Наверное, это самая неожиданная книга писателя и публициста Александра Мелихова. Интеллигент по самому складу своей личности, Мелихов обрушивается на интеллигенцию и вульгарный либерализм, носителем которой она зачастую является, с ошеломительной критикой. Национальные отношения и самоубийства, имперское сознание и сознание национальное, культурные мифы и провокации глобализма - вот круг тем, по поводу которых автор высказывается остро, доказательно и глубоко. Возможно, эта книга - будущая основа целой социальной дисциплины, которая уже назрела и только ждет своего создателя.
В этой книге автор предстаёт во весь рост смелого и честного мыслителя, эрудированного и притом оригинального. В философию истории, философию психологии, философию науки, философию политики, в эстетику, педагогику и проч. он вносит беспрецедентно горькую ясность. Это произведение отмечено и мужеством, и глубиной.
Б. Бим-Бад, академик Российской Академии образования
Мелихов показывает, какую огромную роль играет в принятии роковых решений эстетическое чувство - фактор, который слишком часто упускают из виду власть имущие. От наркомании до терроризма простираются интересы автора.
Я. Гордин, писатель, историк
Александр Мелихов известен как один из наиболее глубоко и нетривиально думающих российских писателей. Его работу можно назвать титанической - по глубине мысли, степени эрудиции и дерзости талантливо затронутых тем (немалая часть из которых является табуированной в современной российской общественной и политической мысли).
В. Рубцов, академик Российской Академии образования
Содержание:
Предисловие автора 1
Почему мы себя убиваем, - или - Почему мы еще живы? 2
Красота убивающая 6
Примиряющий и кощунственный 9
Убийство скепсиса 11
Конкуренция грез 15
Возрождение аристократии 18
Начинать с крыши 21
Ученых создают поэты 22
Ускользающая красота 26
Добродетель победителей 27
Назад к пилатчине? 27
Толерантность по расчету и толерантность по любви 28
Дом без хозяев 29
Жизнь или честь? 29
Слабость сильных 30
День стыда и бесстыдства 31
О, бурь заснувших не буди!.. 33
Эхо Цхинвала 37
Особые пути из-под особых крыш 43
Александр Мелихов
Броня из облака
Пессимисты портят людям настроение -
оптимисты ввергают их в катастрофы.
Предисловие автора
Прошли восторги, и печали, и легковерные мечты… Но вот опять затрепетали пред мощной властью красоты. Я так и хотел назвать эту книгу - власть красоты. Но показалось слишком уж слащаво. Кто же поверит, что именно красота порождает дружбу и ненависть миллионов, что именно красота останавливает руку самоубийцы? Что именно красота направляет руку террориста? Ведь красота - это радость, а террор рождается ненавистью?
Да. А ненависть рождается страхом. Страхом что-то потерять. И чем выше мы ценим это "что-то", тем сильнее ненавидим источник угрозы. Но разве есть в мире что-то более важное, чем радость жизни, чем уверенность в собственной силе и ценности? Разве не о них мы все грезим в глубине души? А греза, обретшая отчетливость, воплотившаяся хотя бы в нашем воображении, - это и есть красота. Кого же нам и ненавидеть, как не врага, покушающегося на нашу красоту?
Именно потому, что каждый человек мечтает быть могучим и бессмертным, - именно поэтому человек существо высокое - тайно мечтающее о высоком, ибо ничто низкое не защищает от ужаса нашей мизерности и мимолетности в бесконечно могущественном и бесконечно равнодушном космосе. Потому-то под поверхностным кипением нескончаемой борьбы за баб и бабло, за министерские портфели, ресурсы и телевизионные часы, за самые удобные и почетные места на обреченном "Титанике" я различаю единый глубинный двигатель - стремление обрести экзистенциальную защиту, защиту от ужаса человеческой ничтожности перед лицом мирового хаоса, перед лицом несчастий, старости и смерти.
Обычно, отыскивая причины вражды, профессиональные конфликтологи вглядываются в столкновения выгод - они первыми бросаются в глаза. Примирить материальные интересы сравнительно легко - достаточно продемонстрировать конфликтующим явные преимущества компромисса: да, ты что-то потеряешь, но гораздо больше приобретешь. А вот тот, кто уступит в конфликте мифов и грез, в конфликте воодушевляющих образов своего прошлого и будущего, потеряет все. Если человек допустит рациональный анализ в мир утешительных и воодушевляющих фантазий, от них не останется ровно ничего, и он окажется нагим на космическом морозе.
