БОРИС – СЕРГЕЮ
Дорогой Серж!
Прокатился я на выходные к Зойке!
Ждала она меня в аэропорту, вся мокрая от предвкушения, в чём я сразу убедился, запустив ей руку в штаны, как только мы сели в машину. Руку я оттуда так и не убирал, пока мы не доехали до её дома. А как только вошли в дом, она согнулась пополам, и я оказался в её заповеднике. Она буквально через полминуты кончила. Довольная стала, нежная. Говорит, грудь у неё поднялась, а то висела, скучная, без дела. Потащила она меня на обед в дом к своим друзьям, которые ей в родители годятся по возрасту, но с которыми она изъясняется, как… ну, прочтёшь как.
Жирный мужик, врач, по имени Жора, обращается к своей жене-коротышке Соне будто совершенно без злобы: "Ты, говно, принеси мне то-то", – и при собравшихся гостях всё было так же, только громче, чтобы все слышали. Жена отвечает ему в тон тем же "говном", с нескрываемой злобой в глазах, но с улыбкой на давно увядших устах.
Зойка с некоторым смущением объяснила, что "говно" у них – обращение ласковое и, более того, выражает дружеское расположение. Я заметил ей, что я предпочту в таком случае остаться с ними шапочным знакомым, не нуждающимся в их ласке.
За обедом хозяйка подала индейку, которую, по собственному признанию, она приготовила впервые. Вкуса она (индейка, хозяйку пробовать я и с доплатой бы не стал) была ужасного, и я лишь надкусил кусок, не в силах отодрать от кости прижаренное к ней мясо, не говоря уже о его пережёвывании и проглатывании. Овощной гарнир был недоваренный и пресный. Все вокруг жевали, забивая тошнотворный вкус еды водкой. Жора проявлял инициативу, разливая, доливая, подливая и провозглашая тост за тостом, причём каждый последующий становился короче предыдущего и наконец свёлся просто к возгласу: "Выпьем!" Где-то в промежутке он поднял тост за миллионеров, имея в виду себя и своих американских гостей – врача и его жену. Я сказал так, чтобы все услышали: "Зойка, а за нас почему-то здесь пить не желают". Все засмеялись, и Соня-хозяйка поправила мужа: "И за будущих миллионеров".
– Вы что, решили подарить мне лишний миллион? – спросил я.
– У нас нет лишних, – вякнул хмельной Жора.
– Ну, тогда этот тост тоже не про меня, потому что вы были моей единственной надеждой, – сказал я и выпил.
Зойка привела меня на обед похвастаться мною. Она услужливо улыбалась хозяевам и пыталась вызвать меня на открытую нежность по отношению к ней, чтобы продемонстрировать её всем вокруг. Я же нежности к ней не испытывал, и потому демонстрировать было просто нечего. Я и ебать-то её тогда не очень хотел. Пизда у неё странная – совершенно без запаха. Это был второй случай в моей практике. Первая хоть кончала легко. А эта всё думала в процессе совокупления, женится или не женится, и потому всё её внимание уходило на разрешение этой тезы и антитезы. Перед обедом она кончила сразу, потому что не еблась три месяца, и ей было не до размышлений.
Живот у неё весь в вертикальных полосах – складках кожи от родов, в которых она пока не признавалась, а я ждал, когда она не выдержит и сама скажет. Недурной по форме, но обезображенный, живот вызывал во мне отвращение, которое, видимо, мне не удалось совершенно скрыть, так как она сделала самоуспокаивающе-самоутверждающее заявление, что, мол, где-то она читала, будто именно такие складки чрезвычайно привлекают мужчин. "Что ж, – хотелось сказать мне, – попробуй займись танцами живота, и если кто по дурости наймёт тебя, то прогорит на следующий день после твоего дебюта, да и живот твой станет мишенью, с десяткой пупка, для тухлых яиц и гнилых помидоров".
Обед между тем продолжался. Американская пара занимала всё внимание хозяев, а мы с Зойкой оставались практически незамеченными, и если нам и попадало что на тарелки, то лишь по инерции от широких жестов, которые хозяйка делала по отношению к американским гостям.
