Парадоксальным образом именно в эти годы общим местом литературной публицистики стали рассуждения о завышенном статусе русской литературы ("Поэт в России больше, чем поэт") как о явлении исчерпанном и завершенном; именно потому, что у нас не было свободного парламента, независимой церкви, открытой университетской кафедры, самостоятельной философии – словесность вынуждена была исполнять несвойственные ей функции и быть чем угодно – проповедью, исповедью, национальной формой философии, политическим клубом. А теперь все это безобразие позади, теперь мы освободим литературу от несения общественной службы, говорили люди, словно бы не замечавшие, что, кроме литераторов, историков и режиссеров, им вообще некого предъявить истории и политике.
Прошло четверть века. И словно в насмешку над этими иллюзиями именно беллетрист (то есть автор развлекательных романов) Акунин становится голосом гражданского протеста; он ведет за собой "рассерженных горожан" на прогулку – придумав и обосновав этот социально-поведенческий жанр. И от какой символической точки к какой символической точке ведет он своих последователей? От памятника Пушкину на Страстном бульваре к памятнику Грибоедову на Чистых прудах. А лозунги, которые несут участники прогулки, обличают несвободный парламент, зависимую церковь, недофинансированный университет.
О чем это говорит – в связи с заявленной темой?
О том, во-первых, что за четверть века в России не утвердились новые общественные институты, а старые, одним из которых является литература и писатель как выразитель общественных чаяний, никуда не делись и самовоспроизводятся. О том, во-вторых, что культурно-социальное по-прежнему сильнее, чем политическое. И о том, в-третьих, что в данной ситуации протестная активность не могла привести к слому существующей государственной машины и возникновению новой.
Теперь вопрос. А были ли в этой практике морального протеста признаки иной революции, культурной? Я бы сказал так: был порыв к новому опыту массовой моральной самоорганизации, обретение навыков гражданского саморегулирования. Не индивидуальной, штучной, исключительной и героической практики личного протеста против незаконности и несправедливости (как это было в диссидентские времена), а именно массовой, добровольческой и солидарной. Это – потенциальная культурная революция, начало тектонического сдвига в отношениях личности и государства, самодеятельного гражданина и профессионального политика, индивида и коллектива.
Реализуется ли эта потенция? Все будет зависеть от того, пересечет ли это движение хоть когда-нибудь границы Москвы и Санкт-Петербурга, захватит ли регионы.
Если да – начнут системно меняться общественные отношения, а значит процесс станет по-настоящему революционным. Культурно-революционным.
Если нет, разрыв между постиндустриальной столицей и индустриальной страной усилится. И единственным результатом протестной активности будет появление важной, но маргинальной социальной группы столичных жителей, которую одни называют "рассерженными горожанами", другие "новой интеллигенцией", третьи "креативным классом". Что менее масштабно, но тоже важно.
Уже сейчас очевидны признаки этой формирующейся группы. Ее участники разделяют несколько простых принципов: гражданская ответственность важнее политической принадлежности, мораль выше целесообразности, честность – норма общественной жизни. Это в чем-то похоже на самоощущение позднесоветской интеллигенции, но неформальные члены новой социальной группы не ощущают себя интеллигентами в старом смысле слова, то есть особым избранным сословием, которому история поручила давать всему моральные оценки, и только.
"Новая интеллигенция" – это практики. Они начинают создавать вокруг пригодную среду обитания – сначала для себя, потом для своих детей. Постепенно в эту среду вовлекаются друзья друзей, разные незнакомые люди. Начинается социальное перемешивание. "Новые интеллигенты" задают себе вопрос, который нормальный русский интеллигент никогда себе не задавал: за счет чего мы будем добиваться поставленных целей? Какую цену нам придется заплатить? Более того, едва ли не впервые в русской истории зарабатывание денег и общественное служение перестали быть двумя вещами несовместными.
Отдельный и интересный вопрос – об отношении этой группы к вере и церкви. На поверхности – она настолько же доверяет общественной морали, насколько не нуждается в религии. Более того, история с Pussy Riot, которую здесь не время и не место анализировать, спровоцировала резкий рост антиклерикальных настроений в этой группе, в этой среде. Но парадоксальным образом весь этот всплеск анликлерикализма, уничижительная критика всего церковного и религиозного показали, что никакого равнодушия к церковному вопросу, никакого релятивизма нет. От церкви (пусть подчас и в диких формах, с примесью левацкого радикализма и с полным невежеством в вопросах церковной жизни) требуют правды, честности, милосердия. Но разве имеет смысл чего-то требовать от института, на который тебе наплевать? Следовательно, некоторая нереализованная возможность для перерастания морального пафоса в религиозный поиск – для части "новых интеллигентов" – сохраняется.
