В периоды затишья пролетариат здесь, как правило, держит оборону, но всегда дает отпор, олицетворяя материю, ускользающую от первой попавшейся фиксации. Возьмем собственную идеологию рабочего класса как последней исторической ипостаси пролетариата. Марксизм исходит из неизбежности привнесения элементов классового сознания извне, такое привнесение, "спровоцированное" встречной жаждой, не есть, однако, "просьба о помощи", это еще и предложение, от которого трудно отказаться, поскольку и художник, и мыслитель не могут не желать воплощения своих проектов, их материализации; они, если угодно, ведут борьбу за плоть, как голодные духи в индуистской традиции, – и здесь-то и обнаруживается противостояние материализма и проективизма/ прожектерства как самой живучей ипостаси идеализма. Так, предложенное Марксом материалистическое понимание истории одержало победу над идеями Прудона и Бакунина, над индивидуализмом и анархизмом, над неплохо аргументированными взглядами Сореля и Кропоткина, то есть над идеями, обладавшими немалым потенциалом освобождения и в некотором активистском смысле более радикальными, чем взвешенное учение Маркса. И победило это учение в силу его материалистичности, поскольку ориентировалось не на вспышки индивидуальной воли и решимости, а на резонатор материализации целого класса, а следовательно, учитывало и его интересы, и интересы материи вообще.
Марксизм произвел двустороннюю зачистку материи как базисной онтологической категории, и притом зачистку не только теоретическую, но и практическую, соответствующую тотальности пролетарского праксиса. Он отбрасывает "идейные завихрения", не способные породить широкий фронт волны в теле пролетариата, а значит, стерильные в смысле социального творчества, но не менее важна значимость и правого края, где вроде бы тоже расположен материализм, некая пестрая сумма представлений о первичности экономики. Почему же Маркс и другие марксисты больше всего времени потратили на борьбу с этим правым крылом как с оппортунизмом и соглашательством?
Если все же суммировать позицию английских trade unions, Карла Каутского, того же Э. Бернштейна, то получим следующее.
Нужно ставить реальные, достижимые и ближайшие задачи. Исходить из материальных условий, добиваться от буржуазии уступок по каждому пункту. Любая достигнутая уступка, которой может воспользоваться рабочий класс, лучше величественных деклараций, повисающих в воздухе. Если требования рабочего класса можно осуществить без революции, то кому нужна революция ради революции?
И так далее – казалось бы, вполне материалистические положения, почему же их так решительно отвергает Маркс?
А потому что они не материалистические, потому что эти тезисы оппортунизма апеллируют не к материи, а к овеществленности, к такой фиксации, которая стала ловушкой или отстойником для материи-восприимчивости. Вернувшись к онтологии материи, мы увидим, что это прежде всего среда воплощенности, а не сумма осажденных в ней объективаций. Творческая форма, фиксированная в объективациях как в ловушке, подвержена двойной блокировке: с одной стороны, перекрывается потенциал ее дальнейшего открытого причинения, с другой – блокируется спонтанность лишенности, великой шуньяты. Отпавшими от продуктивности, то есть мертвыми могут быть не только изъятые из живого труда товары, но и организационные формы, способные вдобавок ко всему имитировать жизнь. Если в духе теории Большого взрыва рассматривать материю как захват и стремительное поглощение нескольких констант, как "расширение вовнутрь узора на бране", то в этом случае материя должна оставаться свободной, как ресурс. Онтологически пролетариат и есть материя в ее социальной ипостаси, поэтому рутинизация, заполнение подготовленных для него ячеек, даже если на стенки ячеек оказывается давление, не является собственным выбором пролетариата. И уж тем более теоретическая установка на такого рода послушное заполнение не является материализмом. Вообще в более строгом смысле материалистическим может быть назван именно тотальный праксис, а не обособленная теория, это вытекает из материалистического понимания истории: одной только чистой дискурсивности недостаточно для репрезентации материализма в его убедительности и подлинности. Но и в сугубо теоретическом отношении разграничение между материей и отпавшими от нее отчужденными продуктами чрезвычайно важно, равно как и водораздел между производством химер, голым проективизмом и контактным проживанием.
