И всё же эти свидетельства ничего не объясняют. Мало ли кто к кому ходил и кто с кем дружил в Ленинграде. Кроме того, поэзия Бродского и поэзия Охапкина стилистически разнятся. Скажем, охапкинское пристрастие к державинско-ломоновской одической традиции в меньшей степени присущи его товарищу. А наивный лирический "натурализм" и вовсе не похож на язык Бродского. Тут явно другая, более глубокая связь: не сходство, но родство.
И природа этого родства в том, что и в лице Олега Охапкина, и в лице Иосифа Бродского мы имеем мастеров, сочетавших модерн и традицию. Подобно Бродскому, Охапкин – архаист и новатор в одном лице. Вот та нить, за которую действительно стоит потянуть.
Взять, например, отношение к силлабике. Охапкин был из тех немногих, кто хотел возродить в России силлабическую поэзию, более всего связанную у нас с именем Симеона Полоцкого. Именно с подачи Охапкина Бродский заинтересовался силлабикой (отсюда "К стихам", "Подражание сатирам, сочинённым Кантемиром"). Вот один пример "оживлённой" архаики.
С другой стороны, Охапкин наследует державинско-тютчевской линии. Он был избран первым лауреатом Державинской премии (1995 г.) с мотивировкой "за развитие российской оды". Золотому веку русской поэзии Охапкин наследует через голову Серебряного. И это уже Бронзовый век.
Наконец, Охапкин – автор множества стихов и поэм на религиозную тему. Прекрасное поэтическое переложение евангельской притчи о блудном сыне заканчивается неожиданно:
Отец же о прошлом ни слова.
Тихонько с колен его поднял
И весело кличет слугу.
Душа его к пиру готова.
Он видит, что сын его понял,
И вот он пред сыном в долгу.Велит привести им телёнка
Из лучших, заклать, веселиться.
И слуги не медлят. И стол
Накрыт. Господину ребёнка
Вернула чужбина. И льётся
Вино, ибо праздник настал.Тем временем с поля усталый
Старшой возвратился и слышит
Веселье и пенье. Из слуг
Зовёт одного, чтобы малый
Сказал ему, что это пляшет
За гость и с чего это вдруг."То брат твой пришёл, и отец твой,
Здоровым увидев сыночка,
Телёнка из лучших заклал".
Тогда, осерчав, что наследство
Братан промотал в одиночку,
И пляшет, он прочь усвистал.Отец же за сыном вдогонку
Поднялся и вышел из дома,
И звал его. Сын же в ответ:
"Я рад от тебя и козлёнку
Остался б, но вот мне солома
За все от тебя на обед.Не я ли тебе в послушанье
И службу любую работу
Работал в то время, когда
Вот этот твой сын прилежание
Имел разве к шлюхам, и квоту
Свою расточал без стыда?""Но, сын мой! Всегда ты со мною.
Моё ль – не твоё без изъятья?
А брат твой родной пропадал.
И вот он нашёлся. Больною
Душа была, порвано платье…
Был мертв он, и ожил, и встал".Старшой омрачился на эти
Слова и осклабился как-то
Невнятно. "Отец, берегись!"
Но старец молчал. Только некто
Вздохнул за спиною из плети.
Овца ли? Поди разберись.(1970 год)
Непонятное движение-вздох за спиной у отца после предостережений старшего сына – что это? После изложения библейского сюжета следует резкий срыв в подчёркнутый психологизм, в душевную непрозрачность, романтизацию (как-никак перед нами баллада). Этот синтез довольно типичен для Охапкина.
Помимо библейских тем для него важна и петербургская тема. Свойственен ему и некий поздневизантийский "аристократизм", а с другой стороны – модернистские метафоры, перекличка с Ахматовой, Пастернаком, Мандельштамом, барочное "совмещение далековатых идей". С третьей – подчёркнуто наивный реализм, какая-то "митьковская" открытость и непосредственность. И тогда Охапкин демонстрирует восхождение к почти музыкальным вибрациям закатного неба, чувство грустного очарования вещей на фоне весеннего подъёма или осеннего замирания природы.
Что получается в совокупности? Археоавангард. Вот откуда при стилистических различиях внутреннее родство с автором "Большой элегии Джону Донну".
Традиция? Да. Но соединённая с субъективностью и новизной. Туго натянутая, как струна, которой звенеть, да не оборваться. Не законсервированная, но выпущенная на просторы времени. Это не преодоление, это обновление традиции. Это традиция как метод, а не как консервант.