Другой вопрос, что это потенция, а не данность и все положительные характеристики новой группы трагически уравновешены отрицательными. Оборотной стороной гражданственной самодеятельности является дилетантизм, который бессилен против профессиональных политиков, причем с обеих сторон политической баррикады. И реакционная власть, и революционная оппозиция легко обыгрывают эту группу, и, если созреют условия для политической революции или для тоталитарной реакции, эта группа легко будет сметена с исторической сцены. Оборотной стороной искренности является наивность; эту группу легко направить по ложному следу, что и случилось с Pussy Riot. Появится свежий острый сюжет – и старый перестанет кого-либо интересовать.
И тем не менее. Положительное как минимум сопоставимо с отрицательным. Шансы сопоставимы с рисками. И всем нам наконец-то нужно научиться действовать, не ссылаясь на внешние неблагоприятные обстоятельства и без каких бы то ни было гарантий успеха. Да, новое движение может проиграть, но ведь может и выиграть. Если правда, что на всех нас, и в России, и в окружающем мире, надвигаются драматические испытания, то опыт гражданской самоорганизации и нового морализма не сможет нас от них защитить.
Но эти испытания рано или поздно закончатся, и нам придется предъявить альтернативу прошлому. Начать строить заново и страну, и мир, и себя. Не на основе государственного патернализма или революционного коллективизма, а на основе личной ответственности и общественной солидарности. Предъявим – значит, все, что кажется сегодня бесполезным, вдруг приобретет вполне практический смысл. Не предъявим – уподобимся герою евангельской притчи, который закопал талант, потому что не имел гарантий прибыли.
Мы помним, чтó хозяин ответил на самооправдание раба.
Хочется в конце жизни и в конце истории услышать что-нибудь другое.
2014. После иллюзий
1. Опричнина вместо элиты
Начиналось все, конечно, несерьезно. Как положено в таких делах. С карамазовской игры словами.
В первой половине нулевых богатые друзья публициста Леонтьева открыли под его имя московский ресторан. Под светлым добрым именем "Опричник". А гости вроде будущих руководителей донбасского восстания Гиркина/Стрелкова и Бородая в этот ресторан наведывались. Чуть позже в администрации президента и правительстве был распространен "Проект Россия": книга без имени автора и без указания издательства; метафора опричнины как современной политической модели тут проходила фоном, без детализации. Зато в полуромане бизнесмена Михаила Юрьева "Третья империя", о России образца 2054 года, поглотившей Европу, опричный мир был описан детально, с восторгом. (Кстати, Юрьева называют как среди тайных владельцев ресторана, так и среди заказчиков, они же исполнители "Проекта". ) Книга была написана в ответ на "День опричника" Сорокина – окончательно конвертировала беспечное слововерчение в политическую антиутопию.
До поры до времени все оставалось в аккуратных рамках; вы нам словесную угрозу, мы вам пламенное предупреждение. Никому же в голову не приходило, что в десятые годы XXI века можно будет поиграть в эпоху Грозного всерьез? Как в начале 80-х годов века 20-го, слушая громокипящие лекции Льва Николаевича Гумилева в Институте психологии о пассионарности, Великой Степи и особых задачах Руси или читая робкие прогумилевские статьи философа Юрия Бородая, невозможно было и подумать о реальных исторических последствиях. О том, что из семейства младогумилевца Бородая выйдет твердокаменный борец за воплощение утопии, а в игрушечном обществе мужчинок-реконструкторов сформируется бесстрашный Гиркин. Который, прочитав роман "Доктор Живаго", повторит путь Патули Антипова. И как тот переименовался в Стрельникова, так этот станет Стрелковым. Тем более нельзя было предвидеть казус Приднестровья, который даст молодым интеллигентам, игравшим в литературные утопии, шанс обучиться военному делу, стать истинными партизанами. И опыт года 93-го, объединивший их надолго, если не навсегда. И Сербия с боснийскими чистками и американскими бомбардировками, которая довершит процесс воспитания.
Началось с литературщины, закончилось реальными боями.
