А когда вы, ребята, собираетесь жить?
Недавно глава "Ренессанс Управление Инвестициями" Алекс Кочубей, рассуждая об инвестициях в произведения искусства (он тонко подметил связь между состоянием фондового рынка и ценами на живопись), дал очень смешной совет.
Имейте в виду, предупредил Кочубей, прежде чем купленная картина вырастет в цене, могут пройти годы и даже десятилетия, которые вам придется ее терпеть, – а потому покупайте то, что нравится.
Но смеялся я не над Кочубеем, а над тем, что ему приходится давать подобные советы. В том, что жизнь описывается языком финансов – люди как облигации с купонным доходом, семья как совместное предприятие, дети как инвестиции в старость – есть разумное начало, позволяющее относиться к жизни иронично и не закисать, подобно Обломову, на диване. Но когда этот язык превращается в единственно возможный – тут впору кричать. Или давать советы.
Длинноногая блондинка как инвестиция: имейте в виду, что прежде чем объект амортизируется, вам его придется терпеть в качестве производительницы инвестиций в старость. Квартира как инвестиция: имейте в виду, до фиксации прибыли вам в инвестиции придется жить. Картина на стенке: ну, тут уже все сказал Кочубей.
Мне ужасно хочется спросить тех, для кого жизнь стала сплошной инвестицией: а когда вы собираетесь жить? Я знаю пару несчастных и одиноких (хотя женатых) богатых людей. Они не могут сердцем принять – хотя головой понимают – что главная ценность семьи состоит в любви и во всех этих "пусиках" и "котиках"; что главная ценность квартиры – в том, что видишь в окне то заснеженный парк, то радугу, а ценность картины – в том, что смотришь и наглядеться не можешь.
Поэтому, если такая картина (или квартира) продается, надо покупать, насколько хватает средств. Собственно, это Кочубей и хотел сказать, но, как воспитанный человек, испорченной финансовым языком публике сказать это прямо не смог.
"Деловой Петербург", 2008
С днем победы
Недавно в Германии, в Дюссельдорфе, я был трижды изумлен, хотя за границей бываю часто и удивить меня трудно.
Первый раз я изумился тому, что местный аэропорт закрывается на ночь: то есть не тому, что с 23.00 до 7.00 он не работает, а причине, по какой не работает. Ну, попробуйте догадаться сами – почему? Не выдерживает конкуренции с франкфуртским и мюнхенским хабами? За ночную работу нужно дороже платить? Как бы не так: потому, что местный бюргер желает ночью спать. И он так решил, и баста.
Второй раз потрясение вызвала перестройка старого порта под офисный район: туда пригласили оторваться молодых архитекторов. И они оторвались по полной: один офис – самые большие в мире часы, другой покрыт мятой сталью, третий облеплен резиновыми человечками – знаете, такими, что кувыркаются по стеклу. Но, опять же, потрясение вызвала не архитектура, а то, что архитекторов вскоре позвали опять: строить в районе офисов жилье. Немцы ужаснулись, что ночью офис-порт мертв, и теперь исправляются, строя рядом и дико дешевые, и дико дорогие квартиры, потому что когда все вместе – это и есть жизнь.
А третий раз я был сражен, когда мне показали резиденцию бургомистра. "А нельзя к нему заскочить на чаек?" – "Нет, он там не живет. Резиденция сдается бургомистру в аренду, а у него зарплата не такая, чтобы ее снимать. Так что он живет в своей квартире, а в резиденции проводит официальные приемы".
Чтооооо?!! Горожане – градоначальнику – за деньги?!
Испытав катарсис, я вернулся в Россию и, знаете, о чем подумал? Не о свойстве российских бургомистров ездить на "Мерседесах", смотреть на город как на источник денег и отгораживаться от тех, кто беднее. А о том, что правы историки, которые полагают, что выигрывает войну не тот, кто принимает капитуляцию, а тот, кто извлекает больше преимуществ из ситуации, в которой оказался в результате войны.
