Не знаю, читал ли Гусинский Сартра (думаю, что как выпускник режиссерского отделения ГИТИСа – должен был), но если и не читал, то все равно поступил как экзистенциальный герой. Интуитивно, что еще дороже.
Создателя "Медиа-Моста" можно упрекать во многом. Он не ангел, и многие имеют вполне веские основания его не любить. Но он не поддержал чеченскую войну – ни первую, ни вторую. Единственный из тех, в чьих руках был российский эфир, – не поддержал. Да и трудновато ему было бы это сделать: НТВ создавалось по-другому и для другого.
Звездами канала стали люди, бежавшие от государственного вранья. Сорокина ушла из "Вестей" в 1997-м; Миткова еще зимой 91-го отказалась зачитывать в эфире сообщение ТАСС про вильнюсские события. Осокин по молодости лет вообще был "дисидой", и годы не исправили Михаила Глебовича – Бастер Китон российской информации, человек с непроницаемым лицом, в вечных джинсах с кроссовками под пиджаком и галстуком ведущего, он видал в гробу многих политруков – и еще многих увидит.
По штучному принципу становились "своими" те, кто помоложе: не потеряв обаяния, повзрослела Марианна Максимовская, на глазах вырос в серьезного журналиста Андрей Норкин – вдумчивый, органичный и совестливый. Умница Лиза Листова, ироничный Володя Чернышев, интеллектуал Костя Точилин, бесстрашная Лена Масюк, мудрый Ашот Насибов, жесткий и точный Володя Лусканов, блистательно рефлексирующий Паша Лобков, демонстративно бесстрастный в эфире и такой теплый в жизни Володя Кара-Мурза, на глазах вырастающий "из-под Парфенова" Леша Пивоваров; сам Парфенов, разумеется, – человек-стиль, словно рожденный для телевидения; Саша Зиненко, Илья Зимин, Вадим, Эрни, Алим… Кого забыл, простите!
Потом нас разбросало довольно сильно, но это ничего не меняет в моей оценке того НТВ, созданного не в последнюю очередь Гусинским. Его деньгами, но и его интеллектом и волей – прежде всего.
Бывший студент режиссерского факультета должен оценить драматургию, предложенную ему судьбой. Он создал лучшую в России телекомпанию, снимал и назначал министров, спасал Ельцина, сидел в Бутырках…
При Путине путь на Родину Гусинскому заказан – здесь его немедленно посадят снова. Но не из-за злоупотреблений или хищений – не будем лукавить. Воровать в России по-прежнему можно, и с большим комфортом: по-мелкому это делается в частном порядке, для захода в бюджетные закрома надо быть "государственником". Государственникам особо крупных размеров здесь разрешается даже развязывать войны.
А вот "уходить из-под крыши" не рекомендуется никому.
Последний, кажется, шанс вернуться "под крышу" у нас был в январе 2001-го. Все началось с вызова на допрос Татьяны Митковой – по поводу полученных ею (за семь лет до того!) кредитов на квартиру. Размер этого кредита власти сделали достоянием общественности еще накануне. Раньше подобная информация "сливалась" в прессу безымянно, но той зимой власти уже ничего не стеснялись, и о Таниных кредитах Центр общественных связей Генпрокуратуры сообщил официально (УК РФ, ст. 137, ч. 2, если кому интересно: "нарушение неприкосновенности частной жизни, совершенное с использованием служебного положения").
Мы решили, что это уже перебор, и наутро, оповестив собратьев-журналистов, собрались у "Медиа-Моста", чтобы проводить Миткову на допрос в следственное управление, благо рядом – и сказать вслух кое-что из того, что думаем про всю эту мерзость.
Вот там-то Света Сорокина и выдала прямо в телекамеру: Владимир Владимирович, мы, конечно, не олигархи и не акционеры, но НТВ – это прежде всего именно мы. Может, найдете время, встретитесь с нами?
