Это была она - он узнавал мельчайшие подробности ее тела, все ее любовные привычки, то, как она властно поправляла рукой его пальцы, скользившие между ее бедрами в поисках выступа паренхимы, горячего, как язычок адского пламени, то, как она властно садилась над ним на корточки, осторожно взяв в пальцы его стержень, проводя им между бедрами неоднократно, чтобы затем решительно погрузить его в тугое нутро, то, как она приподнималась и опускалась, в то время, как он держал в руках ее крупные удлиненные ступни, поглаживая кончиками пальцев прохладную и мягкую округлость пяток, затем, уже обессилев, падала к нему на бедра всем весом, пыталась еще подняться, но уже не могла, потому что у нее внутри пробегали тугие комки сокращений; глаза ее были закрыты, окаменевшее лицо приподнято к потолку, правая рука туго сжимала грудь, левая металась в воздухе, не находя опоры, кончик языка скользил по набухшим губам между излучавших ровный серовато-жемчужный свет прекрасных зубов; то, как она с разведенными, вывернутыми слегка наружу бедрами падала потом на бок, вся содрогаясь, и ее огромная, разверзнутая раковина выступала над параболами ягодиц, похожая на охотящуюся морскую анемону в кружевных оборках щупалец, и тогда он настойчиво брал ее руками за поясницу, ставил на колени, погружался в нее, а когда он подавался назад, щупальца охватывали стержень блестящим розовым кольцом плоти, тянулись следом, словно умоляя вернуться назад, заполнить образовавшуюся пустоту - да, это была она, это могла быть только она.
И он ласкал ее, любил ее, проливая щедрые потоки горячего семени, пока не заснул в серости надвинувшегося рассвета.
Поутру он, один в постели, вспомнил прошедшую ночь, и холодный пот заструился по спине. Сознавая, как это нелепо, он подошел к телефону, набрал ее номер и после обычного приветствия спросил ее, где она была прошедшей ночью. Вопрос удивил ее и обидел. Естественно, дома. Он кое-как замял неловкость, положил трубку и сел в кресло, обхватив голову руками.
В тот же день он встретился со своим приятелем, психиатром, и рассказал ему о произошедшем. Тот, как мог, попытался успокоить его, объяснил все расстроенным воображением и прописал какие-то ни к чему не обязывающие таблетки. Помогли ли таблетки, или дело было в чем-то другом, но эротические видения перестали терзать его совершенно, и вскоре все отошло в область необъяснимого, того, чему навсегда суждено остаться без ответа, того, о чем, вспомнив, сам себе говоришь: "Неужто это было со мной?"
Через несколько лет он прочитал, что в одной из талмудических книг, то ли в "Эсре бенион", то ли в "Рав хашиниил", описано, каким образом проклятые Богом обитатели вечного мрака продлевают свой род. Они, писал талмудист, принимают облик возлюбленных женщин и в этом облике, известные под именем суккуб, проникают в постели погруженных в любовные мечтания одиноких мужчин, совокупляются с ними и зачинают.
Именно в силу этой опасности молодым евреям не полагалось ночевать в комнате в одиночку, а укладываться в компании друга или родственника.
Он попытался представить, как выглядит зачатый им в ту ночь ребенок, огненноглазый демон с черными шелковистыми крыльями летучей мыши, извергающий пламя и серные пары, и его сердце наполнилось гордостью оттого, что у него есть столь могучий потомок. Еще он задумался над тем, была ли она, эта женщина, с которой он уже давно расстался, лишь формой, в неведении своем использованной силами Ада, или сама находилась с ними в тайном и преднамеренном сношении.
Еще он подумал, что его случай вряд ли единичен, подумал обо всех солдатах, отшельниках, жрецах и грешниках, ничтожествах и непризнанных гениях, которые грезят в своих одиноких постелях, подумал обо всех наших многочисленных отпрысках, и в нем забрезжила надежда на то, что столь огромное воинство, порожденное ненасытной, неудовлетворенной любовью, не может в один прекрасный день не одержать победу над благостными и тупыми силами, пытающимися удержать нас, как жалкий скот, на этих зеленых и сонных пастбищах Божьего мира.