Так случилось и с темой опричнины. Примерно года с 2003-го (уж не знаю, по плану или нутряно, стихийно) политическая жизнь России стала строиться по некоей псевдоисторической модели; назовем ее "хороший Николай". То есть царственным ориентиром был Николай Павлович – после подавления Сенатской площади, но до наступления мрачного семилетия. Так, чтобы все было строго, во фрунт, но победительно и без чрезмерного давления в системе. С оттяжечкой. Правда, в 2008-м создатели этой модели вынужденно взяли паузу; тут же, разумеется, пошли разговоры про царя Ивана Грозного и назначенного им Симеона Бекбулатовича. Но сравнение с эпохой Грозного так и не получило массового распространения; как создатели "Опричника" ничего не имели в виду, кроме бизнеса и шуток юмора для ради смеху, так и либеральное злословие ограничивалось сатирической задачей. Высмеяли ситуацию, припечатали Дмитрия Анатольевича, дальше пошли.
Через четыре года прежний царь вернулся, а с ним возвратился николаевский флер; Поклонная гора и Манежная площадь – это вам не Александровская слобода. Правда, замечалось в политическом поведении старого нового лидера нечто непривычное, не связанное с образом "хорошего Николая". Он все реже опирался на системное начальство, на аппаратную структуру, на послушное партийное большинство, даже на товарищей из кооператива "Озеро". И все чаще демонстрировал, что никакой элиты нет вообще. Есть только лидер – и его народ. Олицетворяемый Народным фронтом, а не "Единой Россией", которую оставили в нагрузку младшему партнеру. Провода были вырваны из приборной доски и закорочены напрямую. Я и он. Без посредников. Иногда демонстрация прямого контакта принимала комические формы; вспомним про Уралвагонзавод и про "ребят" и "мужиков", делегированных из цехов в полпреды. Но это был эксцесс, чересчур символический жест. А в целом новая модель не отрицала старой, она ее спокойно, незаметно вытесняла. Элемент за элементом, блок за блоком. Не спеша.
Первым, кто ощутил предвестье структурных перемен, кто испытал их на собственной шкуре, были люди в погонах. Года два с половиной назад чекистам запретили выезд за границу – за исключением служебных командировок. Ближайшей причиной называли неудачную вербовку одного из зампредов ФСБ. Но, видимо, это был только лишь повод. Примерно через полгода была дана негласная команда чиновникам высшего ранга забирать счета из-за границы и возвращать в родные банки. Потом последовал запрет на покупку домиков у моря – для депутатов, министров и прочих. Зазвучала формула "национализация элит". И многие сочли, что это первый шаг к закрытию границ. А уж когда случилась крымская история и начались ритуальные санкции, заговорили о давно продуманном и лишь теперь осуществленном плане. Тем более что и закон об иностранных агентах, и "закон Димы Яковлева", и новые правила регистрации второго гражданства и вида на жительство, и даже милостивая высылка Ходорковского – ложатся в политическую матрицу полузакрытия.
Конечно же, одно другому не мешает; есть желание полузакрыть границы, взять ситуацию на западном участке фронта под контроль, а затем через Великую Степь поскакать навстречу вечному Китаю. Но истинный смысл воплощаемого плана, как мне кажется, совсем в другом. И цель его совсем не занавес, хотя бы и полупрозрачный. Полупрозрачный занавес – всего лишь средство, а цель заключена в строительстве другой модели. Не "хорошего Николая", а "улучшенного Грозного". Не в смысле Грозного – Кадырова, а в смысле Грозного – Царя.
В рамках этой модели все подчинено железной логике. Есть Государь, вознесенный над миром, Бич Божий. Справедливый, жесткий, умеющий изредка миловать, но пробивать на жалость не пытайтесь. Обращенный ко всем, кто готов.
По правую руку от него – нет, не элиты. То есть не бояре, пускай зависимые от царя, но опирающиеся на родовитость и богатство. А опричники. У которых отобраны многие привычные права, доступные обычным людям. Например, право свободного перемещения по миру. Или обладания заветным домиком у моря (если это, конечно, не Ялта). Но которым отдана свобода выполнять решения. Не потому, что знатный род, не потому, что имеются деньги. А потому, что – опричь.