В тот же день Сорокиной позвонили из Кремля. Светы в кабинете не было, и редактор честно сказала звонившему, что ему придется немного подождать. Сорокину нашли и доставили к трубке, и вскоре мягкий голос нашего нового гаранта посетовал ей: зачем же, Светлана Иннокентьевна, обращаться ко мне через телевизор? Могли бы просто позвонить.
– Прошли те времена, Владимир Владимирович, когда до вас можно было дозвониться, – ответила земляку прекрасная в своей прямоте Светлана Иннокентьевна (за то и любим).
И они договорились, что в ближайший понедельник представители творческого коллектива НТВ придут в Кремль – пообщаться…
29 января 2001 года, ближе к полудню, мы стояли у Василия Блаженного, дожидаясь часа встречи. Редкие в утренний час прохожие подходили, фотографировались с нами и уходили по своим делам, а мы оставались стоять, как фанерные манекены на Арбате.
И тут появилась Тетка.
Она подошла к нашим звездным девушкам (Света, Таня, Ира, Марианна) и, безошибочно выбрав Миткову, потребовала от нее денег на новую шубу, мотивируя требование тем, что старую ей только что испортили в ателье на проспекте Мира.
Сначала я подумал, что это обычная городская сумасшедшая, без социальных осложнений – и решил для досуга прилечь на эту амбразуру сам. Я отвел тетку в сторонку, выслушал еще пару раз историю про ателье, посочувствовал, а потом, пытаясь поставить ее горемычное сознание на логические рельсы, вкрадчиво поинтересовался: а почему, собственно, деньги на новую шубу ей должна давать Миткова?
Признаться, этим вопросом я рассчитывал поставить Тетку в тупик. Как бы не так!
– А ничего, – сказала Тетка, – она богатая! Семьдесят тысяч от Гусинского получила.
И я понял, что Центр общественных связей прокуратуры не зря проедает наш хлеб.
Тетка кричала про эти семьдесят тысяч, изредка разбавляя прокурорскую бухгалтерию личными наблюдениями типа "небось не в шахте работаете!" Когда, окруженные фотографами и телеоператорами, мы пошли в Кремль, она двинулась с нами – двенадцатой. Я благодарен охране Кремля за то, что она не дала Тетке пообщаться с президентом России.
Ему и так непросто.
Нас провели в президентскую библиотеку, куда вместо Путина пришел его пресс-секретарь и попросил нас – подождать, а Сорокину – пройти к Владимиру Владимировичу для разговора тет-а-тет.
Милые у них там нравы.
Сорокаминутную паузу коротали, кто как мог. Одни травили анекдоты, другие осматривали библиотеку; я в притворной рассеянности спер на память пару карандашей из президентской карандашницы.
Парфенов придирчиво щупал книжные, сделанные "под старину" шкафы, обзывал все это "Хельгой" и прикидывал, сколько Пал Палыч Бородин мог наварить на одной этой библиотеке – имея в виду разницу между реальной стоимостью "новодела" и предполагаемой сметой.
Кстати, о кремлевской смете. Несколько лет назад один мой добрый приятель, журналист N., будучи во Флоренции, наткнулся на лавку, в которой делают оттиски больших гравюр с видами этого города. Шлепают их, как фантики, но – по старой технологии, на камнях, "под старину" опять-таки.
Склонный ко всему прекрасному, мой приятель купил несколько имевшихся в лавке пейзажей, по 35 долларов за штуку, а спустя какое-то время увидел такие же – в Кремле, на стенах одной залы, в роскошных рамах. Он спросил у местного краеведа, что это за гравюры, и выяснилось, что – эпоха Возрождения, шестнадцатый век, подлинник…
Карла дель Понте, Мисюсь, где ты?
Но вернемся в президентскую библиотеку. Через сорок минут после нас там появился Путин. Парфенов, по привычке внимательно относиться к материальным свидетельствам времени, вслед за шкафами успел ощупать при рукопожатии и президента, и через пару дней после встречи мне было авторитетно доложено, что костюмчик на Владимире Владимировиче был из хорошей тонкой шерсти, предположительно меринос.
Президент обошел нас по кругу, поздоровался с каждым; мы расселись.