И здесь тема требует некоторого расширения. Многим бросалась и бросается в глаза неопределённость, размытость критериев, которые принято применять к спорам архаистов и новаторов, особенно в России. Так, раздумывая о хрестоматийной коллизии Карамзина и Шишкова, стоит задаться вопросом: почему первого считают новатором, а второго – замшелым консерватором? Ведь не кто иной, как Карамзин решил заменить ломоносовские "штили" "литературно грамотной" смесью галльского с нижегородским. Для этого пришлось менять славянизмы на кальки с французского, что довольно трудно назвать словотворчеством в полной мере. Новизна, но вполне условная.
А вот Шишков с его "мокроступами" по меркам ХХ века выглядит едва ли не авангардистом. У карамзинских последователей читаем: "Пёстрые толпы сельских ореад сретаются с смуглыми ватагами пресмыкающихся фараонит". Это вместо понятного: "Деревенским девкам навстречу идут цыганки". Чем карамзинизмы отличаются от шишковских "мокроступов", "гульбищ" и "ристалищ"? Пожалуй, тем, что вместо витиеватого словотворчества перед нами не менее витиеватые замены и заимствования. И ещё неизвестно, кто больший новатор, если иметь в виду исключительно законы языка.
Конечно, в популярном изложении всегда есть желание спрямить, сгладить ситуацию. А потому школьный курс литературы умалчивает о принадлежности к кругу шишковистов таких фигур, как Гавриил Державин и Иван Крылов, а к младшим архаистам – Грибоедова и Кюхельбекера.
Немало "архаики" и в творчестве русских авангардистов. И не только литературных. Фольклор – у Хлебникова и Гуро. Языческие мотивы – у Стравинского, Скрябина и Кандинского. Связь с иконными ликами у Филонова. Всё это, как и поэзия Охапкина, – примеры археоавангарда. А причина появления этого феномена заключается в том, что традиция и новация в искусстве находятся в крайне сложных, нелинейных отношениях, не подчиняются логике исключения "или – или". Патриархальность вполне может быть авангардна, а "модерность" заигранна и неинтересна. А в иных случаях они прекрасно дополняют друг друга, и поэзия Охапкина блестящее тому подтверждение.
Что такое археоавангард сегодня? Может быть, это знак постепенного расставания с эстетикой постмодерна, как знать. И хотя истоки этого явления уходят в ХХ век, в ближайшее время оно будет становиться всё более заметным.
Квадрига
Одно из самых сильных стихотворений Олега Охапкина – "Квадрига" – хранится у меня уже сорок лет. Его рукой, ровным почерком, ровными строками. Оно мне очень нравилось, и я попросил его у Олега. Он взял школьную тетрадку и записал. Через несколько дней, а дело было в 1974 году, у нас в вузе проходил вечер Андрея Вознесенского. То есть самого Вознесенского не было, а были его почитатели, как сейчас сказали бы – фанаты. И всё бы ничего (мне молодому тоже нравилось его "Ленка хищница, Ленка мразь…"), но на сцену выставили портрет А.А. с белоснежным шарфом на шее на фоне белоснежного московского храма. Выглядел он слишком благополучным, слишком сытым, на нынешнем сленге – гламурным. А православных в ту пору продолжали сажать. Да и вечер проходил в бывшем домовом храме – поруганном месте. И этот дурацкий гламурный портрет вывел меня, юного и опрометчивого, из равновесия. Под конец вечера разомлевшая публика читает Вознесенского. Каждый желающий поднимается на сцену. Читает своё любимое. Я поднимаю руку. Выхожу, достаю ту самую тетрадку и громко читаю "Квадригу", да не читаю, а кричу. От мощи охапкинского стиха в зале наступила гробовая тишина. Это вам не треугольная груша. В воздухе повисло ощущение контрреволюции и призыва к свержению советской власти. Всем было страшно. И мне тоже было страшно.
КВАДРИГА
Светлой памяти Пушкина
Нет ничего ужасней и странней
Квадригой чёрной сросшихся коней.
Имперской бронзой ставшие навек,
Они тебя раздавят, человек!Чудовищны четыре жеребца,
Застывшие под лаврами венца.
