Подчеркнем, что в этих выводах мы не опирались на предвзятое (то или иное) верование, но исходили исключительно из факта гибельного поражения природы; беглый экскурс к истокам предпринят единственно затем, чтобы установить его первопричину. Объяснимся с определенностью: практика, а не гносеология первична в нашем подходе. Речь о видимых всякому последствиях внедрения идей и методов науки, их реальном воздействии на природу и нас самих. Еще менее тщимся мы бросить тень на усилия мыслителей прошлого. Ни Галилей, ни Декарт – никто (почти) из великих основателей науки не мог видеть того, что не обнаруживало себя (исключением был Блез Паскаль). Но век наш поворачивает нас лицом к последствиям их трудов, век наш оказывается печально опытнее Декартова, не мы, а век побуждает усомниться в надежности их построек. Результат ревизии подтверждает опасения.
Если главная сила науки – в подтверждении ее практикой, а ее главная ценность – в предсказании практического результата, то практика нашего века – именно доведение природы до грани гибели – не подтверждает, а опровергает аналитические теории.
Ставя всегда частные, но всегда так или иначе благие, положительные цели, мы при научном посредстве достигли цели явно и ярко отрицательной, то есть, как ни говорите, обратной.
В согласии с тем самым приматом эксперимента над теорией, который в науке провозглашен критерием истины, мы должны определить математизированное естествознание как набор знаний (фактов, истин), суммарно опровергаемых практикой, следовательно, ложных. Это опровержение имело место всегда, оно идет непрерывно в веках, незаметное поначалу и нарастая, делаясь убедительнее по мере роста опасности (словно давая нам шанс догадаться, понять нечто самим) – но идет как будто и все мучительнее, точно ослабевая от безнадежности борьбы, или в нарастающем раздражении, словно теряя надежду достучаться до нашего разума – и не оставляя, однако ж, попыток!
Можно ли не увидеть здесь хотя бы аналогии с любящим отцом?! Покуда дитятко выкладывает домик из кубиков, отец лишь гладит его по головке, похваливая. Но если для своего строительства подросший сынок, уверовав в свою логику, к тому же подтверждаемую прежде отцом, примется выворачивать камни из настоящего дома, тут уже и любящий отец накажет отпрыска – и даже именно любящий накажет, – но и внушит, будет пытаться втолковать!..
Уверовав в убедительность научных выводов, мы вплоть до минувшего века не обращаем серьезного внимания на то, что, внедряя эти выводы в практику, мы насилуем материал реальности – природы и общества, людей и твари, водоемов и лесов, атмосферы и океана, на необратимость насилия, на уже разрушение дома – и вот близки к тому, что золотая рыбка природы оставит нас, как дуру старуху, у разбитого корыта.
Истина вся – перед нами, тянет к нам руки. Мы рубим их, но тянутся новые. Природа устает терпеть и ждать. Она слабеет, ропщет, она страдает. Она накажет нас за бесконечное оскорбление, надругательство: чаша наполнена. Мы находимся не "на пороге" экологической катастрофы, как по привычке пугают, но уже за ним, на относительно пологом ее участке, когда гибнет невидимый просвещенному взору мир: водные и почвенные микроорганизмы, насекомые. Завтра придет черед тех, кто питается самими этими организмами или продуктами их жизнедеятельности, затем – лавинообразный свал, откуда возврата нет. Много ли проку будет от заводов по производству чистейшей питьевой воды, если прекратится совершенно от неизвестных причин, сама собой, к примеру, работа бактерий? Сегодня технологи и ученые, подобно страусу, прячут головы в песок, выставляя наружу самое основательное, что у них есть, – свои "школы" – в расчете ошеломить зрелищем опасность. Напрасно: она не впечатлительна, как леопард или пума. Опасность – увы и наконец! – смертельна.
"Чудесного" будущего нет. "Внуки" не будут "жить лучше"; вот мы и есть эти внуки. Как бы ни жаждалось чуда, будущее, на которое можно рассчитывать, – это развитие сил, заложенных в сегодня. Сегодня аналитическая наука, обладая интеллектуальным превосходством, могла бы отклонить человека от направленности безоглядного паразитизма – вместо того она укрепляет в нем эту направленность. Как докучный посредник, стоит она между человеком и природой, завлекая его игрушками – авиацией, роботами, межпланетными станциями – и пятясь, чтобы прикрыть изрубленные леса, разрытые котлованы и потравленные поля и реки. Подобно негодяю, сажающему подростка "на иглу", приучает она своих жертв к "благам" цивилизации, маня их поочередно электрификацией, "термоядом", клонированием, материальным бессмертием, "неисчерпаемыми" источниками энергии, бесконечным досугом, идеей жить без духовного труда – клоком сена, привешенным впереди бегущего осла.