Протокольная съемка завершилась, и Путин сообщил, что готов нас выслушать. Я набрался наглости – и заговорил первым. Не потому, что считал себя главнее остальных пришедших в Кремль – скорее, наоборот. Товарищи мои – люди серьезные, а я со своим шутовским амплуа могу себе позволить чуть больше остальных. Вот, для начала, я и поинтересовался, готов ли Владимир Владимирович говорить с нами откровенно – или мы будем оставаться в рамках взаимного пиара?
– Какой пиар? – удивился Путин. – Я в этом ничего не понимаю…
Тут я впервые увидел, что глаза у нашего президента – голубые. Придя в себя после этого открытия, я от имени журналистов НТВ изложил нашу первую просьбу – отпустить заложника…
Антон Титов, финансовый директор "Медиа-Моста", был арестован незадолго до нашего прихода в Кремль. Остальные фигуранты дела к тому времени благоразумно слиняли с Родины, а Антон продолжал ходить на допросы. На допросе он и был арестован. Видимо, за чрезмерную наивность его содержали в Бутырках и допрашивали по ночам – к испанским слушаниям по делу Гусинского прокуратуре срочно нужны были какие-то показания. Насколько мне известно, просили у Антона и показаний на Киселева… Антон их не дал, и просидел в Бутырках два года. Заметая следы, власти выпустили его на свободу с унизительным условным приговором – и не преступник, и не честный человек…
Но это случилось только в конце 2002-го, а в начале 2001-го президент Путин выслушал меня и с сожалением заметил, что помочь нам в титовском деле никак не может, потому что прокуратура в России – по Конституции – институт, оказывается, совершенно независимый.
Я-то не знал.
Разве я мог предлагать президенту России нарушить Конституцию? О, нет! Я только попросил его позвонить Генпрокурору Устинову – и поинтересоваться: почему отца малолетнего ребенка – не убийцу и не насильника – держат в Бутырках на строгом режиме и неделю напролет пытают ночными допросами? Я выразил уверенность, что после такого звонка независимая прокуратура, совершенно независимо, отпустит Титова под подписку о невыезде – примерно через полчаса.
Президент выслушал меня и спросил:
– Виктор Анатольевич, вы что же, хотите, чтобы мы вернулись к телефонному праву?
И серые глаза его снова сверкнули на меня немыслимой чистоты голубым цветом. В продолжение трехчасовой беседы невинность этих глаз смущала нас, многогрешных, не однажды – пока наконец не окрепло ощущение, что президент просто валяет с нами ваньку. А что еще оставалось думать? Скажем, на напоминание о своей как минимум моральной ответственности за действия назначенного им Генпрокурора Путин среагировал мгновенно:
– Я Устинова не назначал.
Неполная дюжина журналистов НТВ, услышав такое, сильно удивились.
– Его назначил Совет Федерации, – пояснил президент. – А я им его только представил…
И развел руками. Ап!
Этот фокус (подмену сути дела его формальной стороной) президент за время беседы успел показать нам еще несколько раз. Особенно хорош был диалог насчет знаменитой прокурорской квартиры стоимостью почти полмиллиона долларов, квартиры, по прихоти судьбы доставшейся г-ну Устинову совершенно бесплатно.
– Разве имеет право прокурор получать подарки от подследственного? – задал я, надо признать, вполне риторический вопрос.
– Вы имеете в виду Бородина? – уточнил Путин. Я подтвердил его догадку.
– Ну что вы, – успокоил меня президент России. – Устинов не получал квартиру от Бородина!
Одиннадцать журналистов НТВ удивились еще сильнее.
– Он получил квартиру от Управления делами президента!.
Больше мы ничему не удивлялись.
Владимир Владимирович умело и даже как-то весело валял ваньку, и только по одному поводу его постоянно пробивало на искренность: при слове "Гусинский" президентские глаза начинали светиться белым светом ненависти, и я, как Станиславский, шептал: верю!