"Деловой Петербург", 2008
Мораль в борьбе с законом
Водители-новички, а также иностранцы с первых дней на дорогах постигают неписаную таблицу приоритетов.
Я сейчас не о явном позорище членовозов с мигалками – я о тайном. О том, что джип главнее седана. Что BMW главнее "Жигулей". Главных надо пропускать – иначе подрежут, спихнут, создадут аварийную ситуацию.
Это хамское хвастовство статусом принято объяснять ростом демонстративного потребления (и, как следствие – поведения), то есть болезнью роста капитала. Однако, на мой взгляд, все печальнее. Дело в русской ментальности, где мораль (неважно, какая) имеет приоритет над законом.
Возьмем транспорт общественный. В англосаксонских странах действует правило: сидит тот, кто первым вошел. Уступать место не требуется ни старику, ни ребенку (для них зарезервированы отдельные места). Никто и не уступает: иначе придется выяснять, у кого больше моральных прав – у набегавшейся студентки, мужчины с мениском или скаредной дамы, экономящей на такси.
В России неписаная норма требует уступать место женщине (а как же писаное равноправие?), пожилым (а пятьдесят пять – это пожилой?), и все дико обижаются друг на друга, поскольку трактуют неписаное по-своему. Но ровно то же и с автомобилями.
Вот почему я вздрагиваю, когда в России заходит речь о морали: она обычно используется для прикрытия глупостей и гнусностей. По мне лучше, когда в обществе торжествует не мораль, а закон. По крайней мере, при торжестве закона в Лондоне я нередко сижу в метро. А в Питере только стою, даже в пустом вагоне: чтобы зашедшие пассажиры не породили конфликт разными пониманиями моральных требований.
И так вот стоять – для меня выход.
Как жаль, что эту логику не разделяют мои соотечественники, предпочитающие автомобиль.
"Деловой Петербург", 2008
Так вот о чем все так мечтали
Когда на твоих глазах гибнет человек, испытываешь сложные чувства – от бессилия до мгновенного постижения сути русской действительности.
Вот как оно все было.
Когда ночь одиннадцатое июня перевалила на двенадцатое, то есть на День России, под окнами квартиры на улице Воскова (до революции – Белозерская, Петербург), где я сидел, раздались визг резины и удар по металлу. Я вскочил на подоконник. На дороге лежал без движения парень. Рядом валялся велосипед. За угол со свистом удирали два черных автомобиля.
Эту ночь белой не назвал бы и романтик – после ливня тучи висели низко, но фонари, как обычно в период белых ночей, не горели. Машинально отметив, что шлема на парне нет, я рванул к телефону и стал набирать "03". Жена с сотового набирала милицию. "Скорая" была беспробудно занята. В милиции не брали трубку. Прошла минута, вторая, третья. Занято, не брали; занято, не брали.
Я подбежал к окну и крикнул притормозившей машине, чтобы перед парнем (или уже телом?) выставили знак аварийной остановки – в темноте его запросто могли переехать. Затем откуда-то появилась машина ДПС. Еще минут через десять из темноты неслышно вынырнула и "скорая". Парень, слава богу, стал приходить в себя, его увезли.
Обычная история, в Петербурге такое случается чуть ли не каждый день. Хотя, по идее, даже раз услышав про это, любой велосипедист должен ездить исключительно в шлеме и непременно с мигалкой-катафотом. А любой водитель, даже сбив человека, должен оставаться на месте. А губернатор должна свою мигалку снять и заниматься прямым губернаторским делом – налаживанием телефона экстренной службы спасения и нормальной работой уличных фонарей, чтобы включались не тогда, когда расписание, а тогда, когда темно.
Но мы с вами знаем, что никто из них ничего в своей жизни менять не будет.
И вот это, похоже, и есть в России та самая долгожданная стабильность.
"Деловой Петербург", 2008