Звериная душа, металлом став,
Обесточила тварный свой состав.Уже не всадник, слившийся с конем, -
Зверообразный памятник. На нём
Печатью узурпаторской узды -
Ездок, забравший чуткие бразды.Уже не конь, что издали – кентавр -
Над колесницей лицемерный лавр, -
Таврённый и подкованный табун,
А сверх всего – орёл, не то горбун.Триумф когда-то горнего орла -
Звероподобье, в коем умерла
Прообраза божественная часть -
Над зверем человеческая власть.Колёса не прибавили коню
Величия. С квадригой не сравню
Пегаса, распластавшего крыла
Превыше бронзы, лавра и орла.Прекрасен и высок без седока
Сей конь, чьё беззаконье на века
Крылами попирает испокон
Звероподобный, вздыбленный Закон.
(1972 год)
Русская церковная дипломатия побеждает
Встреча в 2016 году Патриарха Кирилла и Папы Франциска для многих оказалась неожиданной. Хотя весь ход политических событий последних лет и месяцев подсказывал, что шаги этих двух духовных лидеров, направленные на изменение сегодняшней неблагоприятной международной ситуации, и их прямое вмешательство в международные процессы неизбежно.
Но ни в России, ни на Западе этот ход почему-то не просчитали. И только когда он был сделан, появилось ощущение его неизбежности и предрешённости. К сожалению или к счастью, такова судьба многих точных и своевременных решений.
По результатам встречи можно сделать три важных вывода.
Первое. Встреча Патриарха и Папы в Гаване, вопреки ожиданиям, в основном была посвящена не межцерковным проблемам. Она была нацелена на возможность предпринимать совместные политические усилия, вынося за скобки межцерковную тематику и догматические разногласия. Таким образом, подтверждена перспектива не экуменистического (не религиозного, не церковного, не мистического), а политического объединения конфессий для решения конкретных задач по борьбе с геноцидом. Объединения поверх всего того, что нас разделяет в чисто религиозном плане и без ущерба для традиции каждой конфессии. Сейчас мы наблюдаем кардинальное изменение повестки межцерковного диалога. Изменение, соответствующее духу нашего крайне неспокойного времени.
Второе. Плодотворная площадка для диалога возникла как результат внесения чётких морально-нравственных ориентиров в общие политические инициативы. И это не только плод многолетних усилий двух церквей, но и результат объективной трансформации идеологического пространства современного общества. Множащиеся национальные, цивилизационные и иные разногласия поставили мир на грань масштабного конфликта, зарождение которого мы наблюдаем на Ближнем Востоке. Стало очевидно, что без возвращения Запада к традиционным христианским истинам – как в религиозном, так и в нерелигиозном их прочтении – не удастся уберечь мир от катастрофы.
Поэтому в "Декларации" православного и католического лидеров решительно осуждена дехристианизация современного Запада, проводящаяся под флагом секуляризации. Подвергнута критике ситуация, в рамках которой христианское милосердие изгоняется под предлогом толерантности, а христианские верующие и просто люди с христианскими моральными убеждениями – дискриминируются. Осуждаются геноцид христиан на Ближнем Востоке, религиозный и секулярный экстремизм, международный терроризм, дегуманизация и архаизация общества, рост социального неравенства и множащиеся военные конфликты. Отстаиваются семейные ценности, подтверждается недопустимость эвтаназии, абортов, применения биомедицинских репродуктивных технологий. Таким образом, в пространстве политического межцерковного диалога отражается важнейший идейный тренд – социальный и гуманный консерватизм.
Совпадение позиций двух духовных лидеров по основным общественно-политическим вопросам предопределило успех их встречи.
Третье. В совместную "Декларацию" вошли положения, которые ясно отражают позицию Русской православной Церкви, российского общества и русского мира – в частности, по украинскому вопросу. В итоговом документе содержится прямое и недвусмысленное осуждение как прозелитизма, так и униатизма. Буквально сказано следующее: "Сегодня очевидно, что метод "униатизма" прежних веков, предполагающий приведение одной общины в единство с другой путем её отрыва от своей Церкви, не является путём к восстановлению единства". Упоминается завет апостола Павла "благовествовать не там, где уже было известно имя Христово, дабы не созидать на чужом основании" (Рим. 15:20).
Термин "русская церковная дипломатия" отныне ни у кого не будет вызывать вопросов – сама жизнь даёт ему определение.
Крещение в Тарусе
Крещение-морозище-ветрище. Снег скрипит, как родной порог. Солнце гуляет в чанах серебряных. Вода не вода уже – лёд. Три крестных хода – Истоминский, Соборный и наш с Воскресенской горки сливаются у Боголюбского источника. Колокола грохнули – слёзы из глаз. А в Москве отставной дьякон чужие грехи обличает. А нам в Тарусе свои бы побороть. И губы к кресту прикипают. И небо как кожа над головой.
