вне зависимости от того, искренне ее желание бороться с коррупцией или нет, видит только два пути:
♦ публичные скандалы относительно коррупционеров, которых решено наказать;
♦ борьба с "ложными идеями", которые, по ее мнению, лежат в основе коррупции, то есть с либерализмом, индивидуализмом, бездуховностью.
Машина по подавлению инакомыслия набирает обороты. Готовятся и будут приниматься новые законы, формально антикоррупционные, а по сути популистские, только усиливающие коррупцию и дестабилизирующие весь управленческий аппарат. Лозунг борьбы с коррупцией будет использоваться как предлог для разного рода чрезвычайных мер. Будет усиливаться линия на "национальные ценности" как альтернативу "либерализму-западничеству-демократии", укрепляться культ личности в рамках официальной идеологии.
Вероятно, самое главное в этих тенденциях – переход к режиму "чрезвычайщины". Источником права становится сиюминутная необходимость.
Соответственно, в обществе будут расти противоположные настроения: те граждане, которые не признают, что необходимость ЧП существует, не будут воспринимать чрезвычайные законы как легитимные (как, например, НКО по вопросу об иностранных агентах). А это будет вынуждать власть принимать еще более жесткие меры и законы.