Посидев минут двадцать в компании с Исламовой, народ начал потихонечку разбегаться и, воспользовавшись случаем, улизнул от греха подальше и я.
Погода на улице стояла чудесная. После нескольких, испорченных надоевшими дождями, сырых и холодных дней было приятно пройтись по московским улицам, бесцельно заглядывая в наполненные ненужными, но красивыми вещами витрины многочисленных шопов, разглядывая стоящие у обочин и на тротуарах блестящие иномарки и бросая украдкой взгляды на длинноногих, броско одетых девиц. Не думая ни о каком конкретном маршруте, я шел, сворачивая в первые попавшиеся переулки, и какое-то время спустя, сам не заметив, как, увидел себя стоящим перед Курским вокзалом. "Вот ведь, - подумалось мне тогда с усмешкой, - прав был Веничка Ерофеев, когда утверждал в своей поэме "Москве - Петушки", что куда ни нацеливайся, а все равно окажешься на Курском вокзале".
Устав от чуть ли не двухчасовой пешей ходьбы по городу, я остановился перед лотком с газетами и минут пять размышлял, не купить ли мне чего-нибудь почитать в дорогу. Но, видимо, норматив по листанию газет был уже мной на сегодня выполнен, да и трагедийно-черные шапки передовиц, чуть ли не в унисон выстреливающие вопрос: "Подтвердит ли нынешний август свою катастрофическую репутацию для России?", - скорее отталкивали, чем располагали к чтению, а потому, в конце концов, я отошел от стола с разложенной на нем прессой, купил в ближайшем киоске банку пива "Очаковское" и вошел в метро. Лучше бы мне, конечно, было выходить не к Курскому вокзалу, а к Ярославскому, Ленинградскому или Казанскому, тогда бы я без всяких пересадок доехал по прямой линии сразу до своей станции "Фрунзенская", а теперь мне надо было или ехать по кольцу вперед до "Парка культуры", где я перейду на сокольническую линию и, проехав одну остановку, буду дома, или же возвращаться на одну станцию назад до "Комсомольской" и там пересаживаться на ту же сокольническую и ехать по прямой до "Фрунзенской", а нет - так переходить сейчас на арбатско-покровскую линию и доезжать по ней до станции "Арбатская", чтобы уже там - перейти на "Библиотеку имени Ленина" и добраться до нужной мне "Фрунзенской". Необходимость совершения многовариантного выбора почти всегда загоняла меня в тупик, выбивая из-под ног чувство уверенности в себе и окружающем мире, который, несмотря на стрелки указателей, начинал вдруг казаться расплескавшимся во все стороны света океаном. Возможно ли выбрать единственно верное направление, если вокруг - ни границ, ни осей координат, ни видимых ориентиров?..
Именно с таким чувством я и стоял теперь посередине кишащего людьми зала "Курской", вертя головой по указателям переходов, до тех пор, пока, двинувшись наконец в сторону перехода на кольцевую линию, не оказался вдруг в центре галдящей стайки ребятни восьми-девятилетнего возраста.
- Дети, дети, осторожно! - прозвенел поверх стоявшего галдежа и крика показавшийся мне знакомым голос и, повернув голову, я увидел Ленку.
Она тоже меня узнала, и на какое-то время мы замерли посреди людской толчеи, осознавая смысл произошедшего. Однако, она быстро взяла себя в руки и возобновила руководство своим галдящим воинством:
- Так, внимание всех сюда! Всех, я говорю, слышите? Быстренько выстроились попарно! Нефедов, Лопусов - вас это касается в первую очередь… Не отвлекаясь по сторонам, спокойненько, подходим все к эскалатору и, держась за перила, становимся на ступени. Понятно? Идемте за мной, - и она повела выстроившихся в колонну ребятишек в сторону перехода на станцию "Чкаловская".
- Лена! - спохватился я, кидаясь следом. - Подожди!
