11
Он верил в предначертанную судьбу и отчасти даже в астрологию. Считал, что судьбе стоит возводить храмы, но смысл этих храмов именно в том, чтобы их игнорировать, сопротивляться, бросать вызов року. Самое важное из предначертанного сбывается как раз через нашу попытку его отрицать.
В свое время он принял крещение под влиянием Натальи Трауберг, с которой они первоначально сошлись на почве интереса к Льюису, Илья переводил его роман.
Религиозные системы он, впрочем, воспринимал как языки, внутри которых искал один и тот же вдохновлявший его гностический сюжет о катастрофе, лежащей в основе творения, и о человеке как свидетеле этой катастрофы, бросающем вызов этому миру. Вызов обреченный и необходимый одновременно. Вызов, возможность которого дана нам как уникальная миссия в нерешаемой драме реальности.
Эта тема вопиющей нищеты всякого бытия сближала Илью с Гейдаром Джемалем, которого мы тоже издавали.
Человек как тестирующее устройство мог быть послан в систему кем-то, абсолютно внешним по отношению к ней. Иначе откуда берется чувство "нищеты бытия", если не от знания внебытийной "роскоши и изобилия"? И тогда роль человека - это место свидетеля в суде. И несогласие с законами гравитации происходит от знания иных небес. Появление личности как реакция организма на уникальный первоначальный катаклизм. Появление самой материальной реальности как иммунная реакция пустоты на раздражитель.
Но откуда тогда столь глубокий дискомфорт в отношениях между сложно мыслящими людьми и тестируемой реальностью? Почему тестирующее устройство столь часто ставит системе незачет? Является ли этот драматизм простым преувеличением, необходимым для хорошего ремонта? Человек - тестирующее устройство или исполнитель приговора?
На эти вопросы Кормильцев всегда отвечал по-разному.
Илья вел персональный джихад, а в последний год своей жизни даже делал сайт с таким названием (джихад. ру). Он любил это слово. Конфронтация с миром как уникальный способ самовоспитания.
Илья не раз повторял, что исламофобия в 21 веке станет тем же, чем был антисемитизм в 20-м.
Из исламских учителей прошлого его больше всего впечатлял Аль-Халладж.
В рассказе ("Абсолютное белое") Кормильцева абсолютная белизна станет образом чистых смыслов, не искаженных видимым воплощением. В учении Платона человек видит только материальные тени духовных идей, а здесь, наоборот, - полное и невыносимое отсутствие каких бы то ни было теней и полутонов. Радикальное столкновение с полностью абстрактным. Гностическое доверие к звуку и недоверие к изображению. Переживание себя, как Демиурга, тело которого - вся реальность и последующее умаление, исчезновение из поля зрения людей.
В лондонской больнице он продолжал сражаться со смертью и сочинял свои последние стихи. Есть версия, что перед смертью Илья принял ислам. Этого уже не проверишь, потому что у этого всего один свидетель, но это могло оказаться правдой.
12
Вся человеческая культура - попытка примириться с известием о собственной смертности. Мы заколачиваем словами и образами бездонные окна, распахнутые в смерть. Мы пытаемся действовать в соответствии с этими словами и образами, как будто они первичны. Так мы создали нашу цивилизацию.
Однажды в офисе издательства вдруг выключился ток. Погасли лампы, экраны, жалобно пискнуло нечто аварийное в стене, смолк кондиционер, принтер подавился страницей дневника политзаключенного. "Вот так вот однажды вдруг, без афиш, и кончится жизнь", - пошутил я. Илью это возмутило. Он был решительно против банального изображения смерти как неожиданной темноты. Мы стали выдумывать более точную сцену. Комната наблюдателя, конечно, остается, а не тонет во тьме. Никуда не девается и вид за окнами. Исчезает тот, кто смотрит. Происходит это не мгновенно, так как целостность наблюдателя - привычная фикция. Наблюдатель ходит по комнате, раскладывая свои части по ящикам. Записывает все воспоминания и навыки на диск. Аккуратно кладет глаза в шкатулку, а голову, сняв, оставляет в большом ящике стола. Продолжает расшнуровываться. Сохраняя еще немало способностей, ноги ставит в шкаф. Руки накрывают торс коробкой, а сами прячутся на полках. Они двигаются как крупные кальмары, действующие на ощупь. Человек - это то, что возникает на границах взаимодействия многих устройств, но не сводится ни к одному из них. Теперь мы имеем комнату, в которой есть, на что, но больше некому смотреть.