Что-то между ними было…
Потом Президент вспоминал о своем статусе – и глаза его принимали прежний небесный цвет. Да и какое, действительно, дело президенту огромной державы до "спора хозяйствующих субъектов"? Ни-ка-ко-го! Вот только детали вопроса Владимир Владимирович почему-то знал назубок – суммы кредитов, даты судов, проценты акций… Мы – не знали, а он – знал. Время от времени Путин (видимо, в порядке аутотренинга) повторял тезис о независимости бизнеса и прокуратуры, не забывая при этом честно глядеть в глаза Светы Сорокиной, которая, идя к Путину, в президентских дверях столкнулась как раз с Генпрокурором.
Нам было неловко, а на президенте, в ясном свете зимнего дня, лившемся в просторные кремлевские окна, сверкала божья роса.
Как поступает человек, которому раз за разом лгут в лицо? В самом тихом случае – он просто встает и уходит. Наверное, так и надо было сделать, но никто не решился (все-таки президент России!), и мы просидели три с половиной часа. Пару раз, кажется, я терял дистанцию и срывался. Я устал так, будто на мне все эти три часа возили воду; ребята сидели подавленные; на Светлане лица не было. А Президент был бодр, корректен и обаятелен – и прощаясь, всех еще раз обошел и за руку попрощался.
Симпатичный человек.
В самом начале той встречи, едва только Путин сел напротив нас и начал говорить вступительные слова, Сорокина написала что-то карандашом в блокноте – и придвинула блокнот ко мне. "Все бесполезно", – прочел я. Путь, который нам предстояло пройти за три с половиной часа, она прошла за тридцать пять минут приватной беседы с президентом России.
До встречи в Кремле мы еще питали какие-то иррациональные надежды – 29 января 2001 года поняли, что приговорены. Свет этих голубых глаз дал нам понять, что НТВ не жить.
Могли бы понять и раньше.
Ровно за год до нашей встречи с Путиным, в январе 2000-го, с НТВ ушел Олег Добродеев. Для нас это было громом среди ясного неба – но, как выяснилось впоследствии, его уход был итогом большой работы партии и правительства.
Впрочем, в случае с Добродеевым все не так просто. Фигура Олега Борисовича и его судьба стоят того, чтобы остановиться на них поподробнее.
Мы любили его. Думаю, что имею право так сказать от имени многих энтэвэшников первого и второго призыва. Олег Борисович был для нас больше чем начальник: зайти к нему в кабинет, показать материал или текст, поделиться своими соображениями и услышать его мнение – было нормой и, замечу, удовольствием. Безусловный профессионал и обаятельный человек.
Я числил его своим другом.
Первый тревожный звонок был именно звонком, раздавшимся у меня дома после очередной программы "Итого". В программе прошел очень смешной сюжет про армию, его написали мои коллеги, Юра Исаков и Саша Каряев; их перу принадлежали и "Газеты будущего", и все сюжеты из рубрики "Зоология", но тот удался особенно. До сих пор помню описание призывников, которые, "кося влажным глазом, уходят от призыва на длинных плоскостопых ногах". Чудо!
Добродеев позвонил сразу после программы.
– Витя, – сказал он. – Ты знаешь, я никогда не вмешивался – но мы не имеем права так говорить о своей армии. Идет война…
Я много раз слышал подобное от генералов, считающих образцом гражданской позиции журналиста газету "Красная Звезда", но не думал, что придется объясняться по этому поводу со своими. Я был неприятно Удивлен.
– Ты звонишь как начальство, – уточнил я, – или мы разговариваем?
– Разговариваем, – ответил Олег. Тогда я сказал, что армия эта – не моя, и война не моя. Я спросил Олега, служил ли он. И, поскольку ответ на этот вопрос знал, вкратце рассказал Добродееву, что думаю об этом рабовладельческом институте.
– Нас тут шесть человек, – мягко прервал меня Добродеев. – Вполне референтная группа. И всем очень не понравилось.
