Если же первый этап женщина совершала благополучно и я продолжал пребывать во сне, начиналось самое сложное – сделать так, чтобы я перевернулся на спину, и в то же время меня не разбудить. Как это удавалось умелицам, я не знаю, ибо раз я не просыпаюсь от поворачивания, то и не знаю, как оно было осуществлено. Я знаю только те приёмы, что не срабатывают, потому что от них я просыпаюсь. Самые малоизобретательные пытались меня перевернуть на спину силой. Этим они меня сразу будили. Другие начинали шептать мне что-то на ухо, пытаясь меня загипнотизировать, и от их голоса я тоже просыпался. Третьи призывали на помощь щекотку. Четвёртые тщетно пытались добраться до хуя, когда я лежал на животе.
И вот я сошёлся с женщиной по имени Ё, которая научилась пробуждать меня райским способом систематически. То есть всякий раз, когда она оставалась у меня ночевать, она будила меня этим чудесным, дивным приёмом. Естественно, что ей вскоре не пришлось затрачивать никаких усилий, чтобы я предлагал ей остаться у меня ночевать всякий раз, когда мы встречались. Дошло до того, что, когда я проводил ночь без неё, я всегда просыпался с дурным настроением, с тоской по раю.
Я хотел выяснить у моей мастерицы способ, с помощью которого она могла перевернуть меня на спину, не разбудив. Я хотел иметь ключ к себе, чтобы вручать его другим женщинам и тем самым освободиться от становящейся опасной ее власти, которая меня уже тяготила. Но выведать секрет оказалось совершенно невозможно. Ё не желала рассказывать о своих ухищрениях, которые так благотворно влияли на моё расположение к ней. Она предчувствовала, что, поделившись сутью своего изобретения, она может лишь породить конкуренцию.
А я тем временем привязывался к ней всё больше и больше. Я стал просить её оставаться у меня три ночи в неделю, потом четыре, а после того, как пару недель она ночевала у меня по пять раз, я предложил ей перебраться ко мне жить. Ё не пришлось уговаривать, поскольку она всегда хотела, что называется, "иметь мужчину в доме".
Наша совместная жизнь постепенно приняла своеобразную форму. Дело в том, что я работал во вторую смену и приходил домой около полуночи. Ё вставала на работу в шесть утра и ложилась спать в десять вечера. Поэтому, когда я приходил домой, Ё уже спала, как всегда на боку, и я, стараясь не будить её, пристраивался к ней со спины. Я поднимал вверх её ягодицу и легко проскальзывал в сочное влагалище, так как перед сном она кончала от вибратора, который всегда лежал у неё под подушкой, уже включённый в розетку. В выходные дни, когда у нас была возможность пообщаться в состоянии обоюдного бодрствования, Ё говорила мне, что моё вечернее семяизвержение в неё, спящую, является последней каплей, переполняющей её окончательной радостью после вибраторного оргазма.
По будним дням ранним утром я испытывал свой сонный оргазм, искусно высосанный Ё, и продолжал спать часов до восьми. Таким образом, когда я просыпался, Ё уже была на работе. И в этом была непроизвольная тактичность Ё, ибо сразу после оргазма с женщиной всё равно уже делать нечего.
Я безмятежно занимался своими делами, и единственное, что волновало меня, это регулярная доступность наслаждения, к которому меня приучила Ё, и, следовательно, моя зависимость – от неё. Утренний оргазм во сне окрашивал весь день в радужные краски, мои навязчивые эротические идеи полностью реализовывались в сновиденьях, сопутствующих оргазму, который славен тем, что временно излечивает от паранойи желаний.