Материализм и есть тот самый Срединный путь, о котором говорил Будда. Все обвинения в прагматизме, бескрылости, предпочтении корыстных интересов, адресованные материализму, в действительности относятся как раз к ревизионизму, они относятся к случаю, когда Рабочий соглашается стать столь же послушным сыном Капитала, как и Буржуин, чтобы получить и свою долю сладких пряников, свою баночку варенья и кулечек печенья. И Бернштейн, и другие оппортунисты правы в том, что это действительно возможно, в случае полной покорности кое-что перепадет от алчного отца. Но это не материализм и уж тем более не путь пролетариата, миссия которого состоит в том, чтобы обнажить наготу своего деспота-отца и последовать заветам Матери-материи. Завет же состоит в том, чтобы всегда противостоять отчуждению собственной отчужденности, избегать зависимости от бочки варенья и корзины печенья, держать свое воображение свободным от всех посулов мамоны.
Следствием оппортунизма становится роковой сбой в иерархии целей и задач, забвение того обстоятельства, что экспроприация буржуазии осуществляется вовсе не для того, чтобы занять ее место, буржуазия экспроприируется как класс, как организатор производства и организатор потребления, и без переоценки ее ценностей историческую экспроприацию осуществить не удастся. Это не значит, что экономическая борьба не нужна, она нужна и значима во всех смыслах – и в плане установления человеческой справедливости (есть такая константа в истории), и с точки зрения обретения достойных материальных условий существования, и, конечно, как инициация, как школа социального протеста: пролетариат пополняет свои авангарды и обретает себе союзников, проходя через такие школы. Бои приходится вести на всех фронтах, главное, не терять из вилу стратегическую задачу или собственно миссию, а это возможно, если только придерживаться исторического материализма (материалистического понимания истории). Тогда наступает время "активного Солнца", обеспечивается единство светила с его собственными протуберанцами. Вступившие в борьбу и примкнувшие к сознательному пролетариату трудящиеся делают это в стремлении улучшить условия собственного существования. Однако в борьбе приоткрываются новые горизонты, касающиеся человеческого в человеке вообще, и это можно назвать самым действенным просвещением. Соучастие в исторической миссии класса окрыляет, заменяя цеховую узость и близорукость орлиной зоркостью. Так обстоит дело для кустарей, ремесленников, мелкобуржуазных элементов, и это понятно.
Но совершим опять челночное движение: а художники? В какой мере им передается эта окрыленность? Художнику хочется иметь дело с материей, но с "горячей" материей, в которой оплавлены все перегородки. Возьмем опять революционный Октябрь как самый яркий образец исторического торжества пролетариата. Что видят, например, Татлин, Филонов, Маяковский, Мейерхольд? Они видят, что не все поэтические нюансы переживаемы, не все детали художественной формы сразу обретают признанность. Тут можно было бы и не заметить позицию снисходительного просветительства, если бы не поражающая способность пролетариата преодолевать все перегородки. Инновации в сфере искусства ценимы художником, тут-то каждый сам себе демиург, и некоторая сдержанность пролетариата в отношении "самого нового" и "самого небывалого" вызывает у демиурга досаду. Но сам этот демиург зачастую является стопроцентным обывателем по отношению к близлежащим творчески слоям, о творческом потенциале которых он даже и не подозревает, оставаясь ручным буржуазным созданием, привыкшим относиться к наличной разграфленности социального поля как к закону природы, пусть даже и испытывая при этом ощущение абсурда, прекрасно описанное Кафкой. И что же он видит, примкнув к революционному пролетариату, бросившись в самое жерло материи?