Проза. Часть I. Ananke
Абсолютное белое
Я попался, Харитон, я попался. Сказал недозволенное о правителе нашем - и попался. Кто донес на меня, теперь не столь уж и важно. Может, кто-нибудь из тех водоносов у источника, где произносил я свои смелые речи, распуская перышки, что твой павлин, может, Клития, в нежные ушки которой, распаляясь, я шептал слова дерзновенные, может, один из тех, кто принимал участие в наших многоречивых попойках, может, это был ты, Харитон?
Зачем я дерзил, зачем говорил недопустимое, что и живем мы не так, и верим-то не в то, во что следует верить? Ведь если быть до конца честными, не так уж плохо нам и живется: во всяком случае, не хуже, чем жилось отцам и дедам нашим. Есть, конечно, досадные недостатки, но когда без них обходилось? И когда люди бывали довольны? Может, и есть некто, ненавидящий искренне устои наши, но мне он не попадался. Одни недовольны своей долей и хотели бы большего, другие просто живут с желчью в крови, и все им не в радость, а больше всего тех, кто говорит, просто чтобы утвердиться в своей свободе самим или же показать свою смелость на глазах у друзей и женщин. И я из их числа. Но что оправдываться? Судят-то нас за поступки, а не за намерения.
И ведь дай нам, говорунам, трон из слоновой кости под заднее место и трость с головою журавля в руки, неизвестно, каких бы дел мы еще натворили. Всякий - Перикл, пока говорит со своей кухаркой, а пробьется в люди - он же Писистрат или Драконт. Но это я к слову.
Я попался, и был приведен к дворцу, и буду судим, и буду пытаем теми пытками, о которых перешептываются досужие и несведущие. Мысль о пытках повергла меня в дрожь, и я сидел, скрючившись, на каменных плитах, подобно мокрому чижику. Но долго мне не дали трястись в безвестности - пришли стражники, толкнули меня под лопатки копьями и повели под железные очи отца нашего. Посмотрел он на мою наготу и исполнился презрения.
- Этот, что ли, - спросил он у стражников, - тот Эвменарх, который недоволен?
Кивнули стражники.
Усмехнулся он в бороду свою, сдунул с рыжего волоса золотой порошок.
- Что будем с ним делать? - спросил он у стоявшего рядом человека в плаще. И понял я, Харитон, что стоял рядом Пробий, мудрец наш великий и - люди это говорят, не я - изощренный изобретатель пыток, ломающих гордого человека.
- Оставим его, - сказал Пробий, играя складками одежды своей. - Оставим его наедине с белизной.
- Мудро сказано, - вновь усмехнулся правитель наш и дал легкий знак стражникам.
И вновь впились язвительные копья в лопатки мои, и повели меня по лестнице, идущей вниз, ходят слухи, до самых окраинных мест Эреба. И казалась мне лестница со страху бесконечной, как быкам путь на бойню. Медленно идут они туда, Харитон, резвые на воле, хитро задерживают поступь: то из лужи стремятся напиться, то травинку какую ущипнуть. Так и я шел, спотыкаючись и медля, но, как ни медлил, довели меня до какой-то дверцы, сорвали с меня одежды и впихнули внутрь.