Поначалу мы ждали выходных, чтобы поговорить друг с другом, сходить в ресторан, в кино. Но у нас всё чаще стали возникать ссоры из-за пустяков, из-за обнаружившейся чуждости взглядов и, наверно, по многим другим причинам, которых я до сих пор не знаю. Поэтому мы стали воспроизводить наши будничные отношения и во время выходных дней. Я, например, спал дольше, и Ё делала мне минет не в шесть, а в восемь утра. Я продолжал спать до десяти, а Ё за это время успевала подняться, привести себя в порядок и отправиться по магазинам. Я завтракал в приятном одиночестве, а потом уходил по своим делам. Возвращался я вечером, мы смотрели некоторое время телевизор, и Ё отправлялась спать раньше меня. Я приходил в спальню около часа ночи, когда она уже крепко спала, и наше сексуальное общение повторялось.
Как правило, на пути к женскому телу лежат бесконечные разговоры, но мой путь был совершенно безмолвным, и в этом была особая прелесть.
Я опасался, что мне захочется жениться на Ё, чтобы тем самым держать её при себе. Но женитьба страшила меня ещё более, чем возможная потеря Ё. Наши отношения были идеальными для меня именно потому, что в них, кроме молчаливого секса, ничего не было, а женитьба обязательно привнесла бы необходимость разговоров, обсуждений проблем бытия, не дай бог, возникновение детей, а с ними непрерывного ада, который бы поглотил мой священный утренний рай. По счастью, Ё не заводила речи о женитьбе, хотя бы потому, что мы так успешно избегали всяких разговоров. Но я ведь знал, что для того, чтобы отношения между любовниками длились, мужчине должен светить оргазм, а женщине – свадьба.
Одним из моих сновидений было ощущение, будто я нем, глух и слеп, будто я – сплошное осязание. Будто меня не обременяет необходимость ни говорить с женщиной, ни слушать её болтовню, ни даже видеть её – всё заменяет осязание, причём это ощущение овладевало мною во сне за мгновение перед оргазмом – в этом было совершенство общения с Ё, совершенство, которое я страшился потерять. Сутью этого совершенства была полная честность, поскольку, в моём понимании, ложь начинается именно тогда, когда люди начинают хотеть в отношениях чего-либо большего, чем секс.
Так продолжалось долго, пока одним утром я не проснулся после оргазма, полного восторженных сновидений, с ощущением, что у меня мокрый живот. Я точно помнил сквозь сон знакомое ощущение языка Ё и не мог понять, как моё семя оказалось не поглощённым ею. Я принял душ, позавтракал и принялся за свои дела. Когда я вернулся домой с работы и вошёл в спальню, Ё там не было. Я осмотрелся кругом и заметил отсутствие многих её вещей. Ни записки, ни слова на телефонном ответчике не было. Я запустил руку под подушку – вибратора Ё там тоже не было, и тогда я окончательно убедился, что она ушла от меня.
Я решил не раздумывать над этим в тот вечер, правильно полагая, что утро вечера мудренее. Я выпил пару глотков виски, усталость после работы дала о себе знать, и я заснул. Утром, во сне, я опять почувствовал прикосновения языка и губ Ё и проснулся, лёжа на спине с мокрым животом. Сновидения были, как всегда, прекрасны, а отсутствие в кровати Ё лишь напомнило мне прежние времена, когда она уходила рано утром, и я просыпался один.
Теперь, когда я возвращаюсь с работы, то ложусь в кровать, где уже нет Ё, спящей на боку, но тем не менее каждое утро то ли её призрак, то ли созданная ею во мне привычка вызывают наслаждение, не пробуждая меня от сладких видений. И хотя я просыпаюсь с мокрым животом, это незначительное неудобство с лихвой окупается независимостью от Ё, которую я наконец обрёл.
Свет в окошке
Напротив кровати вся стена была пустая. Никакой мебели, никаких украшений в виде картин не требовалось, ибо на обоях был изображён огромный (от пола до потолка) средневековый замок, обнесённый каменной стеной, ворота которой были заперты. На переднем плане большое дерево держалось за землю острыми корнями. Но ни человека, ни птицы, ни зверя нарисовано не было. Угол зрения был таков, что на замок зритель смотрел как бы сверху, и каменная стена не заслоняла здания.