Он видит, что "к мандатам почтения нету" (Маяковский), что давно пережившие свой смысл правовые нормы, инерционные политические и социальные установления, точно так же подлежат пересмотру и проверке на прочность, как и устоявшиеся художественные ценности. Священную корову частной собственности – на бойню! Золотого тельца – на переплавку! Право семейного наследования – кто сказал, что лучше не придумаешь? Выбор профессии раз и навсегда – то же самое, что жалкий сентиментализм и безжизненный классицизм. Представительская демократия, давным давно экспроприированная эксплуататорскими классами, – а почему не власть Советов как форма прямой демократии? Перегородки сломаны, все в едином котле и в едином расплаве – вот что прежде всего почувствует художник, бросившись в жерло материи. И, почувствовав это, быть может, позабудет о своем высокомерии. И, быть может, задумается, так ли уж радикальны его инновации в сфере символического по сравнению с неслыханными новинками в сфере политического, которые без колебаний внедряет в жизнь пролетариат? "Ни мира, ни войны, а армию распустить!" – вот образец решения, непостижимого для какого-нибудь Керенского или для прикормленной социал-демократии, но ведь сработало! Пусть не сразу, не без проблем, но пролетарии действительно опознали друг друга в общем отечестве и повернули штыки против буржуазии, результатом чего стала революция в Германии. Смелое политическое творчество – это урок, который победивший пролетариат преподал всем художественным авангардам мира, это и свидетельство настоящего материалистического праксиса в отличие от фетишизма остывающей Вселенной, освещаемый знаками (скорее даже бликами) цветных фантомов, на которые только и способен проективизм.
Текущий момент чрезвычайно показателен в этом отношении. Эпоха проектов – так называют наше время художественные критики (и не только они), забыв даже упомянуть, каким гигантским отвлекающим маневром является этот пышный фейерверк, отвлекающим от совершенно изношенного политического порядка Pax Americana, – воистину, потемкинские деревни отдыхают. Тем не менее процесс консолидации нового революционного класса стартовал, и ясно, что решительное обновление политического пространства, дисциплинарно-правовой разметки социального поля, в том числе посредством художественных практик и с помощью художественных авангардов, будет важнейшей задачей нового пролетариата. На сегодняшний день так называемое актуальное искусство расщеплено на точечные атомарные акции – и в этом безусловная причина его бессилия и полной подконтрольности со стороны капитала. Если же преодолеть эту расщепленность игрушечного прожектерства и напрямую работать с социальной материей, с большими восходящими проектами, то обнаружится действительно уникальная возможность для преодоления сил инерции и угасания.
Теперь, продолжая линию материализма и материи, следует подробнее рассмотреть еще один, пока обойденный вниманием атрибут материи, то, что классики именовали самодвижением (этот термин очень любили авторы учебников диамата, хотя понимали его весьма туманно). Речь идет о способности к самопорождению и самоподдержанию: материи не нужен Бог, который бы ее творил, в естественных космогонических системах Бог лишь оформляет материю и удерживает оформленное. Материя же удерживает и оформленное, и саму себя. Вспомним еще раз латинскую этимологию слова "пролетариат" – "рождающий"; в русской этимологии сопоставлении "матери" и "материи" говорит о том же: кто бы ни заронил "семя" – демиург, высший разум, случай, – рождает материя, и в каждом акте рождения она рождается и сама как материя. Это генезис ("порождение" по-гречески), посредством которого и обеспечивается автономность; тем самым, если говорить о признаках материи, по которым ее можно распознать, не стоит оглядываться в поисках чего-то "непроницаемого", "твердого", "далее не делимого", словом, чего-то такого, что хотя бы потенциально можно пнуть. Все перечисленное суть свойства предмета, а не материи, которая, будучи идеальной средой для распространения предметов и принипа предметности, к ним не сводится. "Распознать" материальность можно как раз по элементам автономности, самодостаточности, генезиса. Устойчиво то, что само себя воспроизводит, будь то воспроизведение себя в новой экземплярности (например, репликация) или в прежней. Кстати говоря, повторение и порождение