Изнутри дом хозяев представлял из себя советский сельский клуб культуры, пересаженный на американскую почву. Сусальные картинки русских художников. Васнецовские "Три поводыря". Перовские "Охотники наплевали". Хлам хохломы. Самовар да водка. Не хватало полатей. Но зато была люстра. А также горка с хрусталём.
Моя любовница говорила с гордостью, которая прикрывалась показным безразличием, что Жора имеет по меньшей мере стольник, то есть сто тысяч в год. Соня написала мемуары о своей жизни с целью непременного информирования последующих своих поколений об её образцовой семейной и внесемейной жизни. Естественно, что никто не хотел печатать её мумуары, а выкладывать из своего кармана несколько тысяч на издание ей было жалко. И тут объявился ухажёр моей Зойки, коротенький лысый живчик, специалист не только по русской литературе, но и по её изданию. Кроме того, что у него был собственный магазин в сердце Манхэттена, он ещё якобы имел друга, владеющего издательством, а также писал обильные стихи, которыми он вперемежку с цветами стал заваливать мою любовницу. В стихах среди русских слов и оборотов то и дело оказывались не то белорусские, не то украинские. Но смысл всё равно был понятен, стихи были про любовь. Познакомившись с закадычными друзьями Зизи и надеясь вызвать в ней всё не возникавшее сексуальное расположение к нему, вёрткий живчик решил завоевать сердце Зойки через добрые дела, творимые им для её друзей. Он, услышав о существовании мемуаров, тут же предложил их издать, даже не взглянув на них. Более того, он не только предложил их издать за счёт издателя, но научно предсказал, что мемуары дадут доход около десяти тысяч. Живчик намеревался распространять книгу среди украинской общины, якобы богатой и якобы с большими литературными склонностями, для которой десять тысяч – это плюнуть и растереть. Правда, он не уточнил, в чьё лицо. И что об что тереть. Оказалось, мордой – об тёрку.
Авторша почувствовала зуд в заду и воспылала мгновенной любовью к низкорослому пророку. Зойка после этого сразу ощутила ответственность, по крайней мере, поддерживать отношения с живчиком, чтобы не помешать своим пренебрежением к нему приближающейся литературной славе подруги.
Живчик забрал с собой рукопись в Нью-Йорк. Начались периодические телефонные звонки авторши, проверяющей, как обстоят дела с изданием. Живчик заверял, что набор идёт полным ходом и что скоро он пошлёт гранки на правку. А между тем он засылал свои стихи Зизи как диверсантов, которые, по его расчётам, должны были подорвать плотину сдержанности на реке Зойкиной нежности, коей он в результате этого ожидал быть затопленным. Но Зойка лишь смеялась, когда мы вместе читали эти стихи вслух, отдыхая после очередного оргазма.
Однако набор затягивался. Авторша, Сонька-Золотая Авторучка, не могла совладать со своим нетерпением и стала просить Зойку поднажать. Тут оказалось, что до живчика не дозвониться. Нету дома – и всё тут. После совместных усилий Жоры, самой мемуаристки и Зойки выяснилось, что, во-первых, телефон, по которому они звонили, был телефоном дешёвой гостиницы, а во-вторых, живчик был якобы в больнице. Началось расследование. Узнать название больницы, где он находился, и что с ним приключилось, оказалось невозможным. Наконец с помощью привлечения знакомых в Нью-Йорке удалось выяснить, что живчика выгнали из гостиницы за неуплату счёта и что он был вовсе не в больнице, а у своих престарелых родителей, которые заплатили за него поручительство, чтобы он ожидал суда не в тюрьме, а на свободе, коей он так злоупотреблял.
Когда мемуаристка с несостоявшейся мировой славой, вся в слезах от разбитых грёз, всё-таки добралась до живчика по телефону, он продолжал уверять её, что он обязательно напечатает её шедевр, но на этот раз он не уточнял, когда и какой доход даст его мгновенная распродажа.