Если цель познания – благо, то, судя по результату, не остается попросту ничего иного, как признать ошибочность самого научного метода в познании, то есть недостижимость посредством этого метода цели познания.
Ставя как будто одни положительные, но неизменно узко понимаемые (и неизбежно таковые в будущем) цели, научное знание не в частях, а в целом отвергнуто практикой нашего века, ибо по достижении их внутри природы выстроен – и с неизбежностью должен был быть выстроен – сугубо враждебный ей активный саморазвивающийся мир, по-своему убежденный в своей правоте, – поистине подобно тому как (если бы это было вероятно) убеждена в своей "правоте" раковая опухоль, покуда не упрется своим развитием в стенки трепещущего тела жизни, пожрав то, на чем держалась сама.
И причина этого поистине проста.
В жизни, реальности, природе, истине, тайне – пусть каждый выберет синоним себе по душе – нет вовсе второстепенного. Аналитический метод в науке попросту ложен в своей основе. Вот "только и всего".
Не генетика с кибернетикой, как невинно полагали наши вожди, но вся аналитическая наука в целом есть в известном смысле "лженаука".
И хотя эта причина может быть выдвинута лишь гипотетически, в ее пользу говорит то, что она исчерпывающе объясняет порочность дальнейшего развития технологических структур. Это развитие находит свое нынешнее разрешение, по предположению, уже в злокачественном перерождении – тем самым, гипотетический диагноз и гипотетическая причина смыкаются, укрепляя взаимное обоснование.
Можно возразить, что все сказанное о порочности расчленяющего анализа приложимо и к нашему исследованию. Это, разумеется, так – и это образует еще один своего рода логический круг. По обоим кругам можно было бы кружить бесконечно, если бы не отвлекающий факт – разрушение жизни на Земле. Этот камень слишком тяжел, чтобы носиться с ним по философическим кругам, и на весах аргументации, думается, перетянет. Тяжесть факта убеждает в правоте нашего диагноза, а тем самым, в правомочности нашего анализа.
Отступление
Те глубокие чувства сострадания к больному и опасливой брезгливости к прокаженному, которые вызывает у непредвзятого наблюдателя нынешняя мировая наука, накладываясь на собственное ее отчуждение (в силу финансовых и иных причин) от добротных традиций самооценки (и в итоге полную, за персональными исключениями, утрату ею чувства реальности), сливаются подчас в личной драме ученого, подвигнутого к отказу от убеждений своей жизни. Наркотик науки коварен, как все снадобья сатаны, в нем обеспечены сразу две великие приманки: признание общественное, суетное – и прикосновение к тайне истинного, чуть не вровень с Создателем; отшатнуться сразу от обеих зависимостей куда как нелегко! С мучительностью одолевает их гений несравненного Блеза Паскаля, не легче (и не вполне) дается уход от них нашему современнику Андрею Сахарову, платит жизнью за прозрение академик-чернобылец Валерий Легасов.
И все-таки только переменой внутренней (сознательной) нашей установки возможно обратить вспять развитие технологической опухоли. Это совсем не так уж невероятно. Не везут же, в самом деле, сотрудники института им. Курчатова детей и внуков на реку Припять, под Чернобыль, чтобы на натуре поведать потомству о плодах творческих трудов; не предлагают сотрудники Минатома личных земельных участков для захоронения столь нужных родине радиационных отходов, и химики не покупают совхозную картошку, а берут частную (чтобы сыпался в грядку назем, а селитры ни-ни!) – и это очень обнадеживает! Это значит, что не дураки они на самом деле.
А значит, дойдет же и до них.
6. Искушение познанием (продолжение)
Но мыслимо ли усомниться в аналитическом методе? Не проще ли предположить, что необходимы лишь более сложные, тонкие модели природных явлений?
Вернемся на шаг раньше: мыслимо ли усомниться в математической модели, подтвержденной тысячью тысяч опытов? Если сосчитанное по уравнениям Максвелла – все работает? вращаются электромоторы, излучаются предсказанные теорией поля? если рассчитанные в модели механизмы ведут себя с невероятной точностью почти так?! Мы даже уверенно ждем, знаем, что сосчитанное заработает по теории, а если нет – то ведь теория не спит: уточнит, а то и переворотит собственные основы, но заставит опыт объясниться! Ведь вот (например) Кронштадтский и Антоновский (и многие другие, общим числом многие тысячи) мятежи вынудили же изменить социалистическую модель (в меру ее способности изменяться)? Быть может, вот это, по шагам, приспособление модели к практике через сколько-то шагов явит нам… истину?
