Страх собственной смерти, он тоже был. Сестра в тот день дежурила по брату, а я полола на огороде. В картошке нагнусь, меня не видно, знаете, в детстве все кажется большим и высоким. Когда заметила самолет, он уже кружился надо мной, я увидела совершенно отчетливо летчика. Коротенькая автоматная очень - бах-бах! Самолет второй раз разворачивается… Он не стремился меня убить, он развлекался. Уже тогда детским умом я это поняла. А на мне даже косыночки нет, нечем прикрыться.
И что странно? Запомнилось, что проходила та минута, когда думалось: умрешь от страха, и наступала нейтральная полоса - одну беду пронесло, а о другой пока люди не знают - и было много смеха. Начинали поддевать, подшучивать друг над другом: кто и где прятался, как бежали, как пуля летела, да не попала… Даже мы, дети. соберемся и посмеиваемся друг над другом: кто испугался, а кто нет. А рядом, в соседнем дворе, лежал убитый…
У нас было две курицы. Когда им говорили: "Немцы - тихо!", - они молчали. Они сидели тихо-тихо вместе с нами под кроватью, ни одна не кокнет. Сколько я потом ни видела в цирке ручных кур, они меня не удивляли. А наши ко всему исправно неслись под кроватью в ящике - два яйца в день. Мы чувствовали себя такими богатыми!
Все-таки какую-то елку мы на Новый год ставили. Конечно, это мама помнила, что у нас детство. Из книжек вырезали яркие картинки, делали шарики из бумаги: один бочок белый, другой - черный, гирлянды из старых ниток. Но детское у нас не отделялось от маминого, взрослого, потому, наверное, что взрослые старались не оставлять нас одних…
"Играть на улице не с кем…"
Валя Никитенко - 4 года.
Сейчас - инженер.
Живет в Минске.
В детской памяти запечатлевается все, как на фотографии. Отдельными снимками.
…Мама просит:
- Бежим-бежим… Топаем-топаем… - у нее руки заняты. А я капризничаю:
- У меня ножки болят.
Трехлетний братик толкает меня:
- Безым (буквы "ж" он не выговаривал), а то немцы догонят. - И бежим рядом молча.
От бомб я прячу голову и куклу, а кукла уже без руки и без ног. Плачу, чтобы мама ее перевязала.
…Кто-то принес маме листовку. Они с бабушкой говорят, что дядя в партизанах. ПА по соседству у нас жила семья полицая. И, знаете, как дети, выйдут, и каждый хвастается своим папой. Их мальчик говорит:
- У моего папы автомат…
Я тоже хочу похвастаться:
- А нам дядя принес листовку…
Это услышала мать полицая, она пришла к маме предупредить, что смертельная беда нашей семье, если ее сын услышит, как я рассказываю детям про листовку.
Мама позвала меня с улицы и просит:
- Доченька, не будешь больше рассказывать?
- Буду!
- Нельзя рассказывать.
- Ему можно, а мне нет.
Тогда она достала прутик из веника, а стегать меня ей жалко. Поставила в угол:
- Не будешь? А то маму убьют…
- Прилети на самолете наш дядя из леса и спасет тебя.
Та и уснула в углу.
…Горит наш дом, меня выносят на руках сонную. Пальто и ботиночки сгорели. Я хожу в мамином пиджаке, он до самой земли.
Живем в земляничке. Вылезаю из нее и слышу запах пшенной каши, заправленной салом. Мне и теперь вкуснее еды нет, чем пшенная каша, заправленная салом. Кто-то кричит: "Наши пришли". На огороде у тети Василисы, так говорит мама, а дети тетю Василису зовут "бабой Васей", стоит походная солдатская кухня. В котелках нам раздают кашу, помню точно, что в котелках. Как мы ели, не знаю, ложек не было.
…Мне дают кружку молока, а я уже забыла о нем за войну. Молоко налили в чашку, она у меня упала и разбилась. И я плачу, все думают, что я плачу потому, что чашку разбила, а я плакала, что разлила молоко. Оно такое вкусное, и мне его больше не дадут.