Рассвирепевшая Зизи позвонила ему тоже, назвала его говном, и поток стихов, перемешанных с цветами, прекратился. Кстати, в лексиконе Зизи и её друзей существует и производное от любимого "говна". Живописным и повсеместным определением является причастие "сраный". Так что речь её украшается следующими метафорами: "сраный город", "сраное пальто", "сраная газета", причем эти примеры вовсе не исчерпывают неограниченные возможности применения этого определения, коими Зойка и её друзья пользовались в полной мере.
Стоит Зизи улыбнуться или, чего доброго, засмеяться, как у неё открываются верхние дёсны и её лицо становится, как череп со своим жутким оскалом. Недаром её девичья фамилия – Гробова. Да ещё тяжёлая нижняя челюсть, отваливающаяся вниз при смехе, да второй подбородок, что больше первого, – короче, смотреть на неё противно. Но стоит ей посерьёзнеть и закрыть рот, как лицо её становится миловидным. Подбородок подбирается, губы складываются в привлекательную форму. Вот кому бы быть Царевной-несмеяной. Правда, до царевны ей далековато, и ведёт она себя, как вульгарная давалка с высшим образованием, которое она считает для себя пожизненной индульгенцией от урождённого плебейства.
Вот тебе образчик наших диалогов:
– Я человек честный и добрый, и баба тоже вполне. Чем я плоха? – часто задаёт она риторический вопрос, проводя руками по бёдрам и демонстрируя длинную, неплохую, но всё-таки далёкую от красоты фигуру.
– А денежки ты любишь? – спрашиваю. – Расскажи, мужа-то своего ты засудила?
– Я убежала от мужа, ничего мне не надо было, только бы освободиться от него. Если бы я была такая жадная, то меня сегодня бы в живых не было.
– Почему?
– Потому что он бы меня убил.
– Так, значит, ты была такой бескорыстной из страха?
– Я теперь поняла, что для меня самое важное: семья, религия, основы, кровь. Мне важна искренность, – продолжает она крутить свою испорченную пластинку, – человек важен, а если мужик чуть красивее обезьяны, то лучше и не надо.
(Это крылатое выражение она повторяет раз пять на дню.)
– Я тебе скажу, – не перестаёт она нудить, – что я больше всего любила мужчину, который был… ну, не уродец, но некрасивый уж точно. Моя подружка всё удивлялась, как я могу с ним быть, я и сама вначале не могла на него смотреть. Но он оказался таким превосходным человеком, так меня любил, что я перестала замечать его внешность.
– Врёшь, – говорю я, – всегда замечала. И червь тебя ел из-за его уродства. А особливо когда мимо проходил красивый мужик. Сразу небось течь начинала.
– Это вам, мужикам, ничего, кроме красивой морды, не надо. А я тебе честно скажу, мне главное, чтобы человек хороший был.
– То есть хороший тот, который на тебе женится.
– Ну и что? Я уже поняла, что самое важное – это семья, семейные отношения. Это для тебя существует только ебля.
Я хотел сказать ей: "С тобой – да". Но пожалел её. И зря. Потому что её понесло дальше:
– Ты злой и эгоистичный человек, нет в тебе доброты, тебе бы только взять. Ты и скрытный какой-то, нет чтобы раскрыться. Поговорить запросто. Я вот ничего от тебя не скрываю. Ты мне нравишься, ты умница и порядочный. И любовник что надо. Но и я ведь тоже неплоха. Чего тебе ещё надо? Я женщина интересная, и всю себя отдам тому, кого люблю. И не дура я. Не такая умная, как ты, конечно. Но я люблю, чтобы мужик умнее меня был.
– Ну с этим у тебя не должно быть никаких затруднений, – не удерживаюсь я.
– У меня вообще с мужиками проблем нет.
– Только со мной, да?
– А какие у меня с тобой проблемы? У тебя свои планы, у меня – свои. И чего тебе нужно в жизни? Я не хочу только одного, как у тебя на уме, я хочу любви всеобъемлющей, всепроникающей.
– Хороню, я буду обнимать тебя всю и проникать во все твои щели.
И так далее, и тому подобное.
За три дня, что у неё был, – всё время пропрыгали в постели. И так она меня любит, всю ночь хуя изо рта не выпустит. Откачивала она меня впрок, пропитывалась моим семенем насквозь. Прямо как у Шельваха, помнишь?