не так уж принципиально отличаются друг от друга – если повторение происходит без разделения на "повторяющего" и "повторяемое". Понимание материи как устойчивого, постоянного в явлениях (Кант) как раз и отсылает к самовоспроизводимости (генезису), отсылает хотя бы методом от противного: как может быть устойчиво то, что не воспроизводит само себя? Всмотримся в различия материального и духовного производств и возьмем крайние позиции соответствующих процессов – мы получим совокупность тел-организмов (природу) и некое собрание, совокупность произведений искусства. Организмы воспроизводят себя сами посредством генезиса, именно поэтому мы говорим, что природа материальна, или даже о том, что материя дана через природу. Произведения искусства сами не создают себя, они воспроизводятся с помошью поэзиса, а не генезиса, а потому и противостоят природе как идеальное. Опять же не суть важно, является ли произведение искусства симфонией Гайдна, изваянием Фидия или спектаклем Мейерхольда, не взирая на то что статую можно обхватить, а симфонию не схватишь, обе они принадлежат к идеальному, поскольку не воспроизводят себя сами, они нематериальны, поскольку воспроизводятся посредством демиурга, а не посредством генезиса, как материя. И потому принадлежат к духовному производству, к искусству, к идеальному, к производству символического. Всякое идеальное имеет точки крепления к материи: "Там, где сокровище ваше, там и душа ваша". Неповторимо единичное, вырвавшиеся протуберанцы не принадлежат материи. Стало быть, насчет крайних полюсов – духовное производство с одной стороны, и природа с другой – вроде бы все понятно, но как обстоит дело с материальным производством? Товары не производят себя, как любил подчеркивать Маркс, и это верно, поскольку отдельные товары есть специализированные клетки многоклеточного организма. Говоря о самовозрастающей стоимости и, следовательно, о совокупном товаре, Маркс приписывает ему, пусть даже метафорически и иронически, некоторые нравы и повадки, если же вступает в дело капитал, мы начинаем уже иметь дело с организмом, воспроизводство которого замкнуто на генезис, а не на поэзис. Стало быть, производство действительной жизни, осуществляемое капиталистической экономикой, материально в том же смысле, что и природная экосистема, на ее жизнеспособность не влияют планы тех или иных индивидов, это дикая природа, обходящаяся без человеческой заботы, и капиталисты суть как бы господствующие хищники этой экосистемы, поскольку капитал есть ее организующий фактор. Перед нами общественное бытие, которое материально замкнуто на аутопоэзис, притом что пролетариат выступает в качестве материи, подчиненной необходимому формообразованию.
Отметим, что до капитализма ни одна система материального производства не обладала такой самодостаточностью, такой "природностью". Охота и собирательство были частью тотального поэзиса, субъекты которого, люди, воспроизводились в матрицах бинарных оппозиций: без причастности к этим матрицам они не могли бы стать людьми. Натуральное хозяйство и примыкающая к нему эпоха Мастера, описанная Хайдеггером, основывались на заботе, на задействовании важнейших личностных определенностей; труд был насыщен смыслом, а производственные отношения имели некое человеческое лицо. И лишь развитое товарное производство вывело производственные (товарно-денежные) отношения на тот же уровень, что и отношения метаболизма в экосистеме или в природе в целом. Достаточно сказать, что способы соединения человека с машиной, взаимозаменимость с автоматом, исчезновение человеческого лица из сферы производства и обменов как раз и явило никогда не ведомую прежде автономность аутопоэзиса. Словосочетание "закон джунглей", популярное в XIX веке, прекрасно подходило для описания закономерностей частнособственнической экономики. Ведь у закона джунглей нет ни персональных законодателей, ни высших судей, он просто дан как фактор выживания.
Такого рода укорененность капиталистического производства в аутопоэзисе, и даже в генезисе, требует диалектической оценки. Следует в общих чертах выявить моменты слабости и силы, непримиримые антагонистические противоречия и импульсы развития. Является ли капитализм, самовозрастание капитала, высшей степенью материализации самого бытия – в отличие, разумеется, от сознания, поскольку классовое сознание буржуазии принципиально надломлено и эклектично?