Догнав её у поднимавшегося вверх эскалатора, я пристроился рядом и неловко замолчал.
- Ты везешь их на люблинскую линию? - наконец выдавил я из себя хоть какой-то вопрос.
- Да, на станцию "Братиславская", - кивнула она. - Я там работаю учителем в школе. А летом, когда в ней городской пионерлагерь - воспитателем. Вот сегодня возила свою группу в зоопарк.
- На "Баррикадную"?
- Ну да, на "Краснопресненскую". Мы ведь по кольцу ехали… Целый день там прогуляли, так здорово! Особенно мне одна парочка понравилась, в обезьяннике. Она все к нему ластится, бедная, все обнимает его, а он сидит, набычившись, и только жует, жует, жует… Со смеху помереть можно.
Мы опять замолчали и до самого верха эскалатора ехали молча.
- Ты на меня сильно сердишься? - спросил я, когда группа снова была построена наверху и затем, перейдя на другой эскалатор, поехала вниз на станцию "Чкаловская".
- Что с тебя возьмешь? - вздохнула она. - Ты, видно, не можешь, чтоб не перепутать. Сколько я говорила тебе, готова ждать? Полгода. А ты на сколько опять пропал? - и, потрясенно закрыв глаза, сама же себе ответила: - На семь лет! С ума сойти…
- На семь? - изумился я и сам, только теперь охватывая взором промелькнувшее время. - Действительно, аж не верится… Я искал тебя, ходил в ЖЭУ. Но никто ничего не говорит: куда переехали, по какому адресу? А тут ещё и мои старики квартиру разменяли…
- И где ты сейчас живешь?
- Возле метро "Фрунзенская". А ты?
- У "Братиславской". Там сейчас целый новый район выстроили. Марьино называется…
Я и не заметил, когда мы успели войти в вагон и усадить ребятишек, - восприятие действительности возвратилось только тогда, когда слух уловил прозвучавший в динамиках остаток фразы: "…Следующая станция - Люблино".
- Красивое название, правда? - повернула ко мне лицо Ленка.
- Как будто специально для поэтов, - согласился я и тут же проиллюстрировал сказанное пришедшими в голову строчками: - Если сердце влюблено, надо ехать - в Люблино.
- Ты начал писать стихи? - широко распахнула она глаза от удивления.
- Нет, к сожалению. Это у меня так, случайно вырвалось, - смутился я от жжения незаслуженной славы. - Хотя вообще-то, конечно, я тоже имею отношение к печатному слову, - и, вынув из внутреннего кармана куртки, я протянул ей свои новенькие малиновые корочки с вытесненной золотыми буквами надписью "ПРЕССА".
- "Молодежная правда", - прочитала она, раскрыв их. - И давно ты в этой газете?
- Первый день, - признался я.
- Так у тебя сегодня начало трудовой жизни?
- У меня сегодня вообще начало жизни, - сказал я…
Не помню, как мы довели тогда детей до школы и передали их там родителям. В памяти смутно засело, как шли потом мимо марьинских прудов и выгнутых мостиков к Ленкиному дому и как я покупал по дороге в каком-то магазинчике шампанское и конфеты, а она стояла рядом и ждала… Еще смутно помню, как переступив порог её квартиры, мы набросились друг на друга с объятиями, уронив куда-то на пол пакет с купленным вином, и, едва добредя в таком сплетенном положении до дивана, упали на него, впиваясь друг в друга неистовыми поцелуями и в нетерпении сбрасывая на пол свою и чужую одежду…
Эта ночь была одновременно и бесконечной, и мгновенной. Устав от накатывающих одна за другой волн любовной страсти, мы наконец вспомнили, что у нас есть чем подкрепить свои силы и, найдя на полу в коридоре выкатившуюся из пакета бутылку вина, устроили на кухне запоздалый ужин. Я на удивление аккуратно (и вместе с тем, не лишив шампанское его торжественного выстрела) откупорил бутылку, Ленка приготовила какие-то необычайно вкусные бутерброды (хотя сейчас я, хоть убей, даже не припомню, с чем именно они были), и мы точно так же, как только что друг на друга, набросились на еду. Однако, стоило нам насытиться, как наши руки опять случайно соприкоснулись между собой, и это высекло разряд такой энергетической силы, что нас буквально швырнуло в объятия друг друга и, не заметив, как, мы опять очутились в постели.