Мне скучно, бес. И мне, мне – скушно, Фауст!
… Нас было двое. Напрягали фаллос.
Я щедрым был, как целый Купидон!
Не скопидомничал! Семян излил бидон!
Кормил, как прорву, детородным перламутром,
Она гимн Гименею пела утром.
Но последней строчки ей от меня не дождаться.
Утром завтрак готовила на чистенькой, выдраенной для меня кухне – приручил хозяйку, и она стала домашняя. А как известно, кухня – лицо хозяйки, а пизда – это лицо женщины. Потчует она меня, а я думаю про себя: "Ты меня голыми ногами не возьмёшь".
Прощался я с ней с неизмеримо большей радостью, чем когда встречался. Умеренная радость встречи породила огромную радость расставания.
Сегодня я оказался весьма плодовитым, но, надеюсь, ты хоть посмеёшься над моими, так сказать, приключениями.
Ну, будь здрав.
Борис
БОРИС – СЕРГЕЮ
Серег, последние сводки с любовного фронта..
Звонит мне вдруг Маруся и говорит, что приезжает. К счастью, не ко мне, а к своим знакомым, что, оказывается, неподалеку от меня живут. Но приезжает она на следующий день после моего отъезда в командировку и пробудет неделю, то есть я приеду, а она на следующий день улетает. Но это и к лучшему. Одной ночи хватит, чтобы опробовать, и если хорошая баба, то потом можно будет продолжать междугородние путешествия, а если, что всего вероятней, дерьмо, то и хорошо, что всего один день – не надо будет увиливать от ждущей внимания дамочки.
Итак, приехал я из командировки и сразу звоню её друзьям, у которых она остановилась. Договорились с ней пообедать вечерком. Приезжаю, звоню в дверь, открывает мне Маруся – типичная секретарша директора завода: в теле, моего роста, с волосами, заколотыми так, что шея открыта, губастенькая. Ничего, но старушка. То есть видно, что ей все сорок. То есть видно, что опять не то. Но не настолько, чтобы с ней было стыдно на люди появляться, и не настолько, чтобы не попытаться проникнуть внутрь. На Марийке полупрозрачная блузочка и юбка – советская секретарская униформа моего времени. Груди имеются, хоть незначительные, но я не требователен на большие груди, в отличие от моего здешнего приятеля, который утверждает, что женщина его возбуждает, только если её груди достигают критической массы.
Прохожу, знакомлюсь с её друзьями-приятелями.
Узнав, что я интересуюсь книгами, хозяин сказал мне доверительно:
– Я тоже очень люблю книги. Если бы вы знали, какую библиотеку мне пришлось продать перед отъездом.
– А что у вас были за книги? – поинтересовался я.
– У меня было более трех тысяч томов, вся серия "Жизнь замечательных людей", вся серия БВА и вся серия "Эврика".
И чтобы закрепить произведённое впечатление интеллектуала, он немедля стал жаловаться, что в N-ске ему не хватает культуры.
Дружбы у меня с ним, стало быть, не состоялось.
Привёз я Маруську в ресторан, с моей точки зрения, вполне приличный, в коем полумрак по-американски. Сели за столик, и вижу, у неё морда кислая стала. "В чём дело?" – спрашиваю. "Здесь темновато", – отвечает. "Хотите в другой ресторан?" – предлагаю. "Хочу", – скромно так заявляет она.
Встали и поехали. Через дорогу был ресторан весь в мраморе, с окнами во всю стену и с люстрами. Там ей понравилось, и она свои пёрышки распустила. Выбирает в меню, что бы по экзотичнее. А я взял кусок сёмги жареной-пареной с гарниром. Маруся говорит: "Я тоже такое хочу". "Милости просим, – говорю, – берите". "Нет, – передумывает она, – я возьму что-нибудь пооригинальнее". Выбрала сама то, не знает что. Я заказал вино. Официанты сновали вокруг да около стола. В тоске по рабовладельчеству люди обожают хорошие рестораны с по-рабски услужливыми официантами.
Разговариваем, шутим, она глазками заблестела. Через полчаса на первом свидании мне уже, как ты знаешь, не о чем с женщиной говорить, и становится пора приступать к ебле.