Упал я на колени, встал и осмотрелся. Была это комната невысокая и неширокая, шагов десять от стены до стены, и вся выбеленная чистым белым - и стены, и пол, и потолок. Чистым белым, я сказал, Харитон, но не сказал "белым как снег", или "белым как чайка", или "белым как жженая известь". Потому что и у чайки, и у снега, и у извести есть свой, присущий им оттенок, а у этой белизны не было никакого оттенка.
Светло было в комнате, светло как ясным днем, светлее, чем днем. Попытался я понять, откуда льется этот свет, но не смог. Не было ни отверстия, ни лампы, ни огня, но свет лился отовсюду - сверху, снизу, с боков - сама комната свет этот излучала, такой же нестерпимо белый. И был он таким ярким, что когда я закрывал глаза, темнее не становилось. Свет тонкие мои веки пронизывал насквозь, и я не мог найти темноты, разве что если бы выколол себе пальцами глаза.
Я исследовал тщательно все стены, но не нашел ни малейшей щели, ни следов двери, через которую я был ввергнут в это узилище.
Первое, что подумалось мне: хотят меня здесь замучить до смерти голодом и жаждой, потому что была эта комната абсолютно пуста. Ни скамьи в ней не было, ни стола - да что там! - пылинки в ней не было, одни поверхности ровные.
Захотелось мне по первости кричать и биться головой о стены, но тут подумалось, сколько радости я доставлю этим жестоким моим палачам, и стиснул я зубы. И начал я ходить по комнате кругами, чтобы забыться, и стал считать шаги свои. Но скоро сбился я со счета и в отчаянье, упав на колени, распростерся ниц и закрыл глаза. Но не было в этом спасения, потому что, Харитон, как я уже тебе говорил, глаза мои продолжали видеть повсюду белое. И снова я вставал, и снова ходил по комнате, и снова падал на колени, и шел уже на четвереньках, или же, встав, шел вдоль стен, ощупывая их руками и пытаясь отыскать хоть малейший просвет, - так я был безумен. И чем больше ходил я, тем больше переставал понимать, где здесь верх, где здесь низ, где право, где лево. Казалось мне временами, что иду я то по потолку, то по стенам, то под каким-то невероятным углом. От этого голова моя пошла кругом, и я упал, распростертый, но и лежа я не понимал, лежу ли я на полу или на потолке, потому что не было больше ни верха, ни низа.
И я понял, что сойду с ума раньше, чем умру от голода или жажды, и что в этом и состоит жестокий замысел моих мучителей.
Так я лежал, неподвижный, и не мог заснуть, потому что глаза мои не находили темноты, и лежал я так неведомо сколько времени, потому что время остановилось или, может быть, летело так быстро, что проходили столетия.
И тут я услышал пение. Сначала это был тонкий голосок какой-то, который сверлил уши мои, и я поднял голову, чтобы найти невидимую сирену. Но кругом была одна только белизна.
Потом голос этот окреп и удвоился, затем в него вплелись еще и еще другие, и я подумал, что слышу хор сирен. Голоса росли и умножались, и это была уже не песня - это был многоголосый рев. Подняв голову, я сидел на холодном полу, словно волк, в полнолуние молящийся Селене, и пытался расслышать слова этой наводящей страх песни. Вначале она показалась мне многоголосым стоном, слитным, наподобие шума прибоя, или терзаемых ураганным ветром крон могучего леса, но потом мне удалось выделить в нем знакомые мелодии, и слова наших песен, и другие, неведомые песни на неизвестных мне языках, те, которые поют на восходе дикие эфиопы и собакоголовые люди. И среди этого пения я различил тысячи голосов, которые что-то говорили мне, умоляя, насмехаясь, стеная, рассуждая с достоинством, упрекая, обвиняя, подшучивая, сочувствуя. В бессильном ужасе и я завыл, то ли взывая о помощи, то ли пытаясь перекричать эту толпу демонов, явившихся поглазеть на мое жалкое положение.