Не успеет – или успеет только в простейших случаях: механике и т. п. (и явит не истину, а приемлемый суррогат).
Как бы ни казалась "верна" теоретическая схема, "напяливать" ее обратно на реальность можно только обдирая до крови эту реальность. Разумеется, некая "коррекция" теории в результате этого будет иметь место – вот только от самой жизни, от самых корней ее за это время ничего не останется… Вдумаемся: если понадобились пятнадцать веков и Кеплер, чтобы "скорректировать" то, что еженощно сияет перед нашими глазами, то каковы могут быть ожидаемые сроки для удовлетворительной коррекции… ну, хоть моделей генетического синтеза (клона) – если применением невинных электродинамических уравнений Максвелла (по сегодня вызывающих у просвещенного человечества восторги дитяти) уже разрушено полмира??
Приходится говорить уже не о "недостаточности", грубости модели, не об "уточнениях" ее. Не те или иные модели, но сам принцип научного познания был и традиционно остается непогрешим. Модели могли уточняться, наука могла ошибаться, но в ней самой могли позволить себе усомниться даже не все агностики. Мы как раз говорим о принципе и склонны, увы, усомниться.
Дело не улучшается, а ухудшается от углубления научной модели и ее детализации: уточняя модель, мы не приближаемся к истине, а удаляемся от нее, изготовляя столь же абстрактный и неживой, но только более похожий ее муляж. И чем глубже, подробнее теория, тем меньше надежд! Если при отсутствии строгости еще вероятен благоприятный компромисс с реальностью, то строгая теория уже точно позабыла включить в себя миллион чего-нибудь "второстепенного" – подобно Госплану, который предусматривал все, кроме крушения системы!
Можно сказать, что нынешняя жизнь еще не уничтожена благодаря "недознанию" науки, остаточной эластичности научных моделей. Внедрение их в практику остается относительно бескризисным в меру наличия в моделях пустот, которые кое-как осваивает жизнь, – примирение оказывается еще возможным. Если будет "просчитано" глубже, модели станут всеохватней, уходить от них природе станет тяжелее. Природу не скопируешь и не обманешь куклой – пусть и такой, которая моргает и сучит ножками. При внедрении самой изощренной модели природа распознает подделку, но ей придется затратить на борьбу с нею больше сил: рывком она вывернется из сети, но может не ожить более.
Пограничные попытки "вживления" научной модели в практику (вроде овечки Долли) чреваты отторжением, которое будет еще мучительнее для земной жизни и катастрофично по своим планетарным последствиям.
Аномальное технологическое развитие является на самом деле закономерным тупиком математизированного описания природы: отделяя "второстепенное" и расчленяя неделимое, научный анализ познает не мир, а его неживое подобие, сходное с миром примерно так, как отрубленный палец сходен с живым, то есть (продолжая не слишком приятное сравнение), познает не палец, а отрубленный палец.
Немудрено, что уже при такой неполной победе разума удалось наполовину извести на Земле самоё природу…
Таким образом, научное знание не в частях, а в совокупности оказалось отвергнуто практикой ХХ века, и в силу этого мы вправе заключить, что научные (вообще логизированные) законы не могут быть законами природы, а в лучшем случае суть никак не более чем фрагменты их поверхностного слоя. Инстанции, много высшие академий мира, убеждают нас в том сильнейшим на свете способом: фактом гибельного поражения жизни. Колоссальное значение XX столетия состоит в том, что его практика ответила на вечный вопрос о научной познаваемости мира – и этот ответ отрицательный! Нам осталось только это заметить… (И если это не свидетельство, не ручательство Высшей тайны бытия, то что же? Сколько еще Чернобылей и какого размера необходимо, чтобы вразумить нас?)
Ложь заключена не в "законе Ома", а в том, что он "выдернут" из реальности, где он действовал наряду с триллионом других, неведомых нам – где его действие обладало мерой, свойственной жизненным процессам – он действовал среди других живых законов, не был отчленен от них. Выдернутый, он так или иначе превращается в служителя мертвого искусственного мира. Можно сказать, что закон "омертвляется" при нашем его познании, и в таком случае мера его "выдернутости" есть и мера его ложности. Внутри Божьего мира научный закон существует в невыявленном, неопознанном, но живом виде, не проявляясь в одиночку, но взаимодействуя с великим множеством таких же. С приходом публичности в научном законе, если можно так выразиться, отмирает душа. Как слепая лошадь, ходящая по кругу, он "работает", служа враждебному искусственному миру: его принудили, заставили, и он утратил жизнь, приобретя ярмо.