И если мне не изменяет память, так было несколько раз за ночь…
На следующий день, 12 августа, была суббота, дел у меня не было, и возвращаться к себе в одинокую квартиру на 3-й Фрунзенской улице мне не захотелось, поэтому я остался у Ленки. Помогал ей готовить обед (а точнее - только мешал своими поцелуями), листал какие-то книжки, потом она повела меня показывать свой район… Вечером я вспомнил про предсказанный старцем Николаем взрыв на ядерном объекте в море и включил телевизор. Все было спокойно, нигде ничего не взорвалось, а потому я спокойно обнял сидящую рядом на диване Ленку и зашептал ей на ухо какие-то глупости… Так началась моя вторая ночь в её квартире.
Остался я у Ленки и на следующий день, благо, это было воскресенье, а уехал от неё только утром наступившего затем понедельника - причем поехал уже не к себе домой, а сразу прямиком в редакцию.
Собственно, с этого дня как раз и начала разворачиваться информационная кампания по освещению аварии на российском атомном подводном ракетоносце "Курск", произошедшей субботним днем в Баренцевом море, и, наряду с версиями возможных причин произошедшего, на страницах почти всех российских газет косяками пошли материалы о катастрофах и столкновениях, происходивших с нашими субмаринами с самого момента создания подводного флота России. Я, блин, чуть не офонарел, читая, как подводные лодки, словно телеги на базарной площади, то и дело заезжали друг другу в бока оглоблями, ломая ограждение рубок и оставляя глубокие борозды на бортовой обшивке. Это я уж не говорю про нескончаемые поломки и пожары, почему-то всегда настигавшие наши подлодки при возвращении на базу…
Я и сам не заметил, как эта тема увлекла меня настолько, что я начал собирать по ней материалы, печатавшиеся не только в эти дни, но и на много лет раньше в различных морских сборниках и флотских журналах, а потом вдруг припомнил, как мой школьный товарищ Борька однажды рассказывал, что его родной дядька, полжизни прослуживший на АПЛ Северного флота, уйдя в звании капитана 1-го ранга в запас и переехав в Москву, устроился работать в пресс-центр Министерства обороны России. Срочно отыскав в старых записных книжках номер Борькиного телефона, я позвонил ему и познакомился через него с его (уже успевшим выйти на пенсию) дядюшкой-каперангом, который в придачу ко всем своим боевым достоинствам оказался ещё и тайным стихотворцем. Решив ради пользы дела опубликовать в нашей газете одно из его стихотворений, я взял у него страничку с аккуратно отпечатанным на принтере текстом "Реквиема по экипажу АПЛ К-141" ("…Ну и что с того, что операция продолжается? Если за три дня никто из них не покинул лодку, то живых там уже нет, поверь мне…"), и показал его Гусакову. Тот бегло ознакомился с текстом и дал добро, благо, что "Реквием" был ничуть не хуже множества аналогичных стихов, присылаемых нам в эти дни в редакцию, но зато - в отличие от большинства своих рифмованных собратьев - насчитывал всего шестнадцать строчек:
Спите, родимые братья.
Прерван намеченный курс.
Держит пучина в объятьях
Хваткой губительной "Курск".
Милых друзей силуэты
Вот уже в небе плывут.
В рамках желтеют портреты.
Мамы стареют и ждут.
Грозная тень субмарины
Мрачной легендой скользит
Там, где полярные льдины,
Там, где холодный гранит.
Спите, родимые братья.
В вечность уходит ваш след.