…Дети заразились дифтеритом. Умирают. Я убежала из-под замка хоронить соседских мальчиков-близнецов, с которыми дружила. Стою у гробиков в мамином пиджаке и с босыми ногами. Мама вытаскивает меня оттуда за руку. Ждет с бабушкой, что и я заразилась дифтеритом. Нет, я только кашляю. В деревне после дифтерита не осталось детей, играть на улице не с кем…
"Ройте здесь…"
Володя Барсук - 14 лет.
Сейчас - председатель Белорусского республиканского совета спортивного общества "Спартак".
Живет в Минске.
…Когда брат не вернулся с задания, мама долго не хотела верить, что он погиб. В отряд передали, что группа партизан, которую окружили немцы, подорвала себя противотанковой миной, чтобы не попасть живыми в плен. У мамы было подозрение, что там оказался и наш Александр. Его с этой группой не посылали, но он мог ее встретить. Она пришла к командиру отряда и говорит:
- Я чувствую, что там и мой сын лежит. Разрешите мне туда съездить.
Ей дали несколько бойцов, и мы поехали. И вот что такое материнское сердце! Местные жители уже похоронили погибших, бойцы начинают рыть в одном углу, а мама показывает в другое место: "Рой те здесь…" Начинают рыть там и находят брата, его уже было не узнать. он весь почернел, мама узнала его по шву от аппендицита и по расческе в кармане.
Я всегда трогательно вспоминаю свою маму.
Помню, как закурил первый раз. Она увидела, позвала отца:
- Ты посмотри, что Вовка наш делает!
- А что делает?
- Курит.
Отец подошел ко мне, посмотрел:
- Пусть курит, после войны разберемся.
Когда вернулись из партизан, моих сверстников еще не призывали в армию, а я уже отвоевался. В техникуме физкультуры, куда поступил учиться, меня называли все "дядей Володей", хотя я не был старше их по возрасту.
После войны все время вспоминалось, как мы жили до войны. Жили все вместе, несколько семей родственников в одном большом доме. Жили весело и дружно. Тетя Лена в день зарплаты покупала очень много пирожных и сыров, собирала всех детей и всех угощала. Погибла она, ее муж и сын. Погибли все мои дядья…
Запомнил, как мы с мамой шли по улице, на несла картошку, ей дали немного на заводе, где она работала. Из строительных развалин подходит к нам пленный немец:
- Муттэр, битте, картофель…
Мама говорит:
- Я тебе не дам. Может, ты убил моего сына? Ты - убийца.
Немец опешил и молчит. Мама отошла, потом вернулась, достала несколько картофелин и дает ему:
- На, ешь…
"Встанешь на ящик…"
Люба Филимонова - 11 лет.
Сейчас - агроном.
Живет в Бердянске.
Колхоз - это были мы и наши матери. Мужчин в колхозе не было, мужчины на фронте… Машин не было, возили все на лошадях. Женщины подводы нагрузят, а возить нам, ребятишкам. Везем, да еще стараемся обогнать друг дружку, чтоб последним не приехать, а то засмеют. А разве от нас все зависело? От лошадей тоже. Вот и старался каждый вскочить пораньше, хоть темно еще и спать смерть как хочется, прибежать в конюшню первым, коня лучшего захватить, Русланку, например, или Форсуна. Из-за Русланки мальчишки дрались…
Запрягать поначалу мама помогала, потом сама научилась. Главное - хомут надеть. Встанешь на ящик, на бочку какую-нибудь - и все в порядке. Матери пахали, а мы бороновали. И до сева, и после сева. И сено возим, и зерно. Когда со взрослыми, а когда и сами. Для нас, детей, даже мешки специальные сшили - килограммов на тридцать-сорок зерна. Чтоб мы могли с телеги взять такой мешок на плечи и понести. Несешь, а тебя из стороны в сторону качает. Не раз мешок перетянет, и летишь вместе с ним. А все равно весь урожай переносим…
"…еще лопатками похлопали, чтобы было аккуратно"
Леонид Шакинко - 12 лет.
Сейчас - художник.