2000
Я вижу тебя через щель в заборе
Жена рассказала ему, что утром по дороге на работу она столкнулась с половым маньяком. Этим громким прозвищем она наградила невзрачное существо, выскочившее с расстегнутой ширинкой из давно уже выломанной калитки возле старого деревянного дома. Сжимая в кулачке весь свой инструментарий, существо совершило несколько судорожных движений, после чего проворно скрылось.
Выслушав сетования шокированной и переполненной брезгливостью жены, он вышел покурить на балкон. Там ему вспомнилось несколько сходных эпизодов в чужом пересказе или из собственного опыта. Особенно ярко стоял перед глазами морозный декабрьский вечер и дышащие тяжелым злым паром мужики в тулупах, которые сосредоточенно пинали кого-то под окном женского отделения общественной бани.
Потушив сигарету и проводив взглядом улетевший вниз окурок, он задумался, почему же эти несчастные так стремятся открыться предмету своей созерцательной страсти, часто обрекая себя на уличный самосуд и болезненные побои. Ему пришло в голову, что должны быть среди этих людей и другие, менее заметные и более осторожные - те, которые скрываются в укромных уголках города и безнаказанно созерцают оттуда небыстрые в летнем мареве перемещения восхитительных женских существ с глянцевыми и твердыми, как полированный розовый мрамор конечностями. Там, в безопасности, они неторопливо распаляются чувством к избранному предмету и анонимно изливают свой сок на пыльные лопухи или серые доски забора, оставаясь при этом невидимыми.
Он попытался прикинуть, как выглядит такой храм уединенной любви. Было очевидно, что необходим щелястый, но не слишком, забор, поскольку множественные просветы, не облегчая наблюдения, делают наблюдателя слишком заметным.
Было также очевидно, что забор, лежащий вдоль хода гуляющих женщин, обеспечивая безопасность, теряет второе и наиважнейшее преимущество скрытого наблюдения - его длительность.
Условию длительного наблюдения отвечает только угол забора, достаточно далеко выдающийся в сторону тротуара и расположенный там, где плотен людской поток. Тогда ось зрения может быть проложена навстречу идущим, что дает возможность осознанно выбрать предмет и любоваться им до полного сближения.
И, наконец, последнее: пространство должно быть замкнутым, защищенным с тыла; иначе мстительная повседневность с ее строгими правилами взаимности, которые можно нарушить, только пойдя на сговор или применив насилие, обрушится на наблюдателя сзади. Ergo, не во дворе частного дома - нет, ни в коем случае! - а только на стройке, спокойной в выходной день стройке, под сенью меланхолически покачивающегося крюка башенного крана, может происходить наблюдение.
Захваченный стройностью гипотезы, он решил немедленно проверить ее - не в смысле полного эксперимента, потому что его здоровая сексуальность не нуждалась в механическом, техническом завершении: ему хотелось всего лишь на миг оказаться на месте одного из этих тайных обладателей огромного безымянного гарема.
Не сказав жене ни слова, он тихо закрыл за собою дверь и вышел на улицу. Подходящий забор был расположен в десяти минутах ходьбы от дома. Достигнув его, он пролез между выломанными досками и очутился на стройке. Все было так, как ему представилось: остывал в железных чанах позабытый бетон, покачивался магический и размеренный крюк в охваченных дымкой усталых вечерних небесах.
Протиснувшись в угол забора через груды строительного мусора и несколько раз зацепившись штаниной за ржавую проволоку, он прильнул к щели и удивился, как хорошо видна отсюда улица и как много идет по ней красивых и загорелых женщин, которых он не смог бы оценить на открытом пространстве. Минут пять он с наслаждением смотрел в щель, затем, вздохнув, отшатнулся от забора.