Голос мой сначала потерялся среди тысяч других, которые стали передразнивать мой жалкий вой наподобие эха в высоких ущельях, но я завыл еще сильнее, и голоса стихли, и в наступившей тишине прозвучало бессильное и смехотворное завывание иссохшего моего горла. Слезы хлынули из глаз, сначала жгучие и горькие, потом сладкие и утешительные, и тут я вдруг почувствовал, что расту. Я рос, заполняя собой всю комнату, и кожа моя коснулась стен, а потом слилась с ними, могучая кожа, светящаяся изнутри ярким белым свечением, и мне стали смешны прежние мои тревоги. Что был для меня верх, что был для меня низ, Харитон, если я заполнял собою все пространство? Вне меня никого и ничего больше не было. Я увидел внутри себя Солнце, Луну и семь планет, я увидел внутри себя плоскую Землю со всем, что ее населяет; люди вели внутри меня свои бесконечные сражения, Гектор и Ахилл оспаривали Елену, плыли внутри меня корабли, и пожирали их, резвясь, огромные морские киты, бежали внутри меня камелеопарды, поднимая тучи пыли.
Я засмеялся, и смех мой не излетел из меня, потому что излетать ему было некуда, а наполнил меня изнутри, распирая мое огромное, наполненное белым свечением брюхо, и люди обратили свои головы к небу, пытаясь понять, откуда исходит гром в безоблачный день.
Я продолжал смеяться, потому что мне хватало над чем смеяться - столько всего сразу показалось мне смешным! Мне показалось смешным детское мое желание владеть твоим скакуном, Харитон; ведь во мне бродили все табуны Скифии, и бродили вечно, всегда, от моего появления на свет. Мне показалась нелепой владевшая мной испепелявшая страсть к золоту, потому что в правом моем бедре томились рудники Голконды, а в подреберье лежала, источая ароматы и звеня золотыми браслетами, Аравия Счастливая. Мне показались мальчишеством наши с тобою поступки: как мы сходили с ума, делая ставки на колесницы; ведь одним движением моей брюшины я мог сделать тугим воздух, притормаживая вращение спиц, или же разрядить его, позволяя коням лететь через ристалище подобно ласточкам. А как я смеялся над моей страстью к Клитии, над унижениями, на которые я шел, лишь бы только двери ее не запирал дубовый засов, над следованием ее причудам и преклонением над ее мигренями - миллионы женщин томились на ложах внутри меня, распахнув бедра навстречу нестерпимо белому свечению, открывая свои увлажненные шрамы тому, что они мнили лучами Луны, но что было моим всепроницающим свечением.
Так я смеялся, покатываясь с хохоту, смеялся века такие долгие, что протяженность их была понятна только черепахам, смеялся, чувствуя зарождение из тины в моем кишечнике лягушек и саламандр, и мышей из перхоти в моих волосах. Я не помню, сколько я смеялся, пока мой смех не оборвался от ужаса.
Я перестал смеяться, когда увидел, что где-то в моих глубинах распахнулась дверь и в ней показались руки. Они ухватили меня изнутри и потянули в это крошечное отверстие, и я начал съеживаться, как морская рыбешка, испускающая воздух из непомерно раздутого пузыря, и нестерпимо белое свечение мое гасло, гасло, гасло… И когда я стал маленький, меньше любого муравья, меньше демокритовых атомов, белизна исчезла совсем и руки потащили меня через темноту, ничтожного, тающего на глазах, и вынесли на свет, но уже другой свет, желтый и тусклый, и бросили в пыль.
Я поднял голову и увидел высоко над собой, в головокружительной высоте, два бородатых лица. Сознание на миг вернулось ко мне, и я распознал в этих лицах Пробия и правителя.
- Пытка кончилась… - неслышно прошептал я.
Правитель рассмеялся, а Пробий сказал печально:
- Она только началась, несчастный!
Тут я огляделся, и увидел громадные, как горы, дома и высокие, как колонны, деревья, и увидел самого себя, маленькую черную точку на бесконечной, плоской и жестокой земле, точку, до которой никому нет дела, точку, последние конвульсии которой могут лишь ненадолго потревожить вековечную пыль, не более чем предсмертные судороги сколопендры, раздавленной копытом мула.