К счастью, однако, искусство, от начала времен занимаясь сотворением наименее унизительного, наиболее красивого и вместе с тем психологически убедительного воображаемого мира, изобрело великий жанр, в котором предстают красивыми все враждующие стороны, - я имею в виду трагедию. Народный эпос чаще изображает "своих" красавцами без страха и упрека, а чужаков полными уродами, за которыми нет ни крупицы красоты и правды, - в трагедии же каждая из враждующих сторон по-своему права и по-своему красива. Поэтому смягчить вражду способна лишь трагедия, не отнимающая красоты и правоты ни у одной из сторон конфликта, принимающая и понимающая каждого.
Следовательно: формирование образа прошлого и образа будущего, в которых ни одна из сторон не чувствовала бы себя униженной, невозможно без участия художников слова, обладающих чувством трагического, умеющих чувствовать чужую правоту, восхищаться чужой красотой. Конфликтологи и дипломаты должны брать уроки у Шекспира и Софокла.
Дипломаты, Шекспир, Софокл - уж больно это высоко парит над нашей повседневностью!
Хорошо, спустимся с небес в физиологию - туда, туда, смиренней, ниже. Вы замечали, что почти все сигналы нашего тела это сигналы боли - тут трет, там давит, здесь жжет, - это удовольствия нужно организовывать специально, а боль это праздник, который всегда с нами. Именно он подсказывает, что главная функция нашей психики - самооборона, формирование наименее унизительной картины мира, где мы предстаем красивыми и значительными, а в некотором смысле даже и бессмертными.
К мыслям этим меня развернула тоже самая суровая повседневность - клиника скорой помощи. И для чего нужна красота, мне открыли самоубийцы.
Когда я начинал работать с людьми, пытавшимися добровольно уйти из жизни, я заранее трепетал, с какими страшными трагедиями мне предстоит столкнуться. Но оказалось, что практически ни с кем из них не случилось ничего такого, чего не случалось бы с каждым из нас. Только мы преодолели этот соблазн, а они не преодолели, у нас сработала какая-то система защиты, а у них не сработала. И я стал размышлять, что же это за система, позволяющая нам преодолевать обиды и утраты.
Я не сразу заметил, что среди немалого числа страдальцев, с которыми мне пришлось иметь дело, не встретилось ни одного, кого бы привела к краю пропасти потеря имущества - сгорела дача, разбилась машина, - утрата убивала лишь в сочетании с унижением. На первых порах я пытался приуменьшать беды своих пациентов, но быстро понял, что требуется ровно обратное. Это о потерянном портфеле можно сказать: он был старый, немодный, вам не к лицу. Но об умершем отце уже так не скажешь: он был старый, немодный, вам не к лицу…
И если у девушки погиб возлюбленный в горах, ей нужно говорить не то, что ты, мол, найдешь еще десять таких, но ровно противоположное: таких, как он, больше нет, он и погиб оттого, что был храбр и романтичен, никто в мире так не любил, как вы, если бы люди узнали о вашей любви, они бы стали слагать о ней легенды - ибо убивает не само несчастье, но ничтожность, некрасивость этого несчастья. А вот если перед нашим горем гнутся горы, не течет великая река, и древо с тугою к земле приклонилось, то нам уже легче. Если человеку удается создать красивую сказку о своей беде, перевести ее из жанра бытовой драмы в жанр трагедии, он наполовину спасен.
Именно это и делает культура. Она создает красивый образ мира и нас в нем и тем преодолевает экзистенциальный ужас, то есть совершенно обоснованное ощущение нашей мизерности в бесконечно огромном безжалостном мироздании. От этого ужаса нас спасает только фантазия, наша способность ставить воображаемое выше реального. В чем, собственно говоря, и заключается пресловутая духовность.
Обычно думают, что культура - это некое красивое облако, имеющее слабое отношение к нашей грешной земле, где правит злато и особенно булат. Однако на самом деле культура - это и защищающая нас броня, это и фундамент, на котором стоят государства, это и сокрытый двигатель науки и военного дела - но она же может оказаться и оружием, вдохновляющим террориста. Культура может порождать как всеобщую терпимость друг к другу, так и яростную вражду.
В этой книге я и пытаюсь поразмыслить, каким образом можно сохранить драгоценные плоды национальной культуры и предельно ослабить опасности, которые она, увы, тоже неизбежно несет.
Почему мы себя убиваем,
или
Почему мы еще живы?