Одежду я обыкновенно складывал на полу у стенки, и, надевая трусы и брюки, я видел, что вблизи рисунок замка, стены и дерева состоит из чёрных и белых точек. Не так ли и в жизни, думал я, всё превращается в бессмысленность чёрно-белых точек при ближайшем рассмотрении.
Так и пизда при излишнем приближении превращается в клетки разных типов, живущие своей жизнью и не имеющие никакого отношения к восторгу, который охватывает тебя, когда смотришь на неё с должного расстояния.
Ванда любила поговорить, так что мне не приходилось развлекать её разговорами, что для меня было бы непосильной задачей. Ванда говорила и за себя, и за меня. Я слушал, кивал, улыбался, иногда задавал вопросы и тем поддерживал её в состоянии речевой активности.
Когда-то она была замужем, но развелась, потому что оказалась бесплодной, а муж ей нужен был только для того, чтобы у желанного ребёнка был отец. В остальном муж был никчёмен. Он был настолько равнодушен к ебле, что его член даже в состоянии эрекции был холодным. Ванда замечала время на часах, когда муж на неё забирался. Скажем, цифры показывали 10.36. Когда он кончал, она смотрела на часы – было всё ещё 10.36. Она сразу бежала в туалет, якобы подмываться. Там она додрачивала себя до оргазма, а когда возвращалась в постель, то муж уже храпел. "Такова половая жизнь", – говорила она себе.
Каждую неделю муж давал Ванде деньги на расходы по хозяйству. Он работал напротив банка и поэтому вносил чек в банк по пути с работы домой. Когда Ванда отказалась сосать ему хуй, он отказался вкладывать чек в банк по дороге с работы, поэтому Ванде приходилось садиться в машину и ехать в банк, чтобы самой положить чек, который он в качестве наказания отдавал ей лично в руки. Очевидно, что воображение мужа в области изобретения наказаний не шло ни в какое сравнение с воображением Кафки. Что же касалось его воображения по части секса, то там он ощутимо отставал даже и от значительно менее знаменитых писателей.
В юности Ванда настояла перед родителями на том, чтобы уйти из католической школы, где пинали секс в хвост и в гриву, а она, с прирождённой убеждённостью в своей сексуальной правоте, верила в благо мастурбации. Соблазнил её еврейский мальчик, в которого она влюбилась всем телом. Отец её не хотел пускать на порог еврея-ухажёра, а когда Ванде было двадцать восемь, отец на смертном одре образумился и наказал ей выйти замуж за еврея. "Времена меняются, – объяснил он, – и нам, католикам, нужно меняться вместе с ними". Сказал это и умер.
Однако Ванда не послушалась отца и вышла замуж за католика, который мог напомнить еврея только своим ужасом перед менструациями. Муж был настолько брезглив, что не подходил в Ванде на пушечный выстрел, когда они у неё начинались, чем, кстати, её очень огорчал, ибо в эти дни ей особенно хотелось. Однажды, когда менструация у неё, казалось, кончилась, муж осчастливил Ванду соитием, но когда он извлёк хуй, тот оказался в крови. Муж вскричал от потрясения и бросился в ванную. Ванда виновато последовала за ним. Муж запретил ей включать свет в ванной, потому что вид крови на хуе внушал ему ужас, и муж заставил Ванду отмывать его в темноте.
После развода Ванда начала толстеть. В тридцать девять кожа на её лице была гладкая, будто натянутая на барабан. Лишний вес на теле давал о себе знать совсем иначе: вместо сужающейся талии у неё было расширение с толстыми складками. Ноги же росли стройные и вовсе не толстые. Но, находясь под грузным телом, они казались непропорционально маленькими. У неё был идеальный маникюр на красивых пальцах, но на ногах пальцы были все в раскорячку и без педикюра. Во время оргазма она кричала омерзительно визгливым голосом.