И тогда я зарыдал, но плач мой был тоньше комариного писка и вызвал лишь безудержный смех у двух моих мучителей.
Таким ты и подобрал меня, Харитон, подобрал из жалости, и отнес в ладони к себе домой, и посадил в глиняный горшок, где и проведу я остаток своей жизни, беспрерывно оплакивая белые стены, в которые мне уже не суждено вернуться.
1989
Колесница Леонардо
Серебристая лента сабли, отразившая солнце, заставила меня зажмуриться, и тотчас же сильный удар рассек мои шейные позвонки. Глаза открылись от нестерпимой боли, и, уже падая, я увидел, как попеременно сменяли друг друга небо, земля в застывших под ветром плюмажах ковыля и далекий горизонт, ощетинившийся фигурами конников. Все это таяло, гасло, теряло отчетливость с каждым оборотом летевшей вниз головы. Перед тем, как потерять сознание, я почувствовал несуразный страх, оттого что могу попасть под копыта лошадей. Я очнулся от дикой жажды и нестерпимой боли в шее. Сильная потеря крови ослабила ясность моего рассудка, и первым делом я попытался встать на ноги. Но очевидный неуспех попытки отрезвил меня и вернул к печальной реальности. Я лежал на правой щеке и, скосив глаза, мог видеть пустоту пониже подбородка, заполненную только травой и более ничем. Может показаться странным, что я не испытал естественного в подобной ситуации потрясения, не пел, не кричал как безумец, не обращался к Богу в благодарных молитвах; более того, я внешне ничем не проявил своих чувств. Очевидно, потеряв тело и вместе с ним сердце, я лишился хотя и не самих чувств, но потребности в их излиянии.
Нельзя сказать, чтобы я не был рад, но радость мою омрачал ряд невзгод и лишений, которые мне, лишенному конечностей, предстояло испытать. Ясность рассудка, свойственная головам, потерявшим туловище, не позволяла питать иллюзий на этот счет.
Прежде всего, меня мучила жажда, вызванная долгим боем и не менее длительным забытьем под палящим солнцем. Однако эта потребность была легко преодолена, поскольку в пределах досягаемости моего языка находился след конского копыта, наполненный влагой от вчерашнего дождя. Освежив заветревшие, запекшиеся губы, я перевел дыхание и начал думать, как удовлетворить хотя и численно уменьшившиеся, но не ставшие от этого менее властными нужды. Пока я думал, сильный порыв степного ветра толкнул меня и поставил вертикально. От неожиданности я открыл рот, и это движение нижней челюсти заставило меня покачнуться, так что я с трудом удержал равновесие. При этом я заметил, к своему удовольствию, что продвинулся в результате на добрый дюйм. Я начал практиковаться и не без многих разочарований и неудач (к счастью, день был ветреным, иначе любое падение могло оказаться роковым) овладел через несколько часов передвижением при помощи нижней челюсти. Вскоре я так разошелся, что даже лихо использовал неровности местности, скатываясь с них, словно мяч.
От этих тяжелых физических упражнений у меня разыгрался волчий аппетит. Я огляделся по сторонам и увидел лежащее ничком в траве тело. Добравшись до него, я понял по одежде, что оно не так давно принадлежало мне. Не без некоторых, вполне понятных колебаний, я вцепился зубами в плоть и насытился. Ни ужас, ни философская ирония не посетили меня в этой необычной ситуации - я был голоден, и свое тело, гигиеническое состояние которого было мне, по меньшей мере, известно, оказалось лучшим выходом из положения, чем любое другое человечье или животное мясо. Насытившись, я отыскал карманы, с презрением отбросив ни на что отныне не пригодные ассигнации и уделив особое внимание папиросам и спичкам. Однако боязнь вызвать степной пожар удержала меня от попыток добыть огонь, чтобы закурить.