Поманив нас познанием мира, аналитический метод оборотился инструментом его преобразования, а там и подавления жизненных процессов Земли. Пренебрежение "деталями" оказывается пренебрежением душой природы и с нею – душой самого субъекта-исследователя, а разорение обеих душ есть прямой результат такого "моделирования". Бесконечное не заменяется конечным, Земля не имеет "форму шара", вода не имеет "формулу Н2О". Нет двух одинаковых комаров и двух одинаковых молекул, и сама суть живого непрерывно ускользает от анализа, оказываясь то и дело в "мелочах".
Практика обнаруживает в анализе заблуждение не математическое, но глубочайшее! На языке афористическом, не "электрон неисчерпаем, как атом" – в подобных сентенциях истины едва ли больше, чем в рассказах о "людях с песьими головами", – но внутри жизни – снова жизнь, а внутри нее – Тайна, расковыривать которую дозволено до поры, и пора эта явлена нашему веку. Говоря несколько возвышенно, все сущее требует не места в анализе, а любви – и тогда покойно занимает и место. Только категорический отказ от "вырывания" у природы тайн, неуклонный отход от традиций ее насильственного преобразования может обратить вспять развитие опухоли. Но и при самых благих побуждениях прямая "научная помощь" природе категорически противопоказана. От земной природы необходимо отступиться, оправится она только сама.
В целом можно говорить о прямом вреде систематического моделирования природы – а равно и о вреде большинства фундаментальных исследований: не явится ничего нового, кроме нового оружия, нового надругательства над тайной жизнью природы, нового подрыва оснований жизни. Нелепо возлагать надежды на инструмент, когда остается неизменной внутренняя установка самого человека. Ищущий облегчения не изнутри, а извне себя обречен на новые трудности. Оружие, изобретенное для защиты, обратится против твоих сыновей. Подзорная труба необоримо обратится в оптический прицел. Все уловки и спекуляции прогресса – телевидение, компьютеры, системы связи и т. д. – расширяют равно возможности добра и зла, значит, само по себе – это не прогресс (а с учетом неизменно большей активности зла, это – несомненный регресс). Не сбылись – и не сбудутся надежды на то, что на этом пути нас ждет улучшение жизни, напротив, перейдя опасную черту, мы явным образом достигли ее ухудшения. Как ясно из вышесказанного, иного быть и не могло. В экологической катастрофе непосредственно повинен "взломный" характер научного анализа, расчленяющего неделимое целое, познающего мертвую, в сущности, абстракцию. На ее основе может быть выстроен только мертвый же, якобы "необходимый", а на деле убийственный для живого современный технологический мир.
"Причина причин" столь серьезной аномалии состоит в ложной внутренней установке человека на цели познания: на борьбу с природой и "победу" над ней и своими собратьями вместо единения с нею и покоя, на усиленное потребление дарового ресурса с нарушением естественных кругооборотов, ведущим к истреблению жизненно важных компонентов и выбросу в природу чуждых ей веществ, тепла, излучений и т. п. В терминах теологии, результат научного синтеза выступает как своего рода наказание Господне за торжество (гордыню) аналитического (расчленяющего) знания. (С этой точки зрения аналитическая наука является в точном смысле слова мракобесием). Мир не следует вспарывать анализом – он живой.
…Но, быть может, мы клевещем на научный метод?
"Разум должен подходить к природе, с одной стороны, со своими принципами, лишь сообразно с которыми… явления и могут иметь силу законов, и, с другой стороны, с экспериментами, придуманными сообразно этим принципам для того, чтобы черпать из природы знания, но не как школьник, которому учитель подсказывает все, что он хочет, а как судья, заставляющий свидетеля отвечать на предлагаемые ему вопросы" (И. Кант. "Критика чистого разума").
Черпать из природы знания "как судья"! Яснее некуда выразить главную линию научного познания – одно слово, классик…
Мы нимало не клевещем, мы еще и смягчаем.
Ответ природы судьям сегодня перед нами.
Главным итогом развития технологической цивилизации в течение трех минувших столетий является проявление к началу XXI века отчетливых черт ее сходства со злокачественным физиологическим новообразованием внутри животного организма. Что это за черты, мы достаточно подробно говорили выше и повторяться не будем. Содержательным положительным итогом самого активного из всех XX столетия является то, что порочность подобного развития выявилась с несомненной ясностью.