Года два назад Ванда по специальной диете сбросила вес и стала тоненькой. Компания, которая разработала эту диету, взяла её для телевизионной рекламы, где Ванду демонстрировали "до" и "после". Но через пару месяцев она набрала обратно весь прежний вес, да ещё с добавкой. Теперь, жуя что-то перед телевизором, Ванда с гордостью показывала мне видеозапись рекламы, где она в облегающем вечернем платье принимает приглашение какого-то хлыща и танцует с ним тур вальса в огромном зале со стрельчатыми окнами и мохнатой люстрой. У платья были длинные рукава до запястий, чтобы скрыть обильные волосы на руках Ванды.
Ванда подробно рассказывала мне об особняке, построенном в виде замка, где происходили съёмки, и о её партнёре в вальсе, с которым они были любовниками, пока она не растолстела снова. После разрыва с любовником она часто приезжала к особняку и гуляла вокруг, вспоминая дни своей красоты, которые наградили её любовью. В особняке никто не жил, его использовали только для съёмок и великосветских приёмов. Ванда гуляла вокруг, смотрела на тёмные окна, подходила к дверям и дёргала за ручки, но все двери были заперты. Она призналась мне, что это была её самая сильная любовь, и с тех пор во всех мужчинах она ищет его черты. Любовник был евреем и никак не мог смириться не только с её толщиной, но и с католическим происхождением. Однажды, когда она гуляла вокруг особняка, ей показалось, что она увидела его в окне первого этажа. Ванда бросилась к окну, прижалась к нему лбом, но никого не разглядела. По-видимому, от нажатия на стекло сработала сигнализация, и подъехала полицейская машина. Ванду отвезли в полицейский участок, но вскоре выпустили. Больше она у особняка не появлялась, зато стала активно искать и находить новых любовников, среди которых оказался и я.
У всех любовных пар рано или поздно образуются традиции и обретаются привычки в общении. Самое прекрасное – это процесс установления этих традиций и привычек. Радостное ощущение уверенности остаётся некоторое время после их установления. Но потом начинается протест против рутины. Если не происходит обновления традиций, то отношения разрушаются.
У меня с Вандой традиция установилась быстро и легко. Ванда обожала порнографические фильмы. Поэтому мы начинали наш вечер с того, что брали два видеофильма напрокат. Обыкновенно Ванда выбирала их без всякого смущения и записывала на своё имя, так как мы ходили в видеотеку рядом с её домом, где она была членом клуба и получала скидку. Потом мы шли к ней домой. Каждый раз она извинялась, что у неё не убрано. И действительно, ковёр на полу был в пятнах. На обеденном столе в гостиной накладывались друг на друга олимпийские кольца – следы от стоявших когда-то стаканов, чашек, бокалов с мокрым дном. В спальне у стены на полу лежали коробки, полиэтиленовые мешки, старые журналы и книги в стопочках. Из незакрывающихся ящиков комода торчало несвежее нижнее бельё. На трюмо – просыпанная пудра, в унитазе, на ватерлинии, была полоса ржавчины, которую никогда не пытались оттереть. Холодильник, жёлтый от грязи, был всегда настолько забит, что каждый раз, когда она открывала дверь, что-нибудь из него вываливалось на пол. Ванда чертыхалась и впихивала выпавшее обратно. Еды мне она никогда не предлагала, но выпить всегда. Когда я просил что-нибудь поесть, она давала мне сыр с крекерами, чтобы избежать провокационной ситуации с едой и не броситься жрать самой, да так, что ей было бы не остановиться, пока не начинала блевать.
Ванда всё грозилась сделать ремонт, генеральную уборку, но всегда находились какие-то причины, чтобы грязь и мусор оставались на прежних местах. Кровать была единственно чистым местом, с нежнейшими шёлковыми простынями, мягчайшими пуховыми подушками в ласковых наволочках, с красным шерстяным одеялом без единого пятнышка. Её кровать была оазисом в квартире, и никуда не хотелось из него перемещаться.
После выпивки и мелкой закуски Ванда шла в ванную и смывала косметику, которая, как она уверяла меня, мешала ей при занятиях любовью. Я смотрел на неё и думал, что вот она, женщина, голая и со смытой косметикой – кончился маскарад дня, и начинается истинная жизнь ночи.
Ванда засовывала первую кассету в щель видеосистемы, и мы ложились на кровать. Телевизор стоял на полу у стены, на которой был изображён замок. Сначала я смотрел на действо – Ванда, как и я, ненавидела высосанные из пальца убогие сюжеты и ничтожные разговоры в порнографических фильмах. Она прокручивала вступления, заставки и эпилоги, не являвшиеся еблей. Поначалу и я смотрел на экран и размышлял о молодом поколении, которое доживёт до трёхмерного видеоизображения с запахами и, может быть, даже с возможностью потрогать. А мы, дикари, вынуждены довольствоваться плоскостью.
Поза тоже у нас стала традиционной: Ванда стояла на четвереньках, а я располагался за ней и в ней. Получалось, что она в партере, а я чуть выше, в амфитеатре, и поэтому её голова не заслоняла экран. В позиции лёжа не только было неудобно смотреть на экран, но и чисто эстетически Ванда отвращала меня. Со своим огромным телом и тоненькими и маленькими по сравнению с ним руками и ногами, она напоминала мне черепаху, опрокинутую на спину, пошевеливающую маленькими лапками, вылезающими из огромного панциря.
Пока крутился первый фильм, я был у Ванды во влагалище, а в течение второго – в анусе. Правой рукой она надрачивала клитор, а левой рукой нажимала на кнопку дистанционного управления и прокручивала видео, как только ебля на экране прекращалась. Каждая такая выжимка длилась минут пятнадцать. Это время как раз и требовалось Ванде, чтобы добраться до оргазма, и моя задача заключалась в том, чтобы держаться и кончить в кульминационной сцене вместе с Вандой.
Часто мне бывало нелегко удержаться, глядя на то, что творилось на экране, и я отводил взгляд на замок на стене, высящийся за телевизором. Я воображал каждодневную жизнь, которая происходит внутри замка. Я придумывал причины, в силу которых в ландшафте на стене нет ни одного живого существа: ни человека, ни животного, ни птицы.
Ванда просила потушить торшер, чтобы только развратный свет экрана заполнял её широко раскрытые глаза. Но я настаивал на освещении, чтобы видеть мой замок, объясняя своё требование света тем, что я хочу видеть влагалище и анус Ванды, без чего будто бы не получаю удовольствия. Она это, конечно, воспринимала как комплимент и соглашалась свет не тушить.
После ебли она рассказывала мне о своей горести. Обнимала меня и плакала: "Мне так хорошо кончать с тобой, но ведь мы не любим друг друга. А я хочу любить", – говорила она, держа меня за хуй.
Ванда просила, чтобы я повёл её в ресторан или хотя бы в кино, но я отговаривался под разными предлогами, мне было неприятно появляться с ней на людях, и я шутил, говоря ей, что хочу поскорей увидеть мой замок. Ванда сначала надувала губки, но, когда я прикасался к ней и целовал в шею и ухо, она быстро размякала и с удовольствием направлялась в спальню, позабыв о второстепенных развлечениях.
Все мы чуем, что оргазм – это чудо, и при подступлении к нему, и во мгновения его самого происходят чудеса не только в нас, но и вокруг нас. И со мной оргазм вытворял чудеса, и я имею в виду не визжавшую передо мной в оргазме Ванду, что, в общем-то, тоже одно из чудес, а замок, который заполнял всю стену передо мной.
Когда это случилось впервые, я не поверил своим глазам. Я заметил, что стоит мне углубиться в Ванду, смотрящую телевизор, как замок начинает подсвечиваться. Это было настолько очевидно, что стоило мне в виде эксперимента вытащить член на мгновенье, как освещённость замка пропадала. Когда я был у Ванды во влагалище, замок подсвечивался слева, а когда я был у неё в анусе, замок подсвечивался справа. Можно было подумать, что наступает то закат, то восход. Но так как было невозможно определить на изображении, где запад, а где восток, то было непонятно, какой вид совокупления связан с закатом, а какой – с восходом.