В действительности здесь ошибается сама Ханна Арендт. В самом деле, всякое самораскрытие в акте речи и поступка, простое бытие от первого лица, уже конституирует мир, в котором есть кто, и, стало быть, такое самораскрытие является продолжением творения, его второй стадией. Если мир был сотворен из ничего и обрел что, то все же в нем не было еще никого, и вот теперь в публичном деянии в мир входит кто. Никаким иным образом субъект не может ответить на вопрос "кто?", кроме как выдвинувшись в середину мира, то есть говоря во всеуслышание и поступая как истинный суверен бытия. Однако эта простота и естественность присутствующего, отвечающего на вопрос "кто?", вовсе не дает нам спокойствия наличного бытия. Слова становятся лукавыми, а вслед за ними столь же лукавыми становятся и поступки, в итоге и слова и деяния не обеспечивают никакого самораскрытия. Деяния становятся "делишками", в лучшем случае "поведением", а слова – сверхпроводниками лжи или в лучшем случае болтовней. Все это исчерпывающе описано Марксом и другими марксистами как универсальная ситуация идеологии: идеология, оккупируя пространство политического, например полис, приводит к тому, что индивидуальная честность и открытость становятся случайной флуктуацией, не меняющей общий облик картины. Сама же Арендт несколькими страницами ниже справедливо пишет: "С реализованной властью мы имеем дело всякий раз тогда, когда слова и дела выступают неразрывно сплетенным друг с другом, где речи, стало быть, не пусты и деяния не превращаются в немое насилие, где слова не применяются для сокрытия намерений, но произносятся для раскрытия реалий, где словами не злоупотребляют в целях сокрытия намерений, а говорят их, чтобы раскрыть действительность, и деяниями не злоупотребляют в целях насилия и разрушения, но учреждают и упрочивают ими новые связи, создавая тем самым новые реальности".
Ханна Арендт ненароком указала на важнейший дефицит современного бытия – это речи, которые произносят не для того, чтобы сокрыть намерения, а для того, чтобы раскрыть действительность. Вслед за Заратустрой хочется воскликнуть: "Припомните, когда в последний раз вы слышали такие слова? Разве что от дедов вы слышали о таких словах, о таких речах, но, конечно же, не сами речи…"
В том-то и дело, что поступки как орудия производства не участвуют в производстве современной социальности и соответственно их негде экспроприировать. Социопланктон не воспроизводит ценностей, достойных перераспределения или вообще удержания, работа негативности, совершаемая в данном случае историей, порождает лишь одну видимую часть сопротивления, а именно линию отвращения. Соответственно только позиция внеположности способна конденсировать новую социальную силу и нового субъекта истории. Лишь тот, кто, морщась от отвращения, отвергает все отравленные ценности мелкобуржуазной эпохи, а не надеется экспроприировать их, лишь тот сможет подхватить валяющееся в пыли и поругании переходящее знамя пролетариата. Особая трудность новых пролетариев состоит в отсутствии обозримого поля солидарности, поля подобного полису или фабрике – пребывание в офисе или в любой другой совместности социопланктона не дает созреть гроздьям гнева, только выталкивание и добровольный эскапизм создают тень негативной солидарности.
И тем не менее одинокие эскаписты порождаются самим производством. Это новые надомники, сидящие за персональными компьютерами. Это пожизненно безработные, которые не в состоянии ужиться с социопланктоном ни в каких формах, все те, кто смог вырваться из среды захватившей власть мелкой буржуазии, из среды, где Dasein уже не пребывает в заброшенности, а, что гораздо хуже, перевоспитывается с утратой диверсионно-подрывной миссии, но с сохранением всей одомашненной шпионской атрибутики.
Беспросветная мелкобуржуазность опустилась на современное общество, как завеса, тотально загрязнив человеческую среду, как внешнюю, так и внутреннюю, включая отношения по поводу производства и вообще по поводу вещей – экономику, политику, эстетику. Все эти сферы репрезентации скроены сегодня именно по мерке маленького человека, соответственно в производстве доминирует интрига, в политике – политкорректность, в сфере массового вкуса – гламур. Ни то, ни другое, ни третье для восходящего и способного к преобразованиям класса неприемлемо. И новый формирующийся пролетариат будет опознаваться по этим трем "анти". Или в позитивной формулировке: новая сверхзадача в экономике, прямодушие без камуфляжа в политике, равнодушие к воплям в эстетике.
Очерк 6
Дискурс отчуждения
1
Принято считать, что преодоление отчуждения является важнейшей задачей пролетариата в деле собственного освобождения. Иногда Маркса можно понять так, что отчужденный труд есть проклятие того общества, которое на таком труде основано, и критика капитализма, частной собственности хотя и насчитывает длинный список обвинений, все же главный пункт Маркс сформулировал недвусмысленно: отчуждение человека от его сущностных сил.