Живет в Минске.
…Согнали нас к бригадирской хате, всю деревню. Теплый день, трава теплая. Кто стоял, а кто сидел. Женщины в белых платках, дети босиком. На этом месте, куда нас согнали, всегда собирались в праздники, на зажинки, дожинки. И тоже - кто сидел, а кто стоял, митинги проводили, пели.
Все были как каменные, никто не плакал. Даже тогда это меня поразило. Говорят, что обычно люди плачут, кричат, предчувствуя смерть, ни одной слезинки не помню. Хотя мы уже знали, что каратели расстреливают, сжигают целые деревни. Сейчас, когда я об этом вспоминаю, начинаю думать: может, я оглох в те минуты и ничего не слышал? Почему не было слез?
Дети сбились в отдельную кучу, хотя никто нас не отделял о взрослых. Почему-то матери наши не держали нас воле себя. Почему? До сих пор не знаю. Обычно мы, мальчишки, мало с девчонками дружбу водили, принято было: девчонка - значит, надо отлупить, за косички потаскать. Тут все прижались друг к другу. Понимаете, даже собаки дворовые не лаяли.
В нескольких шагах от нас поставили пулемет, возле него селил два эсэсовских солдата, о чем-то стали спокойно разговаривать, один раз даже рассмеялись.
Подошел офицер, молодой. Почему-то мне запомнились именно такие детали.
Переводчик перевел:
- Господин офицер приказывает назвать имена тех, кто держит связь с партизанами. Будете молчать, расстреляем вех.
Люди как стояли или сидели, так и продолжали стоять и сидеть.
- Три минуты, и вас расстреляют, - переводчик сказал и выбросил вверх три пальца.
Теперь я смотрел все время на его руку.
- Две минуты, и вас расстреляют…
Жались теснее друг к другу, кто-то что-то кому-то говорил, но не словами, а движением руки, глазами. Разговаривали телом. Я, например, ясно себе представлял, что нас расстреляют и нас больше не будет.
- Последняя минута, и вам капут…
Я видел, как солдат снял затвор, зарядил ленту и взял пулемет в руки. До кого было два метра, до кого - десять…
Из тех, что стояли впереди, отсчитали четырнадцать человек. Дали им лопаты и сказали копать яму. А нас подогнали ближе смотреть, как они копают. Копали быстро-быстро. Я помню, что яма была большая, глубокая, на полный человеческий рост. Такие ямы копают под дом, под фундамент.
Расстреливали по три человека. Поставят у края ямы - и в упор. Остальные смотрят… Не помню, чтобы с детьми родители прощались или дети с родителями.
Расстреляли четырнадцать человек и стали закапывать яму А мы опять стояли и смотрели Как забрасывают землей, как утаптывают землю сапогами. А сверху еще лопатками похлопали, чтобы было аккуратно. Понимаете, даже углы срезали, почистили. Один пожилой немец кряхтел и вытирал платком пот со лба, будто в поле работал. Понимаете? Сколько живу, забыть не могу…
Через двадцать дней разрешили убитых раскопать и похоронить. Вот тогда заголосили бабы, заголосила вся деревня…
"Куплю себе платье с бантиком…"
Поля Пашкевич - 4 года.
Сейчас - портниха.
Живет в райцентре Белыничи Могилевской области.
В четыре года война мне представлялась так: большой черный лес, и там какая-то война. Что-то такое страшное. Почему в лесу? Потому что в сказках самое страшное всегда происходило в лесу.
Через Белыничи шли войска, тогда я не понимала, что это отступление. Помню, что в доме было много военных людей, они брали меня на руки. Утром, когда они уходили, в доме на подоконниках и везде оставалось много патронов. И мы с ними играли.
А это уже тетя мне рассказывала. Когда немцы вошли в наш город, у них был список коммунистов. И в этом списке были наш отец и учитель, который жил напротив. У них был сын, я с ним дружила, мы называли его Игрушка. А его, наверное, звали Игорь, так я сейчас думаю. Потому что в памяти у меня осталось то ли имя, то ли дразнилка - игрушка.