Может просто из-за выпитого ранее чая или же под влиянием неосознанного позыва, требующего пометить новую территорию, он расстегнул ширинку и приготовился оросить серые стебли чертополоха, желтоватые клочки газет и груду битых аптечных пузырьков.
И тут штабеля досок и аккуратные стопки кирпичей вдруг обернулись десятком мрачных мужчин, сжимавших в руках случайные строительные предметы, и еще одной женщиной, которая кричала, что вот он, снова на том же самом месте, где она его приметила, вот он, этот гнусный тип.
Он не пытался им ничего объяснить, потому что, в конце-то концов, не в плоском физическом смысле, а в смысле главном, и поэтому самом важном, он был тем, кем они его считали: грязным извращенцем, грубым нарушителем правил честной игры.
Приоткрывая глаза в перерывах между ударами, он пытался рассмотреть лица бивших его мужиков и распознать, что ими движет - ненависть или зависть. Били его, однако, слишком болезненно, и он упал на землю, так и не успев прийти к определенному выводу.
Падая, он еще раз увидел вечернее небо, и оно показалось ему огромной щелью, через которую кто-то блудливо за нами подглядывает.
Но это ему только так показалось.
2000
Шарики из слоновой кости
Господи, сколько же я пролежал на полу? Час? День? Какая разница… Время могло просто остановиться. Остановиться во всем мире, останавливаются же часы. Каждую секунду во всем мире останавливаются десятки часов. Или сотни. Почему бы однажды не остановиться всем?
Сказано же, не садись в машину, если в ней есть люди. Нельзя сказать, чтобы я был пьян. Выпил очень мало. Это самое опасное - выпить мало. Когда ты пьян в дым, тебя ведет не рассудок - инстинкты. Проверенные инстинкты. Опасно выпить мало. Малые дозы алкоголя облагораживают мир. Забываешь, что существуют Они. Не поглядываешь в продолговатое зеркальце, что там творится на заднем сиденье. Хороший вечер, хорошие люди. Наваждение такое сильное, что, даже когда в шею впивается узкая резиновая скакалка, не пугаешься, а только удивляешься, как баран.
Почему именно я? Снять с меня нечего, на человека с большими деньгами я тоже не похож… И почему, обобрав меня, они не выбросили меня в кювет где-нибудь по дороге в аэропорт, как Они это обычно делают? Господи, да разве можно понять, что у дьявола на уме?
Руки, естественно, связаны, ноги, разумеется, тоже, потолок конечно же, белый, да не очень. Дом, похоже, деревянный. За городом или частный сектор. Что-то мне это напоминает. Что-то из недавно прочитанного…
Боже мой, ну, конечно же! То, что меня попросили прочитать в редакции, посмотреть, пойдет ли в номер… Дневники этого востоковеда, даже не востоковеда, блистательного дилетанта из офицеров: служба в Джунгарии, очарованность Китаем, потом семнадцатый год, гражданская, плен, даже не у красных, а какая-то дикая банда… И даже не дневники, а что-то вроде новеллы в форме дневника. То есть, не мог он писать дневник, лежа на полу со связанными руками. Или потом вспоминал в настоящем времени, или вообще из головы выдумал. Нет-нет, там была биографическая справка - в этом плену его и вывели в расход, офицера-то. В общем, странная штучка со странным концом. Недописанная, оборванная смертью. Обычный повествовательный прием, но ведь он-то умер взаправду. Вряд ли бандиты позволили бы ему дописывать последние строчки у мазаной стенки хаты. Да и темна была украинская ночь. Впрочем, чего не бывает…
Кстати, в соседней комнате кто-то есть. Я слышу звон чайной ложечки. Позвать или дождаться, когда сам придет? Вечная проблема пленников…
Что же он там делал, пока лежал на земляном полу хаты? Вспоминал какой-то трактат. Нет, не трактат, просто древнекитайский текст. Денди из Пажеского корпуса, презрев вшей, вспоминает древний текст, поди в подлиннике. Какое показное спокойствие! Наверняка, англоман. Хотя, чем это хуже, чем восстанавливать в памяти подробности своих грехопадений с различными особами или вспоминать с раскаянием, как у мамы был рак, а ты ни разу не сходил к ней в больницу?
