Я понимаю, что все вышесказанное звучит как голос из дремучего прошлого. Между тем вышел очередной номер журнала "Лампа", в котором есть интервью со мной, а рядом - очень интересные беседы с образованными молодыми людьми. Они целиком погружены в современность, хотя она не очень-то им нравится. История, о которой я здесь веду речь, для них немногим отличается от воспоминаний негров, которых работорговцы похищали и увозили на судах в Соединенные Штаты. Молодежь повернулась спиной как к прошлому, так и ко всей политической сцене. Если высыпать железные опилки на бумагу, а под ней поместить магнит, то опилки выстроятся вдоль силовых линий магнитного поля. Нечто подобное происходило с нами во времена советского протектората; а теперь, после революции "Солидарности" и после того, как - не без помощи Папы Иоанна Павла, а также Горбачева - мы обрели независимость, магнитное поле исчезло, опилки беспорядочно рассыпались, воцарилось безразличие.
В последних номерах "Шпигеля" я нашел статьи о заговоре Штауффенберга и покушении на Гитлера, о вторжении союзнических войск в Европу и советском наступлении. Немцы поддерживают историческую память, а у нас в таких журналах, как "Ньюсуик", "Впрост" или "Политика", - ничего, глухо, как будто нам эту память вдруг отшибло, как будто бы мы в одночасье все забыли и живем только сегодняшним днем.
Между тем суммарное количество человеческих бед, обрушившихся в прошлом веке на нашу страну, нельзя ни компенсировать, ни забыть. Ни взором объять, ни сосчитать тех потерь, какие мы понесли в результате массового обезглавливания лучшей части нашей интеллигенции. Говоря об убийствах каких-то людей - пусть даже группы из полутора или нескольких десятков человек, - всегда можно сохранить личное отношение к каждой из жертв. Но чем больше их число, тем с большей легкостью индивидуальные свойства конкретных лиц перерождаются в статистическую абстракцию. Германия вместе с Советским Союзом ввергли нашу страну в пучину смерти - и это просто невозможно до конца осознать. Можно лишь позавидовать людям, которых танк истории не смял на середине их жизненного пути.
Июль 2004
Рана
О Варшавском восстании уже очень много писали в связи с его шестидесятой годовщиной - и в "Тыгоднике", и в других изданиях. Я даже подумывал, не показать ли, выступив в роли адвоката дьявола, как это выглядело с советской позиции, но мне расхотелось. Все ведь знают, что Сталин желал нам худшего. Он хотел истребить нас, и ему было удобно, чтобы вместо него это сделали немцы.
В малом масштабе я наблюдал подобное во Львове. Когда в сорок четвертом в город снова вошли Советы, первые два дня аковцы с бело-красными повязками ездили на джипах вместе с офицерами советского авангарда. Потом аковские посты исчезли, потому что людей забрали в НКВД. Отца, который был врачом Армии Крайовой, мне удалось в последний момент вернуть с лестницы, когда он с повязкой на рукаве собирался выйти на улицу.
Вот почему мне не слишком хочется воплощаться в ипостась адвоката дьявола. Хотя с чисто стратегической точки зрения это, естественно, сделать можно. Повстанцы не захватили Окенче, а следовательно, никакие парашютисты не могли высадиться на аэродроме. В свое время немцы под командованием генерала Штудента атаковали Крит именно при помощи парашютного десанта и, правда, захватили его, но с огромными потерями, потому что, опустившись на головы защитников острова, нарвались на мощный заградительный огонь. Советская сторона не хотела принимать даже пассивного участия в помощи восстанию и противодействовала полетам английских и американских самолетов со снабжением для повстанцев.
В руках у немцев остались и все мосты; один только Берлинг предпринимал отчаянные попытки с несколькими частями 1-й Армии форсировать Вислу. Во второй, более почетной для Советов фазе советско-германской войны все города были взяты в обход фланга, с запада, - в том числе Вильнюс, Минск, Витебск, ну и Львов. Стало быть, и в Варшаве следовало совершить большой обходной маневр. Это - если рассуждать в чисто военных категориях и не затрагивать ужасный политический фон. Ибо, повторяю, Сталин желал нам зла - и правительству в Лондоне, с которым он разорвал отношения, и подполью.
Обычно существует выбор: быть или не быть, но здесь никакого выбора не оставалось! Сегодня много говорится о героически-отчаянном аспекте восстания. Сомосьерра - вот это по-нашему, такие порывы - польская специальность. Я не был варшавянином, и потому в каком-то смысле мне проще сказать, что этот порыв не пошел прахом. Но это слабое утешение, поскольку потери были ужасающие: Варшава в руинах, истребление гражданского населения, гибель лучших из лучших, таких, как, например, Бачинский. Станислав Пигонь сказал, что мы стреляли во врага бриллиантами. Вчера я с удовлетворением читал старый номер "Шпигеля", где рассказывалось о Нюрнбергском процессе; однако же фон дем Бах-Зелевски, один из палачей Варшавы, не был повешен и даже не сидел в тюрьме. В завершение беседы для "Лампы" я сказал Дунин-Вонсовичу: "А теперь, пожалуйста, добавьте еще, что Лем - сторонник смертной казни". Особенно для таких людей, как те, что растоптали нашу столицу. Эта рана не зажила до сих пор.
У истоков трагедии стояла злая воля Сталина. Ему удобно было сложа руки смотреть, как гибнет подавляемое немцами восстание. Бур-Коморовскийтоже не питал иллюзий относительно советских намерений: прощаясь с женой, он сказал, что в итоге, вероятно, окажется в советской тюрьме. Немцы бросили на подавление восстания самые страшные отбросы общества: бригаду Каминского, бандитов Дирлевангера, а теперь обрушивается, как снег на голову, госпожа Эрика Штайнбах и проливает над восстанием крокодиловы слезы - бесстыдство этой женщины, на мой взгляд, не сравнимо ни с чем. И меня не удивляет ярость Бартошевского, который в прошлом приложил столько усилий, чтобы прийти к польско-германскому соглашению.