Сюда же, в зону опричнины, попадают и российские сироты. Потому что эти дети – государевы. Им на Западе нечего делать, как нечего делать чекистам, полиционерам, прокурорам и судейским. Вот тем, которые по леву руку, в земщине, тем можно. Как минимум – пока. Они не государевы, они под государством; почувствуйте разницу. Земских тоже будут ограничивать, причем системно, но гораздо мягче и разборчивей. Даже тех, кого считают национал-предателями и "пятой колонной", то есть меньшинство от меньшинства. Хочешь быть общественной организацией, получать иностранные гранты? Давай. Но сам нашей себе на рукав особый знак. Это унизительно, но не страшно. Посмотри, со своих мы спрашиваем много строже (правда, и спасаем, в случае чего). Хочешь иметь второй паспорт или вид на жительство? Вперед. Но самостоятельно явись и доложись по форме. И не спрашивай, при чем тут ВНЖ, который не влечет за собою никаких политических следствий, не предполагает клятв на верность государству и голосования на выборах, а только трудовые и житейские отношения. Не спрашивай и продолжай разъезжать. А если будет сочтено, что это вредно, мы найдем способ остановить тебя на границе. Но только если будет сочтено. А так вперед и с песней.
Тем более что основная земщина не состоит из мелких бунтарей и славного студенческого хипстерства; большинство сегодня со своим царем. А если что-то вдруг пойдет не так и завышенные ожидания не оправдаются (например, приходится сдавать Донбасс), опричные земским предложат веселый сюжет. Одним – поспорить о Сталинграде и Царицыне, другим – о Петербурге с Лениным в придачу, третьим, если это им неинтересно, подбросят нереализуемый законопроект о запрете продавать женщинам до 40 то ли алкоголь, то ли сигареты; понадобится, вспомнят о запросе прокуратуры про депутата Митрофанова и лишат его неприкосновенности. Причем, и это нужно подчеркнуть особо, никто не может и не должен знать, а что опричные об этом думают на самом деле и возможно ли в принципе подобное переименование. Потому что все решения про земщину – возможны. Все. И ни одно заранее не сформулировано.
В том и заключается принципиальное различие между положением опричных и земских, что у первых правила суровы, но они есть. Это нельзя. А это можно. И если можно, то никто не скажет "нет". У земских все гораздо ласковей, но правила плывут. Сегодня да, а завтра может быть, а послезавтра вам никто не обещал. И еще одно отличие – в месте и роли. Есть тысячи дел и проектов, которые могут быть реализованы лишь в государственном поле; от школьных до университетских, от музейных до библиотечных, про военные и политические не говорю. Тот, кто не пойдет в опричнину, получит некоторую умеренную вольницу: в том, что касается личных дел. Но никогда не реализует серьезные замыслы, если они у него есть.
И наконец, за спиною Грозного царя – опасный Запад. На этом Западе нет опричных и земских; есть враги и есть прикормленные (а иногда и бескорыстные) союзники. Но там обязательно должен иметься свой Курбский. Не важно, какой, как зовут. Главное, чтобы слова произносил. Пока был жив Березовский, он считался этим самым Курбским. Не стало Березовского, отпущен Ходорковский, с жестким, связанным условием – не жить в России.
Конечно, я слегка утрирую; все куда сложнее и объемнее, есть и будут зоны перехода из земщины в опричнину (но не обратно; обратно только через суд, позор и обнуление – о чем говорит нам обоюдоострый пример Сердюкова с Митрофановым). Однако ясно, что процесс идет, и в однозначно заданном направлении. Причем в опричники так просто не берут. Даже если ты славишь опричнину сердцем. Меня трудно заподозрить в политических симпатиях к Чалому; взгляды его – диковатая смесь все того же недопереваренного Гумилева с недодуманным Иваном Ильиным. Но совершенно очевидно, что не человек жуликоватой внешности, не будем показывать пальцем, а именно Чалый был настоящим крымским харизматиком и лидером, ставящим свою судьбу на кон. Не потому, что выгодно, а потому, что правильно. Не потому, что посадят на обильные потоки, а потому, что правда – здесь. Так он ее понимает. Но именно Чалый был первым отставлен от власти; он – типовая земщина, он носит бороду и ходит на приемы в свитерах. В отличие от человека узнаваемо жуликоватой внешности; этот по рождению опричнина, ему и песью голову на "бентли".
И Гиркин с Бородаем, если не погибнут, после поражения и возвращения на Родину пойдут себе на все четыре стороны, им песья голова с метлой не полагается. Может быть, и слава богу, но не в этом дело. Дело в том, что даже Дугин и Проханов – не опричники. А только временно приближенное земство. Первый может сколь угодно агитировать за евразийство, а второй участвовать в писании речей про "пятую колонну"; это не пропуск в опричнину. Вот тебе медаль, сынок. Ступай.
В опричнину берут лишь тех, кто ни на что не претендует. Для кого нет собственных мечтаний, только воля государя, изменчивая, как Божья гроза. А те, кто слишком близко принимает к сердцу даже эту волю, на роль человека с метлой не годятся.