Основной вопрос философии Альбер Камю формулирует так: стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить? Однако лично передо мной этот вопрос во всей его грандиозной наготе еще лет сорок назад поставил Лев Толстой: в чем заключается смысл жизни, который не уничтожался бы смертью? Ради чего нам мучиться, когда жизнь перестает быть легкой и приятной? Да и может ли она быть приятной для человека, наделенного воображением, постоянно напоминающим ему, чем она закончится. Вцепившись в куст, человек висит над колодцем, на дне которого его поджидает разинувший пасть дракон; а между тем, две мыши, черная и белая, неустанно грызут стебель, на котором держится куст. И тогда… Тогда несчастный начинает торопливо слизывать сладкий сок, которым покрыты листья.
Вот наша жизнь: мышь черная, ночь, и мышь белая, день, безостановочно приближают нас к смерти, а мы тем временем спешим нализаться - кто чем. Кто удовольствиями, кто властью, кто почестями, а кто и вином, и в этом контексте они выглядят отнюдь не глупее прочих. А те, кто предпочитает по доброй воле разжать руки, начинают представляться всего лишь более мудрыми и храбрыми.
В советские годы смерть была просто вычеркнута из общественного сознания: шансы попасть в печать имел только тот, кто пал на поле брани, погиб в огне, спасая колхозный урожай, или получил смертельные ожоги, вытаскивая ребенка из рукотворного гейзера лопнувшей тепломагистрали. Остальные должны были обретать смысл жизни в строительстве коммунистического завтра, а если это занятие недостаточно их захватывало, то - сами виноваты - общество оставляло их один на один со смертью. Их - это практически всех нас. Советская пропаганда давным-давно утратила власть над сердцами - и вместе с тем не позволяла укрепиться ни одному альтернативному смыслообразующему институту. Хотя народ что-то для себя выискивал и в марксизме-ленинизме, - хорошим людям при всех режимах хочется жить не только ради собственной шкуры.
Я тоже пытался соорудить какой-то плотик из подворачивающихся под руку обломков великого кораблекрушения. Единственное мировоззрение, которое я вынес из столичного университета, было научное: ничего не принимать без доказательств, все субъективные чувства и мнения перепроверять при помощи измерительных приборов. Сам великий Эйнштейн учил нас, что вопроса "Существует ли такое-то явление?" для физика нет, - есть только вопрос "Как это измерить?" Поэтому спрашивать "Какова ценность нашей жизни?" следует тоже у этой высшей инстанции - у барометров и вольтметров. Которые дружно отвечают: "Ноль, ноль, ноль, ноль, ноль". Я, конечно, знал, что разные религии как-то определяют место смерти в человеческом мире, но ведь уважающая себя наука несовместима ни с одной религией. Поскольку дело науки возбуждать сомнения, а дело религии их усыплять.
Верующие, правда, частенько говорят ученым: "Если даже мы не можем доказать, что Бог существует, то и вы не можете доказать, что он не существует. А потому мы вправе…" - "Нет, не вправе, - возражают ученые. - Если вы не можете доказать существование чего-то, вы просто не имеете права об этом высказываться". - "Кто же по-вашему создал мир, если не Бог?" - "А кто по-вашему создал Бога?" - "Бог существовал всегда". - "И мир существовал всегда. Вы всего лишь относите неизвестность к ничего не означающему слову".
И так до бесконечности. Сегодняшний образованный человек в глубине души уже сознает, что выбор любой модели мира - с объективным смыслом его существования или без оного, с Богом или без Бога, - в конечном счете совершает он сам. И если даже ему кажется, что он всего лишь доверяется какому-то методу или какой-то высшей инстанции, - все равно от него зависит, полагаться на них или не полагаться. То, что сегодня иногда именуют религиозным возрождением, чаще всего - психологическое иждивенчество: в религии охотно принимают ее утешительную сторону и очень редко замечают требовательную, - многие ли готовы раздать имущество или подставить ударившему другую щеку? А об устрашающей стороне, кажется, и вовсе забыли, заслуживши за это хотя бы кратковременную экскурсию в геенну огненную.
А вот как, например, мы решали бы вопрос о смысле жизни на месте, скажем, древних греков с их трагической религией, не подслащенной даже идеей воздаяния, - всем одна участь, и героям, и трусам, и праведным, и неправедным, человек - бессильная игрушка бессмысленного рока… Мир и в самом деле трагичен: все самые дорогие для нас ценности противоречат друг другу, - выбирая одну, мы неизбежно попираем остальные; успех зависит не от нас, - случай может разрушить самые хитроумно изобретенные и настойчиво воплощаемые замыслы и увенчать удачей глупца и труса… Но трагические греки почему-то не выглядят несчастнее нас.
Чтобы набраться стойкости перед жизненными испытаниями, нам тоже необходима прививка трагического. Правда, новое время к двум главным компонентам трагического миросозерцания - неустранимая противоречивость и непредсказуемость мира - прибавило третью: нашу неустранимую ответственность, понимание того, что всякое воззрение на мир есть в конечном счете еще и продукт нашей собственной воли. Нам больше не на кого сослаться, мы сами назначаем, что считать добром и что злом, что красотой и что безобразием, что осмысленностью и что абсурдом. Поэтому мы должны научиться держаться ни на чем.
Но по силам ли это человеческим? Можно ли безоговорочно ценить то, чему ты сам же и назначил цену? Впервые серьезно задумавшись об этом молодым советским математиком, - то есть метафизически полным дикарем, - я чуть голову не сломал, пока додумался, что смысл жизни - не звезда и не химический элемент: его невозможно открыть в готовом виде, - его создаем мы сами, и другого судьи нет и быть не может. Измерительные приборы могут определить, сколько соли и перца содержит котлета, но вкусная она или нет, можем сказать только мы. Эти, простите за выражение, искания я включил в свою первую повесть "Весы для добра", и с изумлением узнал, что поиски смысла жизни есть прямая антисоветчина: жизненного абсурда, равно как и секса, у нас не существует.
Повесть удалось опубликовать лишь в высокую перестройку, но к тому времени я успел нарыть еще кое-что. Проблема смысла жизни и проблема самоубийства эквивалентны, оба эти вопроса - "Почему мы себя убиваем?" и "Почему мы себя не убиваем, что привязывает нас к жизни?" - отыскивают одну и ту же причину. Ибо инстинкт самосохранения, страх смерти не есть привязанность к жизни. Инстинкт самосохранения включается лишь в минуты реальной опасности, а потому самоубийцу он может остановить разве что в последний миг, - тогда как наличие жизненного смысла почти изгоняет даже фантазирования о самоуничтожении. Более того, каждому порядочному человеку хорошо известно, сколь часто мы оказываемся более стойкими в отстаивании чужих, а не собственных интересов: потерять свои деньги - чаще всего только неприятность, зато потерять чужие - серьезная драма, вполне способная поставить честного человека на грань самоубийства.
Это наблюдение наводит на общий закон: привязанность к себе делает нас слабыми и уязвимыми, а сильными нас может сделать лишь привязанность к чему-то внешнему. И убеждения прочными в нас бывают лишь те, которые мы получили извне, и лучше всего - по наследству. Мы начинаем сгибаться перед несчастьями не просто потому, что в нас ослабевает наша индивидуальная воля, а главным образом потому, что в нас слабеет "чужое" - коллективное, наследственное.
Мне когда-то с огромным трудом выдали в Публичной библиотеке классический трактат Эмиля Дюркгейма "Самоубийство", - такие вот были государственные тайны, почти сто лет открытые всему миру. Но итоговая формула Дюркгейма - рост самоубийств тесно связан с упадком сплоченности общества - показалась мне не совсем удачной: мне казалось, что вместо слов "упадок сплоченности" точнее употребить выражение "освобождение личности". Ибо у меня уже была художественная модель самоубийства, включенная в роман "Горбатые атланты": на краю света рабочий поселок утопает в грязи, бедности, воровстве, пьянстве и прочих безобразиях. И некоему пророку удается преобразить этот уголок ада в уголок рая: на месте развалюх вырастают чистенькие домики, исчезает национальная вражда, воровство, в либеральных школах чистенькие дети пишут оригинальные сочинения, но - возникают самоубийства. Убийств-то и прежде было выше головы, но вот убивать себя не додумывался никто. И в конце концов покончил с собой любимый ученик пророка, - красивый, талантливый, способный сделаться ученым, общественным деятелем… Но - зачем? Чтобы служить людям? Служить тем, кто ничуть не выше его самого? "Но я ведь служу", - растерянно бормочет пророк, и слышит в ответ: "Я не верю, что вы служите этим заурядным людишкам, не стоящим вашего ногтя. Мне кажется, вы служите какому-то богу, которого скрыли от нас. А нам оставили только прописи: трудитесь, не ссорьтесь, уважайте каждое мнение и каждый обычай… Я же до такой степени выучился уважать чужое, что перестал уважать свое. Я завидую своему отцу, который точно знал, что хорошо и что плохо: стащить что-то на заводе значит быть умным, проломить кому-то башку значит быть храбрым, а я знаю, что все относительно: где-то стыдно грабить, а где-то стыдно трудиться, где-то красивы прямые носы, а где-то приплюснутые…"