С годовщиной Варшавского восстания совпало неприятное известие об объятиях Кучмы с Путиным. В предыдущем номере "Тыгодника" был опубликован, и справедливо, панегирик Ежи Помяновскому, а тем временем украинцы с русскими делают все то, от чего предостерегает Помяновский в своей новой книге. История - не лечение переломов, мы не можем вправить кости Украине, но украинцам негоже торпедировать проект трубопровода, который должен был пройти через Польшу, - ведь Польша первой признала независимость Украинского государства.
Говорят, что у государства не бывает друзей, есть только интересы. На короткой дистанции Украина, вернее - группа, поддерживающая Кучму, - возможно, и заинтересована в том, чтобы найти общий язык скорее с Россией, чем с Польшей, от которой не получит трубопровода, но более далекие последствия такого решения могут оказаться печальными для всех. Запад не слишком хорошо понимает, что его пассивность по отношению к Украине ведет к реставрации империи. У нас же нет достаточно сильной карты, чтобы хоть ненамного перевести стрелку истории. Украина - бедная страна, но населения в ней больше, чем в Польше, и наше правительство не вправе ничего диктовать ее правительству. Конечно, все еще можно изменить, в Киеве есть оппозиция, Ющенко и прочие, окончательные решения еще не приняты, но пока все это выглядит частью неспешной и при том весьма продуманной работы Путина.
Пословица гласит: ударь по столу - отзовутся ножницы; всякий раз, как я вспоминаю в своих фельетонах о Львове, тут же отзываются его бывшие жители, сегодня уже - увы - как и я, большей частью люди пожилые, или их дети. После предыдущего фельетона я получил несколько писем: профессор Ежи Ковальчук, чью книгу, посвященную одной из львовских гимназий, я упомянул, пишет, что очень мне за это признателен. Позвонил и знакомый историк литературы, который побывал недавно во Львове, и стал меня утешать: такой прекрасный город, поистине европейский! Я ему на это: заметил, сам двадцать пять лет там прожил. Но сознание того, что Львов - европейский город, не уменьшает боли его утраты.
Июль 2004
Связующее звено
Уход Чеслава Милоша был, можно сказать, ожидаемым, ведь он уже стоял на пороге девяносто четвертого года жизни, но это невосполнимая потеря. Ушел нетолько прекрасный поэт, Нобелевский лауреат, но и, пожалуй, последний писатель, который помнил и возникновение II Речи Посполитой, и довоенную Польшу. Никто не был способен так глубоко проникать в прошлое, чтобы связать его с сегодняшним днем.
Почти до последних своих дней Милош публиковал в "Тыгоднике повшехном" очень ценные тексты. Читая одну из последних "Литературных кладовых", где он возвращался в Вильно, я чувствовал уже, что это прощание, а когда рубрика Милоша перестала появляться в "Тыгоднике", воспринял это как его духовную смерть. Впрочем, любому можно пожелать, чтобы к смерти он подходил с таким ясным и полноценным умом.
Порой Милош бывал мишенью не слишком разумных нападок, ибо своей долговечностью подвергал испытанию не одного из так называемых красивых, двадцатилетних. Молодым, что понятно, кажется, будто старшие должны уходить, чтобы не занимать напрасно места. Но то место, которое принадлежит Милошу, действительно нельзя занять. В одном из последних текстов он написал о стихотворении Лехоня, которое, читая когда-то этого поэта, я, к своему удивлению, просмотрел: "Нагим я поднялся из сна своего…" Для меня это было поразительным открытием, позволившим по-иному взглянуть и на Лехоня, и на открывателя, то есть Милоша.
Теперь, когда творческий путь Милоша завершен, появятся специалисты лучше меня, которые подведут итоги и баланс его долгой жизни. Только через немалый промежуток времени можно будет оценить весь объем проделанной им духовной работы. Это подобно тому, как нельзя полностью охватить взглядом высокие горы, стоя у их подножия: лишь издали на фоне неба отчетливо видны очертания горного массива.
Обращение к отдельным этапам его поэтического творчества - это уже дело индивидуальное. Милош черпал из многих источников, менял стили и регистры, в таких стихотворениях, как "Поэт помнит", доходил даже до границы поэтической публицистики. "Что делаешь на развалинах собора / Святого Иоанна, поэт? - спрашивал он сам себя. - Ты клялся, что никогда не будешь / Плакальщицей скорбной" - но стихи из "Спасения" явно продиктованы опытом войны. Его судьба была судьбой очень незаурядного, но в первую очередь польского писателя и поэта. И Милош не мог не пройти через эпохи рушащихся и сокрушаемых демоном истории государственных строев и границ.
Он рассказывал, ничего не скрывая, о самом трудном периоде своей жизни, когда бежал из Польши и когда на него обрушились различные подозрения и оскорбления, да и сам он, испытывая праведный гнев, доставлял множество неприятностей Гедройцу. Однако он выбрался на поверхность, как отличный пловец, и донес до нас, до наших дней эстафетную палочку, уйдя как раз в тот момент, когда начались Олимпийские игры.
Август 2004
Пиранья в Висле
С прошлого воскресенья по неизвестной причине к нам перестала приходить западная пресса, и лишь спустя несколько дней мне удалось получить свежие номера "Геральда" и "Шпигеля". Из-за этого перерыва я теперь плохо ориентируюсь в том, что происходит в мире, - и это меня тревожит. Я никогда не был приверженцем теории заговора в истории, но теперь начинаю искать у различных событий второе дно.