Множит Россия распятья
Смутных, безжалостных лет…
Несмотря на то, что сразу же после опубликования "Реквиема" на нас посыпались обвинения в пессимизме, и в редакцию начали звонить "возмущенные читатели", которые хорошо поставленными командными голосами упрекали нас в поспешности распространения подобных настроений и уверяли, что неполадки на АПЛ носят несущественный характер и скоро все моряки будут благополучно подняты на поверхность, - напечатание стихотворения принесло мне неоспоримую пользу. В благодарность за эту услугу Борькин дядюшка познакомил меня с некоторыми людьми из Всероссийского клуба подводников и Управления подводных лодок ВМФ России. И в результате у меня за довольно непродолжительное время образовался весьма богатый по содержанию архив материалов, связанных со столкновениями и авариями не только наших, но и иностранных субмарин.
Открывалось мое скорбное собрание с упоминания об аварии, случившейся ещё в 1908 году под Севастополем, когда подводная лодка "Камбала", вышедшая в ночную торпедную атаку, угодила под форштевень эскадренного броненосца "Ростислав". Из всего экипажа спасся только один человек - некий лейтенант Аквилонов, стоявший на мостике.
Затем в 1935 году на учениях в Финском заливе дизельная подводная лодка Б-3 "Большевик" была протаранена линкором "Марат", к управлению которого полез находившийся на корабле нарком обороны К. Е. Ворошилов. Спасти не удалось никого, подлодка погибла.
Однако эпоха настоящих подводных ДТП и разного рода аварий в полной мере начинается с пятидесятых годов.
Так 14 декабря 1952 года в Японском море бесследно исчезла наша дизельная подводная лодка С-117 (серии "Щ") с 52 человеками на борту.
В ноябре 1956 года в Суурупском проливе Балтийского моря затонула подводная лодка М-200. Погибли 27 человек.
В августе 1957 года в Черном море затонула советская дизельная подводная лодка М-351 типа "Уиски" (по справочнику "Джейн"), которая через трое суток была поднята на поверхность с глубины около 80 метров спасательным судном "Бештау", и все подводники были спасены.
26 сентября 1957 года в результате взрыва и пожара потонула в Балтийском море дизельная подводная лодка М-256 (серия "М") с 35 членами команды.
В январе 1961 года, примерно там же, где случилась трагедия с "Курском", на глубине 216 метров затонула со всем экипажем наша дизельная ракетная подводная лодка С-80. Погибло 68 человек. Лодка в 1969 году была поднята.
Особняком в этом ряду стоит один из первых атомных ракетоносцев серии К-19 (проект 658 класса "Отель-II") с баллистическими ракетами на борту, получившей от моряков кличку "Хиросима". Это был самый несчастливый из всех атомоходов советского флота. Началось с того, что при спуске на воду не разбилась брошенная о его борт бутылка шампанского. И дальше пошло: ещё у заводской стенки вывели из строя реактор, потом, 4 июля 1961 года, во время проводившихся в Северной Атлантике учений, произошла разгерметизация первого контура на неотключаемом участке главной энергетической установки (ГЭУ), из-за чего образовалась течь, приведшая к срабатыванию аварийной защиты реактора. Чтобы не допустить оплавления активной зоны, нужно было снимать с неё остаточное тепловыделение, постоянно подавая в реактор холодную воду. Из-за того, что штатная система для проливки активной зоны реактора на лодке была не предусмотрена, пришлось прямо по ходу аварии монтировать систему нештатную, что потребовало длительного нахождения экипажа в необитаемых помещениях реакторного отсека. В результате весь личный состав получил значительные дозы радиации, а 8 человек, принявшие на себя по 5000-6000 бэр, погибли. Затем, утром 15 ноября 1969 года, находясь на боевом дежурстве в Баренцевом море, "Хиросима" на глубине 60 метров столкнулась с американской субмариной "Гэтоу". Неся на себе гигантскую вмятину, К-19 вернулась на родную базу, а "Гэтоу", получив пробоину в корпусе, легла на грунт и, с трудом восстановив плавучесть, какое-то время спустя возвратилась домой. Еще три года спустя, 24 февраля 1972 года, при возвращении с боевой службы из Северной Атлантики, на этой же К-19 возник пожар в восьмом и девятом отсеках. Из-за него в соседнем десятом отсеке оказались загерметизированными 12 человек экипажа, которых удалось спасти только через 24 дня, когда лодку отбуксировали на базу. Но 28 человек команды погибли… Одно слово - "Хиросима".