Универсальное отношение к женщине: ебля как приветствие, ебля как общение, ебля как прощание.
Я хватаюсь за её руку, как за соломинку, вытягиваю губы, будто хватая воздух, и гребу руками к её торсу. Но часто женщина равнодушно даёт мне утонуть в торосах моего безразличия к ней, не позволяя добраться до сути, ради которой мы и оказались вместе. Мы почему-то должны делать вид, что нам есть о чём говорить, тогда как нам лишь есть о чём договариваться.
И думаю я думу: "Трахну её сегодня или нет?" Никогда не позволяю себе увериться в сём, пока член не введу, а то бывало и такое, что разденемся и в последний момент что-нибудь приключается: то ли она панически боится забеременеть, а у меня не оказалось резинки, то ли она так же панически боится венерических заболеваний, а у меня опять же не оказалось резинки. И ни в какую – хоть насилуй.
Принесли жратву в жертву. Маруська потыкала в свою тарелку, и ей не понравилось. У меня же еда роскошная. Моя дамка пялит глаза в мою тарелку и явно ждёт, что я по-джентльменски предложу ей поменяться. Но я говорю, что она сделала осознанный выбор, с которым она теперь должна жить. Благо ей было предложено его изменить. Пришлось и ей пожрать немного, чтобы не остаться голодной.
В процессе разговора выяснилось самое главное – что она мужика год не имела, а это значительно увеличивало мои шансы на быстрый успех.
Потом покофейничали, ликёрничая. Вышли мы из ресторана и пошли на стоянку машин. Только мы уселись, я руку ей на колено и – в губы, медленно, но верно. Она задышала и бормочет: "Как это вы так сразу". А я не отвечаю и обсасываю ей мочку уха и внутрь уха языком забрался, и дрожь пошла по её телу, жилка заметалась по виску.
Она стала оправдываться, что, мол, давно ничего подобного не испытывала.
"Поехали ко мне в гости", – предложил я. И тут Маруська возмутилась: "Вы что, здесь совсем уже ошалели, чуть познакомились и сразу… Не желаю я так".
Ну, не желаете, и не надо-с. Повёз её домой. Темно уже, холодно стало, дождь мельчит. Высадил её у дома. Провожать не стал – не заслужила. А там таких домов четыре, совершенно одинаковых. И вижу, она пошла не по той дорожке, пришла к другому дому, ткнулась в парадное и почувствовала, что не туда попала. А дождь накрапывает мне на стекло. Вижу, она опять на своих высоких каблуках ковыляет обратно, ищет нужную дорожку. Высокие каблуки в женской обуви – это аналогия бинтования ног у женщин в древнем Китае, установление женской малоподвижности и, следовательно, зависимости от мужчины.
Я сжалился, вышел из машины, набросил ей на плечи мой плащ и молча подвёл её к нужному парадному. Вошли, но она не поднимается по лестнице, а со мной стоит. Тут я её прихватил, и она прижалась ко мне, опять подрагивает. А я умасливаю: "Мне не хочется с вами прощаться", – и целую по-всякому. Тут она решилась и говорит: "Пойдёмте, я хочу купить сигареты". Конечно, сигареты – они ведь фаллический символ, но я ей об этом не сказал. Сели мы в машину, печка горячий воздух гонит, я ей руки на сжатые из последних сил колени положил, отметив давно ещё, что круглые и полненькие, что ноги длинные и недурной формы.
Повёл я машину к своему дому, а она о сигаретах и не упоминала, и всё о моей "сигаре" небось мечтала. Как восточный торговец не будет удовлетворён даже выгодной продажей, если он сначала не поторгуется, так и женщина не будет удовлетворена совокуплением, если она сначала не поломается.
Приехали, и я её сразу в спальню повёл. Теперь она уже не сопротивлялась, а разделась не задумываясь, а я ей грудь целовал, пока она трусики снимала. Животик у неё дрябленький оказался, но мокренькая она была насквозь. Улеглись мы с ней "валетом" – вот где я ей наконец дал "прикурить", и она "закурила", "глубоко затягиваясь". Женщина раскрывает рот – всё равно что раздвигает ноги.