А дрянь в соседней комнате все ходит и ходит. Любопытно, какая она из себя? Допустим, спившийся спортсмен в трикофане, бледные мускулы в рыжем пуху. Или блудный сын порядочного пролетария, серая, стертая личность из тех, что неприметно скользят как тараканы на задних планах сомнительных рестораций?
Черт, шея болит после удавки. Они еще и по голове чем-то треснули. Слишком уж сложно напрягать обычно такую ясную память. Все-таки попробуем. Это было письмо, да, именно письмо. Писал один ученый китаец другому ученому же китайцу же. Имена, разумеется, китайские, то есть запоминанию не подлежащие. Допустим, Гун Фы и Лянь Яо.
"Совершенномудрый Лянь! В эти страшные годы забвения Неба, когда все дороги Поднебесной заполонены толпами разбойников, я, безумец, направился на поклонение горе Тайшань. Удача поначалу мне сопутствовала и, невредимый, добрался я до области Лай на краю дубовых рощ Шаньдуна. Уже стемнело, когда я дошел до Заставы горных стрижей. Не залаяли собаки, не выбежали навстречу слуги с факелами. Застава казалась покинутой. Затявкал вдали лис. "Что за страшное место", - подумал я, но холод и туман были непереносимы. Так я прошел ворота и толкнул дверь. За дверью, держа в руке глиняную плошку с коптившим салом, стоял старец, на вид древнее Пэн Цзу. Я приветливо засмеялся, чтобы прогнать его страх. "Кого я вижу! - сказал я. - Где твой фазаний суп? - ведь я страшно голоден". Старец, увидев, что я один и без оружия, распростерся в поклоне и сказал слабым голосом: "Изволите шутить, благородный, унесли орланы всех фазанов. Угоститесь-ка супом Шань-нуна, как во времена Ся"".
Услышав учтивую и иносказательную речь, я полегчал сердцем и прошел за старцем внутрь. Там он усадил меня и поднес, рассыпаясь в извинениях, жидкую ячменную похлебку. Подкрепившись, я спросил у старца его мнение о временах. "Плохо, - ответил тот. - Я не вижу костров из книг, как во времена Цинь". Я был удивлен ответом старца и переспросил его. "Ученики Хань Фэя, - объяснил он мне, - боялись книг и совершенномудрых, потому что знали их силу. Лесные Деревья жгут книги, чтобы растопить очаг, и убивают ученых, чтобы снять с них халат". Задумавшись над словами старца, я начал устраиваться на ночлег. "Не страшно тебе одному среди злых людей?" - спросил я его. "Предоставь петуху быть стражем ночи, а кошке - ловить мышей". Я заснул.
И я тоже заснул. И вспоминал во сне. Сон оборвался от близких шагов. Я приоткрыл глаза, стараясь не выдать себя. Вокруг меня ходил мальчик лет четырнадцати. Телогрейка, бритая голова, мрачный уголовный взгляд исподлобья. Вот так вот. Дети на службе организованной преступности. Весьма приятно. Не заметив моего пробуждения, мальчик сутуло вышел в дверь и притворил ее. Что ж, сотникам красных кхмеров тоже было по четырнадцать. Лучше уж думать про Китай.