11 января 1962 года прямо у пирса Екатерининской гавани г. Полярный взорвалась большая дизельная подлодка Б-37, которая почти мгновенно затонула. От взрыва получила серьезные повреждения и стоявшая по соседству с ней С-350, которую, правда, успели отбуксировать на мелкое место. При этой аварии на обеих лодках и на пирсе успело погибнуть 122 человека.
Следующая авария случилась 7 февраля 1965 года на атомной подводной лодке К-11 (проект 627 класса "Ноябрь") прямо на заводе в Северодвинске из-за нарушения технологии перегрузки активной зоны. При этом произошел выброс паро-воздушной смеси из-под приоткрытой крышки реактора, что привело к высокому уровню радиации. Персонал с завода удалили, и на пять суток, пока специалисты выясняли причину происшедшего, работы были остановлены. Однако во время повторного подъема крышки технология была снова нарушена и произошел новый выброс радиоактивной паро-воздушной среды из реактора, после которого начался пожар. Погибли несколько членов экипажа, многие получили большие дозы облучения.
8 сентября 1967 года в Норвежском море при возвращении с боевого похода атомной подводной лодки К-3 (класс "Ноябрь") в первом её отсеке произошло возгорание гидравлики. Во время перехода личного состава в соседний отсек пожар через открытую переборочную дверь перекинулся дальше. Выделение угарного газа было настолько интенсивным, что уже буквально через несколько минут люди перестали отвечать на запросы с центрального поста, и это вынудило руководство лодки дать указание открыть дверь из третьего отсека во второй и посмотреть, что там происходит. Этого краткого мгновения оказалось достаточно, чтобы произошло загазовывание и третьего отсека, где люди тоже начали терять сознание. Весь дальнейший путь до базы лодка шла в надводном положении с загерметизированными первым и вторым отсеками. Погибшими оказались 39 человек.
24 февраля 1968 года в глубинах Тихого океана исчезла советская ракетная лодка К-129 (натовская классификация "Гольф") с 98 членами экипажа на борту. Спасатели ВМФ СССР так и не смогли обнаружить её местонахождение, зато в США координаты погибшей субмарины были хорошо известны. Американцы утверждали, что получили их со спутника-шпиона, но наши подозревали столкновение, так как 28 февраля в порт Йокосука (Япония) пришла американская подлодка слежения "Суордфиш" (типа "Скейт") с повреждением ограждения боевой рубки. Шесть лет спустя на средства миллиардера Говарда Хьюза состоялась операция "Дженифер" по подъему К-129 с глубины более 5000 метров. Подъем продолжался 40 суток, но на глубине 2700 метров лодка разломилась надвое, кормовая часть ушла обратно в пучину, а носовую, с трупами наших нескольких моряков, подняли.
24 мая 1968 года во время перехода АПЛ К-27 (проект 645) из Северодвинска на главную базу (Баренцево море) на ней обнаружились хронические микротечи парогенераторов левого борта. Уровень радиации во втором отсеке достиг 5 рентген, в районе парогенераторов поднялся до 500, а в реакторном отсеке подскочил до 1000 (при допустимой норме для человека - 15 микрорентген). Переоблучился весь экипаж, в течение первого же месяца умерли 5 человек, однако остальные были освидетельствованы, "признаны годными к службе на атомных лодках и отправлены в отпуск".