Что же, такого рода отделение по-своему представлено на каждом уровне человеческой истории и деятельности. В экономике это отделение производителя от средств производства, в политике это, например, отделение неграждан от участия в делах полиса, в чувственном отношении отчуждение пролетариата есть депривация высших, собственно человеческих чувств, всего того, что составляло предмет эпимелеи, исторически наиболее надежного способа обустройства человека в полноте его сущностных сил. Наконец, в сфере самосознания отчуждение отделяет человека от его сущностно необходимого достоинства, лишает его высокой мерки: такая депривация производит маленького человека, которому можно буржуазно сочувствовать, как это делали русские интеллигенты XIX века, руководствуясь инструкциями Белинского, а можно бороться с ним, как с уродством, что и делает пролетариат, осознавая свою миссию и приступая к ее выполнению.
Отчуждение, подобно обвалу или эрозии, обрушивает необходимую мерность бытия, низводя миллионы людей к первоначальному латинскому значению слова "пролетариат", к совокупности граждан, чья обязанность перед обществом сводится в основном к деторождению. Таким образом, бытие пролетариата предстает как некая промежуточная, невостребованная, отложенная жизнь – и отчуждение является тому причиной, кратчайшим ответом на вопрос "почему?". Стало быть, общество, опирающееся на отчуждение в качестве своего регулирующего принципа, несправедливо и ущербно в своей сути независимо от его политического оформления (декора).
Коль скоро все это так, вопрос о сущности и природе самого отчуждения встает в полный рост. Главным этот вопрос был для молодого Маркса, Маркса-гегельянца, затем пристального читателя Фейербаха, но и в "Капитале" проблема отчуждения проходит красной нитью. И в современном материалистическом понимании истории проблема отчуждения идет под номером один, причем как в теоретической, так и в практической плоскости, в диалектике освобождения как избавления и присвоения. Более всего разработанным является дискурс отчужденного труда – он же, впрочем, оказывается и самым запутанным. Маркс периода написания "Капитала" стремился к тому, чтобы основополагающая человеческая причинность опиралась на экономические корни, но, разумеется, в самом широком смысле, в смысле производства действительной жизни, поскольку в этом производстве производится и "экономика", которая впоследствии и перехватывает зону ближайшего причинения.
Что ж, попробуем обрисовать схему отчуждения труда в итоговой синкретической версии. В итоговой – не значит самой радикальной, скорее, опирающейся на "капитальные" наработки. Итак, наемный рабочий есть производитель, отделенный от необходимых средств производства, например, это разорившийся, не выдержавший конкуренции ремесленник. Той деятельности, от которой он теперь отделен, принадлежал некий собственный смысл – теперь его деятельность имманентно определяется как абстрактный труд, в котором конкретные технологические операции (да и предметы труда) входят случайным, привходящим образом. Усмотреть в таком труде что-нибудь "нерастворенное" можно лишь в качестве рудимента: например, остаточную добросовестность, озабоченность мастера добротностью, вообще предметностью изделия. Теперь все значимые моменты труда принадлежат не рабочему, а капиталу, для которого производство потребительной стоимости изначально факультативно – для капитала сопротивление, оказываемое производителям фальсификации, фабрикации, есть показатель недостаточно чистой, недостаточно инструментальной рабочей силы. А труд, смысл которого тебе не принадлежит, есть труд отчужденный. Но тут присутствует и еще один важный аспект, которому Маркс уделяет значительно больше внимания, – "угасание труда в продукте" – так это ключевое событие определено в "Капитале". Что же означает угасание труда в продукте и чем оно грозит?
Труд как процессуальность, притом важнейшая процессуальность человеческой жизни, обеспечивающая повседневную загрузку смысла, содержит в себе дискретные элементы – преимущественно результаты, являющиеся в условиях товарного производства товарами. В неотчужденном труде доминируют смыслы и дискретные элементы смысла; в труде, подвергающемся отчуждению, они суть нечто иное, а именно стоимости. Будучи "чем-то иным", стоимость, однако, наследует смысл смысла, поскольку занимает его место и пользуется тем же статусом, которым сам смысл обладает. В итоге совершается подмена, ибо отчужденный в форме товара продукт, будучи всего лишь смыслозаменителем, не обеспечивает духовных оснований возобновления труда. Стоимость количественно компенсируется другой стоимостью, всеобщим эквивалентом, и вместо продолжающегося, длящегося смысла труд поддерживается теперь суровой необходимостью – необходимостью возобновления компенсаций.
Все это так, но возникает искушение (особенно в "критике критической критики", если присоединиться к иронии Маркса) рассматривать всякую объективность вообще как форму несовершенства и ущерба, ущерба человеческой сущности, той самой "деятельно-исторической сущности человека". Труд как всего лишь совокупность принудительных усилий для порождения нового товара, всего лишь очередного товара, не причастен к истине по определению. Имеется в виду определение истины, данное Гегелем в "Феноменологии духа": истина есть результат вместе с процессом. Марксизм всегда поддерживал эту формулировку, ибо она соответствует духу материалистического понимания истории. Истина же товарного производства – отчужденный труд, угасающий в товаре-результате.