Я ответил Олегу, что, видимо, у нас не совпадают референтные группы – и мы договорились обсудить проблему при встрече. Мы оба были расстроены, и не зря. При встрече выяснилось, что наши позиции разнятся не только по "чеченскому вопросу". Добродеев видел главную угрозу России в центробежных тенденциях – а мне всегда казалось, что главная угроза ей – распад нравов в Кремле и тамошняя имперская практика, благодаря которой центробежные тенденции, разумеется, нарастают. Я сказал это, и Добродеев поморщился.
Примерно в те же месяцы, говоря о балканском кризисе, он заметил, что Милошевич, конечно, негодяй, но Россия все равно должна быть на его стороне, иначе…
– Мы можем потерять Балканы, – сообщил Олег, и я впервые расслышал в его голосе геополитическую озабоченность. Но мы были друзьями, и я еще мог позволить себе снижение тона.
– Олег, – спросил я. – Тебе нужны Балканы? Добродеев снижения тона не принял.
– Нет, нет, – сказал он. – Ты не понимаешь…
И вдруг я понял, что он разговаривает со мной, как с малым ребенком – одаренным, но не постигающим всей сложности мира. А он, давно допущенный к самым что ни на есть государственным верхам, эти материи понимал. И эту свою допущенность к верхам – ценил.
Ценил, пожалуй, больше, чем следует журналисту.
Историк, интеллигент, умница – Олег Борисович на глазах проникался геополитическими задачами и уходил в "государственники". И как по другому поводу говорится в голливудских фильмах: мы теряли его.
…"Россия – страна казенная", – заметил Антон Павлович Чехов. За век с лишним более частной страной Россия не стала, и "государственность" наша по-прежнему подразумевает некоторое презрение к отдельному человеку, который – невелика птица, потерпит.
"Государственник" же, напротив, стало звучать как звание, уважаемое и вполне доходное, вроде купца первой гильдии. Носителю звания сегодня полагается пачка индульгенций на совершение безобразий средней степени тяжести. Звание стало передаваться с молоком матери. Один молодой корреспондент НТВ, при первых звуках травли со всех ног рванувший в сторону РТР, так и сказал, оправдываясь перед будущими хозяевами за свою либеральную молодость: я, сказал, латентный государственник.
Недавно я видел его в Останкино. За пару лет на казенных харчах наш латентный раскормился так, что в лифт входил боком.
Уходя работать на ВГТРК, Олег публично пообещал подать в отставку в тот день, когда "Вести" соврут или не сообщат о чем-либо важном для страны. Видимо, он надеялся проскользнуть между Сциллой и Харибдой – остаться "государственником" и честным журналистом одновременно.
Но уж такое у нас государство, что надо выбирать что-то одно.
Поддержку родной ему армии и не менее родного главнокомандующего Олег Борисович начал осуществлять на РТР сразу и в полном объеме: кандидата в президенты Путина В.В. показывали на корабле, потом на самолете, потом в шахте, потом с ткачихами; на этом новости заканчивались. Если это журналистика, то я начальник Генштаба.
А в марте 2000-го года, ровно за пару дней до президентских выборов, в Москве случилась акция "Голубые сердца в поддержку Явлинского": группа демонстративных и вполне опереточных геев призывала голосовать за лидера "Яблока"… Черным пиаром от этой акции разило за версту. Это была "заказуха" чистой воды, за которую Добродеев времен НТВ пинками погнал бы корреспондентов с эфирного этажа.
Сюжет про "Голубые сердца" появился в "Вестях" на канале РТР. Видимо, этого потребовали государственные интересы.
Олег обещал, что не будет уводить людей с НТВ, но уже через несколько дней после его ухода телефоны наших корреспондентов начали раскаляться от предложений встретиться и поговорить.
Первым свалил в "государственники" Евгений Ревенко. Свалил сам – и немедленно подключился к вербовке других. Идем мы как-то по останкинским коридорам с Лешей Кондулуковым. У Леши звонит мобильный, он на ходу смотрит определитель номера, подносит трубку к уху и вместо "здравствуйте" говорит: "Женя, иди на х…".
Надо знать интеллигента Лешу, чтобы понять мое изумление.