Реабилитация Церкви
Наблюдаю активную отстройку антицерковной мифологии, которая становится отправной точкой для наступления на православие в России.
Из "новой России" желают устранить всякую интимность соборной жизни, глубину национальной самодостаточности, основанной на Православии. А между тем духовное самостояние нации в Христовой вере – это и есть исконная формула европейской идентичности, о которой на словах так пекутся либералы во власти. Это и есть "европейский путь". На этом пути не надо ничего и никому доказывать. Надо лишь следовать национальному христианскому, для России – православному вектору.
Но нашей стране и нашей Церкви стремятся навязать совершенно иное самоопределение. После сухомятки истмата нам предлагают набор релятивистских "ценностей" постмодерна. С этих позиций понятия "святого", "сакрального", абсолютных нравственных критериев, да и сама категория нравственности – всё ставится под сомнение. Однако идеи плюрализма, политкорректности, оправдания греха не имеют ничего общего с церковными принципами духовного партнерства (так можно перевести на язык современной культуры понятия "соборности" и "общинности"). К умению слышать ушами, видеть глазами и чувствовать сердцем другого – брата по вере. Церковь ориентирована на обычай и традицию. Корпоративные сообщества светского мира – на материальные интересы. В Церкви доминирует доступность и доверие, в светском пространстве – конкуренция, публичность и театральность.
Культивирование обезличенного языка секулярного гуманизма (имеющего мало общего с реальным человеколюбием) заполняет пустоту, образовавшуюся после краха советской идеологии. Пустоту, лишённую признаков коллективного творчества, критического мышления и живой веры.
Но мы уверены в том, что Православие сегодня – это именно то, чего не хватает выхолощенному революциями, переворотами и перестройками идейному пространству русской мысли. Православие сегодня – это средоточие и рационализация народного сознания, очищенного от коммунистических и либеральных догм.
Внутри самой Церкви сегодня существуют немногочисленные кружки, сами провозгласившие себя "просвещённой элитой" всего церковного сообщества. Они болезненно и отчуждённо воспринимают литургичность церковной жизни. Выражают удивление и отчуждение при виде народного почитания Пояса Пресвятой Богородицы. Недоумевают, слыша о всецерковном молитвенном стоянии, призванном уберечь верующих от оскорблений и ксенофобии. Не содрогаются, когда враги Церкви бросают на поругание псам Её святыни. Сегодня они выдвигают Церкви ультиматум: если Церковь не заключит договор с носителями светской доктрины "общества потребления", не усвоит моральный релятивизм вместо заповедей, не примет "дорожную карту" светской Реформации – эти люди покинут Церковь и откажут ей в исторической легитимности, в праве на её собственное прошлое.
Таким образом, секулярные критики вольно или невольно повторяют идиомы государственной политики в отношении Церкви, сложившиеся ещё в советский период.
В большинстве своём эти люди являются статусной группой, обслуживающей ту часть властной элиты, которая обладает монопольным правом на формулирование госидеологии. Раньше это был научный коммунизм, сейчас – неолиберализм. Именно эта часть элиты наиболее враждебна и нетерпима к Православию. Ведь принципы православной Церкви – это соборность, справедливость и традиционные нравственные ценности. Такой набор культурных идиом не устраивает преобладающую часть истеблишмента, проповедующую идеи рыночного фундаментализма, новой сословности и власти финансовой олигархии.
Наши оппоненты упорно культивируют миф о Церкви как вспомогательном государственном институте. Это ложь.
На самом деле история РПЦ состоит из периодов её самостоятельности (эпоха Московского царства, период Смуты) и нахождения в плену у государства (синодальный романовский и советский периоды). Сегодня существуют все условия для церковной автономии, которая будет реализована, если Церковь сможет вернуть полагающееся ей социальное и политическое место в обществе.
Мы ждём, что новый круг задач, которые ставит перед собой государство, предполагает и восстановление справедливости по отношению к Церкви.
Мы ждём, что социально-политическая реабилитация Русской православной церкви после эпохи принудительного госатеизма будет наконец доведена до конца. Полная реабилитация Церкви – это историческая необходимость.
Об этом мы молимся сегодня.
Верь, проси и не бойся!
Нас упорно призывают жить и относиться друг к другу по правилам зоны – "Не верь, не бойся, не проси".
Наше же православное правило должно звучать иначе – "Верь, проси и не бойся!". Так нас учит Христос.