Итак, отчужденный труд лишен истины, ибо она вслед за смыслом похищена овеществленной товарной массой. Овеществленный труд выжимает всю персональность субъекта из живого труда, овеществленное получает безусловный приоритет над процессуальным, лишившееся собственных ритмов, подчиненное графикам и расписаниям (одним словом, мертвое) торжествует над живым. Вот, стало быть, роковая перестановка, приводящая к тому, что субъектное замирает (угасает) в объектном. И если это так, то путь к преодолению отчуждения напрашивается сам собой: необходимо избавиться от товарного фетишизма, от приоритета объективации над субъектом. Но это значит избавиться и от фетиша эффективности труда, пересмотреть роль производительности. Освобожденный труд должен вернуть себе собственные смыслы и внутренние мотивации, что же касается изделий-вещей, то им придется указать на куда более скромное место. В этом ли состоит миссия пролетариата?
2
Прежде чем ответить на сформулированный выше вопрос, следует рассмотреть тему "Труд и отчуждение" и с другой стороны. Прежде всего необходимо отметить, что только отчужденный труд как стержень экзистенциального отчуждения мог породить пролетариат в его важнейшей исторической ипостаси: эту своеобразную заслугу капитализма не отрицали ни Маркс, ни другие критики системы. "Классы вообще являются единым негативом каст и рангов, классы – это раскодированные касты и ранги". Действительно, появление буржуазии и пролетариата можно рассматривать как рождение пары "частица – античастица". Новая раскадровка социальности смывает границы прежних ячеек – профессиональных, возрастных, национальных, так что частица и античастица возникают одновременно, как полярности единого поля. Авторы "Анти-Эдипа", акцентируя один из полюсов, пишут: "Дело не в том, что человек никогда раньше не был рабом технической машины, дело в том, что, как раб общественной машины, буржуазия подает пример, она поглощает прибавочную стоимость в целях, которые в общей системе не имеют никакого отношения к наслаждению, – больший раб, чем последний из рабов, первый слуга ненасытной машины, скотина для воспроизводства капитала, интериоризация бесконечного долга. ‘Да, я тоже раб" – вот новые слова господина. Капиталист уважаем лишь настолько, насколько он является персонифицированным человеком-капиталом".
Таков полюс капитала, собирающий имманентность присутствия благодаря конвертированию разнородного в деньги, но не как средство для обмена на новые разнородности (удовольствия в широком смысле), а как капитал, самовозрастающая стоимость. Призрачность устремлена к высшей точке персонификации, где и находится человек-капитал. Совершенно очевидно, что для субъекта, или со стороны субъекта, вхождение в такую персонификацию означает тотальное отчуждение.
Однако подлинно универсальное отчуждение (в форме всеобщего) возникает лишь на противоположном полюсе, где синтезируется античастица – пролетариат. Там капиталу противостоит свободная, несвязанная рабочая сила, ее атрибутом является глобальная неукорененность, выдернутость всех корней. Эта негативная имманентность привлекает другой призрак – призрак коммунизма. Но если призрак капитала только порабощает и подчиняет, будь то в форме персонификации (одержимость) или же в классической форме эксплуатации, то призрак коммунизма есть подлинно голодный дух: он вселяется в индивида. Он не создает и не признает персонификаций, но осуществляет сборку нового социального тела, духом которого он может стать. Надо ли говорить, как тянется к нему коллективное тело пролетариата, связанное классовой солидарностью?
Только через тотальность отчуждения, через выдернутость из ячеек социальной матрицы и может возникнуть пустота, пригодная для нового одухотворения, посредством которого пролетариат способен реализовать свою миссию. Конечно же, разобщенность с сущностными силами человека, возникающая в результате и в процессе отчуждения, ни в каком позитивном (и тем более позитивистском) смысле не может быть названа преимуществом. Но, как говорил Ленин, прежде чем объединяться, нам нужно решительно размежеваться. Только лишившись всех оболочек ветхого Адама, оказавшись в "абсолютной разорванности" (Гегель), пролетариат, собственно, становится самим собой. Его историческая миссия как раз и актуализуется в тот момент, когда воочию обнаруживается полюс отталкивания, стартовая площадка, на которой уже нечего терять и, что не менее важно, ничего не вернуть – не вернуть утерянной кастовой принадлежности, принадлежности к традиционной семье и так далее.
Поэтому преодоление лишенности с неизбежностью становится траекторией социального творчества. У пролетарской миссии, как и у самой идеи коммунизма, нет телеологии (в этом принципиальное отличие от утопического социализма). У Маркса все время речь идет о критике существующего, знаменитая формула гласит: коммунизм это не идеал, а действительное движение, которое должно уничтожить теперешнее состояние. Эта формула верна и по сей день, она будет верна всегда, когда момент "теперь" примет форму устойчивого состояния.