Что там у нас китайцы? Фарфоровые пагоды, девушка с фарфоровым сердцем, фарфоровые улыбки на похоронах родителей. Фарфор, яшма, нефрит, слоновая кость. Слоновая кость. Когда мне было лет так одиннадцать, я вместе с дедом обходил московские музеи и там их увидел. Шарики из слоновой кости. Ажурные шарики, вырезанные один в другом из цельного куска, так, что они могли свободно вращаться относительно друг друга. Неразъемные сферы мира. Не то что матрешки, от которых можно оставить любую, а остальные выбросить, будто их никогда и не было. Не было никого до нас, не будет никого после нас. Играй, Ваня! Почему же этот поручик вспоминал письмо Гун Фы? Конечно, конечно…
"Шум и грубые голоса разбудили меня. Ничего не понимая, я выбежал за камышовую занавеску и увидел заставу захваченной разбойниками. Мой Пэн Цзу лежал мертвый, но рядом с ним валялись тела пятерых разбойников. "Кошка была еще сильна, - подумал я, - но мыши все-таки ее одолели". Тут меня связали. Предводителя разбойников звали Гяо Гуань. Я плохо понимал речь шаньдунцев, к тому же предметы их разговоров были настолько низменны, а намерения настолько непонятны им самим, что, даже понимая слова, "свет не открывался очам И Шао". С меня содрали вышитый халат и пояс, раздели донага и бросили на пол. Мне удалось разобрать, что на заре разбойники уйдут, а вечером вернутся, чтобы "поужинать этой падалью". Гяо Гуань, возможно, не говорил пустых слов. Ходили тогда слухи о съеденных людях".
А сейчас? Случаи были, сам читал в каком-то журнале. Почему бы и нет? Откуда-то, в конце концов, берутся все эти странные на вкус привокзальные шашлыки. Трупу-то зачем пропадать? Холодильника здесь, пожалуй, нет, вот и оставили жить до вечера, чтобы не испортился, а сами поехали договариваться с мангальщиком. В любом случае нужно что-то предпринимать. Но с такой больной головой ничего не придумаешь. Вздремнуть, вздремнуть хотя бы часок…
"Я лишился чувств и погрузился в успокоительный сон. И тут во сне мне приснились вы, совершенномудрый Лянь-цзы, и наши долгие беседы об искусстве древних даосов. Скованные путами, они засыпали безмятежно и вызывали в себе сны такого содержания: видели они себя тиграми, продирающимися через бамбуковые чащи и вырывающимися на берег реки, или птицей Пэн, взлетающей на девяносто тысяч ли. И, проснувшись, они видели, что путы исчезли или превратились в серебристую паутинку. Тогда я стал видеть сон о полете бабочки в ветвях дерева сый. Вот она угодила в шелковые сети и рвется на свободу. И когда уже пришел охотник, паук, ей удается порвать сети и устремиться к солнцу".
Резкий свисток заставил меня проснуться. Это свистел чайник на кухне. Малолетний бандит баловался чайком. Сколько же я не пил? Я облизал пересохшие губы, и тотчас же холодная испарина покрыла весь лоб. Инстинктивно я потянулся, чтобы вытереть лоб. Мои руки были свободны! Пока я спал, пацан развязал меня. Я начал потирать застывшие руки, такие грязные, почему-то все в липкой паутине. Теперь только разобраться с малолетком, и я свободен! Я прикрыл глаза и отчетливо вспомнил конец письма…
"Сначала будь как невинная девушка - и противник откроет свою дверь. Потом же будь как вырвавшийся заяц - и противник не успеет принять мер к защите". Мудрые слова! Руководствуясь наставлением, я как ни в чем не бывало и ничуть не таясь устремился к камышовой занавеске и раздвинул ее. Чудное зрелище! На полу сидела девушка с чистой, как снег, кожей и алыми, как плод, губами. Она смотрела на меня как дочь, глазами, исполненными почтения. Стараясь не испугать ее, я проскользнул мимо к открытой двери, думая о том, как такая яшма могла родиться в иле среди копошащихся лягушек. Достигнув дверей, я обернулся и спросил, как ее зовут. "Хао Лю", - пропела она как птица, не отводя от меня глаз. Какое прекрасное имя - Добрый Путь! Я повернулся лицом к дороге и сделал шаг. Но тут горная пчела жгуче укусила меня в спинной стержень. Я пошатнулся, но успел нащупать рукой рукоятку метательного ножа между моих плеч и услышать, как смеется Хао Лю, хотя вряд ли ее звали именно так. Вот и окончились мои дни, совершенномудрый Лянь!