Маму расстреляли на улице. Это я сама помню. Когда она упала, раскрылось пальто, оно стало красным, и снег вокруг мамы стал красным.
А потом нас долго держали в каком-то сарае. Было очень страшно, мы плакали, кричали. У меня еще были сестра и брат - два с половиной годика и год, а мне четыре года, я - самая старшая. Маленькие, мы уже знали, когда стреляют снаряды, что это не самолет бомбит, а именно артиллерия бьет. По звуку узнавали - наш или не наш самолет летит, далеко или близко от нас упадет бомба. Было страшно, очень страшно, а голову спрячешь, и уже не страшно, главное - не видеть.
Дальше ехали куда-то на санях, все трое, в какой-то деревне нас разобрали по хатам чужие люди - кто кого. Братика долго никто не хотел брать, а он плакал: "А меня?" Мы с сестрой плакали, что нас разделяют, что теперь не будем вместе.
Однажды меня чуть не съела немецкая овчарка. Я сидела на окошке. по улице ехали немцы, с ними две большие овчарки. Одна из них бросилась в окно и разбила стекло. Меня успели схватить с подоконника, но я так испугалась, что с того дня стала заикаться. И даже сейчас боюсь больших собак.
…После войны отдали нас в детский дом, а он находился недалеко от шоссе. Пленных было много, они шли по этому шоссе сутками. Мы бросали в них землей, камнями. Конвойные гоняли нас и ругали. А мы не понимали, почему они нас ругают.
В детдоме все ждали родителей, что они придут и заберут домой. И те, кто знал, что их родители погибли, все равно ждали. Появлялся незнакомый мужчина или незнакомая женщина, все бежали к ним и кричали:
- Мой папа.
- Нет, это мой папа.
- За мной пришли.
- Нет, это за мной пришли.
Очень завидовали тем, кого родители находили. А они не давали подойти к своим родителям: "Не трогай, это моя мама" или: "Не трогай, это мой папа". Они не отпускали их от себя ни на минуту, боялись, чтобы кто-нибудь не отнял.
Учились мы в школе вместе - детдомовцы и обыкновенные дети. И было очень больно, тогда все плохо жили, но ребенок придет из дома, у него в холщовой суме или кусочек хлеба, или картошина, а у нас ничего. Все мы были одинаково одеты, пока маленькие, то ничего, а когда подросли, переживали. В двенадцать, тринадцать лет хотелось красивое платьице, туфельки, а мы все носили ботинки. И мальчики, и девочки. Хотелось яркую ленточку в косы, цветные карандаши хотелось. И портфель хотелось. Хотелось конфет, а конфеты у нас были только на Новый год, леденцы. Дали нам вдоволь черного хлеба, мы сосали его, как конфеты, таким он нам казался вкусным.
Но больше всего мы хотели ласки. Была у нас одна воспитательница, все ее очень любили. Она входила в комнату, и каждый хотел ее потрогать, каждый говорил: "Вот такая моя мама.."
Мечтала: вырасту, стану работать и куплю себе много платьев - красное, зеленое, в горошек, с бантиком. А с бантиком - обязательно. В седьмом классе спросили: на кого хочешь учиться, а я давно решила - портниху. Шью платья…
"Как умер, если сегодня не стреляли?.."
Эдуард Ворошилов - 11 лет.
Сейчас - работник телевидения.
Живет в Минске.
…В деревне, где стоял наш отряд, умер старик, как раз в его хате я жил. Когда мы его хоронили, зашел мальчишка лет пяти и спрашивает:
- Почему дедушка лежит на столе?
Ему ответили:
- Дедушка умер…
Мальчишка страшно удивился:
- Как умер, если сегодня не стреляли?
Мальчику было пять лет, но уже два года он слышал. что умирают только тогда, когда стреляют.
Странные какие-то воспоминания: своей смерти боишься, а смерть рядом не пугала. Такое восприятие смерти складывалось постоянно. Я начал свой рассказ сразу с партизанского отряда, пропустил, как мы с мамой за неделю до войны приехали в Минск, как она отвезла меня в пионерский лагерь под Минском…
В лагере мы пели песни: "Если завтра война…", "Три танкиста", "По долинам и по взгорьям". Последнюю очень любил мой отец. Тогда только появился фильм "Дети капитана Гранта", и мне нравилась песенка из этого фильма: "А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер…" С этой песенкой я всегда выскакивал на зарядку.
В тот день зарядки не было, над нами ревели самолеты, я подняло глаза и увидел, как от самолета отделяются черные точки, мы еще не знали. что это бомбы. Рядом с пионерским лагерем была железная дорога и я пошел по ней в Минск. Расчет был прост: недалеко от мединститута, где сейчас работает мама, железнодорожный вокзал, если я пойду по рельсам, то приду к маме. От железнодорожного вокзала мне будет легче ориентироваться.
Нашел мальчишку, с которым мы пошли вместе, тот был совсем крохотный и очень плакал, шел медленно, а я ходить любил, с отцом мы обходили все окрестности родного Ленинграда. Но до Минского вокзала мы все-таки добрались, дошли до Западного моста, была очередная бомбежка, и я его потерял.
В мединституте мамы не было, недалеко жил профессор Голуб, с которым мама теперь работала, я нашел его квартиру, она была пустая. Через много лет я узнал, что произошло: мама, как только стали бомбить город, села на попутную машину и поехала за мной по шоссе в Ратомку. Она приехала туда и увидела разбитый лагерь…
Из города все куда-то уходили. Я решил, что до Ленинграда дальше, чем до Москвы в Ленинграде у меня папа, но он на фронте, а в Москве у меня тетушки, они-то никуда не уедут. В дороге присоединился к одной женщине с девочкой. Получилось так как, что она поняла, что я один. что у меня ничего нет и я голоден. Она меня позвала: "Идем к нам, вместе поедим".
Помню, что тогда впервые в жизни ел лук с салом. Сначала я морщился, потом все-таки съел. Если налет или бомбежка, я всегда смотрел: где эта женщина со своей девочкой? Вечером выбрали канаву и расположились отдохнуть. Бомбили нас беспрерывно. Женщина оглянулась и вскрикнула, я тоже приподнялся и посмотрел в ту сторону, в которую только что смотрела она, увидел, как летит на бреющем полете самолет и рядом с мотором у него на плоскостях поблескивают огоньки. И по направлению этих огоньков рядом с канавой поднимаются фонтанчики пыли. Совершенно инстинктивно я рухнул на дно канавы, потому что обстреливали нас уже не первый раз и я знал, что поглубже в землю надо зарыться, закопаться.
Пулеметная очередь простучала над головой, и самолет ушел дальше. Я поднимаюсь и вижу: лежит эта женщина на скате канавы, а вместо лица у нее кровавое месиво. Вот здесь я испугался, выскочил из канавы и бросился бежать. С тех пор, и даже сейчас, меня мучает вопрос: а что с той девочкой? Больше я ее не встретил…
Когда бомбежка прекратилась, пошел в деревню. На улице под деревьями там увидел немецких раненых. Жителей деревни выгоняли из домов, заставляли носить воду, немецкие санитары грели ее на костре в больших ведрах. Утром немцы положили раненых на машины и в каждую машину посадили одного-двух мальчиков. Нам дали фляги с водой и показали, что мы должны помогать: кому смочить платок и положить на голову, кому смочить губы. Раненый просит: "Вассер… Вассер…" Прикладываешь флягу к его губам, и тебя бьет дрожь. Не определю и сейчас чувство, которое испытывал тогда.
Жалость? Нет. Брезгливость? Нет. Ненависть? Тоже нет. Тут было все вместе. Ненависть в человеке тоже формируется, она не изначальна. Мы ведь воспитывались в добре, в гуманном отношении ко всем людям. Когда первый немец ударил меня, я не боль почувствовал, испытал другое. Как это он меня ударил, по какому праву он меня ударил? Это было потрясение. Мы не понимали, как ни за что можно ударить человека.
Я уже тогда подружился с Кимом. Познакомились мы с ним на улице. На мой вопрос: