* * *
На сей раз мнительность ни при чем - смерть была отнюдь не призрачной. На 2 января - это было воскресенье - назначили операцию по удалению из брюшной полости опухолевидного разрастания, которое нередко появляется на месте прежней операции, каковой Тургенев подвергся почти четверть века назад. Но тогда разрастание, так называемая неврома - Иван Сергеевич именует ее "невромом" - была с горошину, однако в последнее время начала стремительно увеличиваться и достигла размеров грецкого ореха. Ситуация резко осложнялась тем, что порок сердца больного не позволял применять хлороформ, то есть резать будут по живому. Он-то вытерпит, силы воли, не сомневался, у него достанет, но выдержит ли больное сердце?
Выдержало. А так как его не усыпляли, все ясно сохранилось в памяти. "Сначала он испытал такое ощущение, словно с него, как с яблока, снимали кожуру, затем пришла резкая боль - нож хирурга резал по живому мясу", так пишет в своем очерке Альфонс Доде. А затем приводит собственные слова своего страждущего друга: "Я анализировал свои страдания, мне хотелось рассказать о них за одним из наших обедов". Тех самых, надо понимать, обедов Пяти, к тому времени плавно трансформировавшихся в обеды Четырех, а вскорости, прекрасно отдавал себе отчет Тургенев, могли стать обедами Трех. Дело в том, что операция, как бы удачно ни была она проведена, не только не спасала его от главного его недуга, но даже не могла принести облегчения. Напротив.
Уже в конце января он писал одному из своих знакомых: "Я окончательно выздоровел от операции - но, к сожалению, старая моя болезнь вернулась с удвоенной силой; никогда мне не было так худо. Не только стоять или ходить - даже лежать я не могу - и без вспрыскиванья морфином не в состоянии был бы спать". И это пишет человек, который месяц назад без наркоза выдержал все манипуляции беспощадного металла. Выдержал, ни разу не застонав, мало того, развлекал себя во время экзекуции тем, что следил за происходящим как бы со стороны, запоминая мельчайшие детали, чтобы после поведать о них друзьям. А теперь? Теперь, слышим мы, стон прямо-таки рвется из слов, которые он, в последнем усилии нажимая на перо, прерывисто подчеркивает: "...никогда мне не было так худо". (Следующее письмо, датируемое двумя днями позже, писалось уже под диктовку.)
Итак, старая болезнь вернулась. Тургенев имеет в виду грудную жабу, вернее, то, что принимали за грудную жабу. Истину заподозрил живший в Париже, но не участвовавший в операции (ее проводил французский хирург Сегон) русский врач Николай Андреевич Белоголовый. После нескольких дней наблюдений, когда дело быстро пошло на поправку, он заметил: "Это скорое заживление раны нехорошо, нарост был раковидный, и, к сожалению, он скоро себя покажет в другом виде".
Прогноз, как видим, сбылся. Дни и ночи напролет проводит больной на своем диване - не потому ли, точно в насмешку над ним, отступила десятилетиями мучавшая его подагра. "Желудок в исправности - почки тоже - подагра молчит, - храбрится он. - Чего больше? Оказывается, что можно отлично существовать, не будучи в состоянии ни стоять, ни ходить, ни ездить. Живут же так устрицы!"
К сравнению с устрицей он прибегает постоянно. Но здесь нет надрыва - в каждом слове, напротив, сквозит покорность судьбе. "Я окончательно примирился с мыслью о неизлечимости моей болезни и о совершенной бесполезности медицинских средств", - писал он Полонскому еще до операции. Не верил, стало быть, в ее эффективность, но, тем не менее, дал на нее согласие и наблюдал за ней как посторонний человек.
Ну а что дальше? Ничего, об этом - что дальше - он просто старался не думать. "Не только о будущем - о завтрашнем дне не думаю. Если это старость, то привет ей!"
Нечто подобное он предвидел еще пять лет назад, когда писал стихотворение в прозе "Старик": "...уйди в себя, в свои воспоминанья, - и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобою своей пахучей, все еще свежей зеленью и лаской и силой весны". И тут же строгое предупреждение: "Но будь осторожен... не гляди вперед, бедный старик!"
Он и не глядит. Не глядит не только вперед, но и по сторонам, ибо кого, исключая слуг, увидишь рядом с собою? Хоть бы одно родное лицо... Дочь далеко, и у нее, 40-летней, свои проблемы - и со здоровьем, и в личной жизни, и денежные (последние он старается по мере сил облегчить). Полина Виардо, из-за которой он, собственно, и оказался запертым здесь (о возвращении в Россию и думать теперь нечего), занята своей музыкой и учениками. Время от времени она, впрочем, заглядывает к нему. Именно ей, настанет час, он продиктует за две недели до смерти свой последний рассказ... Егце изредка навещают друзья. Приехал как-то Альфонс Доде - то была его последняя встреча с русским писателем.
"Дом был по-прежнему полон цветов, звонкие голоса по-прежнему звучали в нижнем этаже, мой друг по-прежнему лежал у себя на диване, но как он ослабел, как он изменился!" - вспоминал уже после смерти Тургенева Доде. Как и больной, он считал, что все дело в грудной жабе: "Грудная жаба не давала ему покоя, а кроме того, он страдал от страшной раны, оставшейся после операции..."
Тургенев ни на что не жаловался - ни на физические страдания, ни на страдания нравственные, которые ему, человеку невероятно общительному, приносило одиночество.
Ему ли одному! О том же писал ему Салтыков-Щедрин, который был восемью годами младше автора "Записок охотника" и которого Тургенев утешал как мог: "Что же касается до одиночества, до уединения - то кто же - после пятидесяти лет - в сущности не одинок, не "обломок" старого поколения? Тут ничего не поделаешь; это смерть нас понемножку подготовляет, чтобы не так было жалко расставаться с жизнью".
Стало быть, жалко? А как же признание, некогда сделанное Одинцовой Базарову: "Я не скрываюсь: я люблю то, что вы называете комфортом, и в то же время я мало желаю жить"? Что это? Своего рода кокетство богатой и капризной женщины? Подлинное ощущение, знакомое и Тургеневу? Но как же тогда его поведение на охваченном пламенем пароходе? Или слабое, ослабленное желание жить и страх смерти - вещи очень даже совместимые?
Базаров - пусть не прямо, пусть косвенно - отвечает Одинцовой, уже лежа на смертном одре. "Старая штука смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу, - констатирует он, пристально всматриваясь в себя, - а там придет беспамятство".
В беспамятство старался спрятаться и Тургенев - не от страха смерти, а от физических страданий, которые были куда сильнее, нежели при операции без наркоза, на живом теле.
"Плохо было, очень плохо, милый Павел Васильевич, - писал он Анненкову из весеннего Парижа. - Мое оранье слышалось, кажись, на всю улицу". И маленькая приписочка: "Бедная Александра Тютчева отстрадала".
Александра Тютчева - жена управляющего имением Спасское, в котором его хозяину уже никогда не побывать... А еще в приписочке слышится нотка зависти: и к тому, что "отстрадала", и к тому, что произошло это не где-то на чужбине, а дома, среди своих.
Забытая ныне писательница Лидия Нелидова, более чем на полвека пережившая Тургенева, рассказывает в своих воспоминаниях, как однажды оказалась случайной свидетельницей встречи Ивана Сергеевича с поэтом Яковом Полонским. У Якова Петровича болели зубы, и потому щека была завязана голубой шелковой косынкой с длинной бахромой. Это выглядело довольно смешно, но Тургенев, пишет мемуаристка, не улыбался, смотрел с серьезным и грустным видом. А потом сказал: "Вы смеетесь, а знаете, что я думаю? Я думаю, что вот эта косынка - женская косынка... И она дана и завязана была любящей рукой. Счастлив тот, подле кого есть такая рука. Не всякому отпущено это счастье судьбой".
Может быть, Иван Сергеевич выразился не совсем так, но вот подлинные его слова - из письма опять-таки Салтыкову-Щедрину, посланному менее чем за год до кончины: "Я теперь совершенно одинок". И добавление: "Аки перст".
А что же семейство Виардо? Не Полина Виардо, а именно семейство - Полина (она, конечно, в первую очередь), муж ее Луи, дети? Сколько пылких писем написал он за без малого сорок лет им обоим, и сколько писем написали они ему - в четыре руки!
"Не проходит ночи, чтобы вы мне не приснились - вы или кто-нибудь из ваших..."
"Обнимаю вас всех, вас, Виардо, - будьте благословенны - мои дорогие и добрые друзья, моя единственная семья, вы, кого я люблю больше всех на свете".
Письмо длинное, писалось в два присеста, а ответ, который еще длиннее, - в три.
"Ваше присутствие в наших сердцах не только не уменьшилось по сравнению с тем, когда вы были рядом, напротив, память непрестанно возвращает вас сюда с такой степенью достоверности, что это становится почти что второй, очень дорогой реальностью".
"Пусть память и привязанность ваших друзей сопровождают вас повсюду, вместе с благословениями, о которых они молят Бога за вас".
И все-таки - "Аки перст"...
Оба они - и законный муж, и друг семьи - преклонялись перед этой женщиной; впрочем, не только они - весь музыкальный мир, вся художественная Европа. Но и друг к другу они относились с должным уважением. С профессиональным уважением, лучше, наверное, так сказать... Оба превосходно разбирались в живописи и музыке (собственно, это Луи сделал из испанской цыганки Полины звезду первой величины). Для обоих кумиром был Сервантес. Вот разве что Тургенев всю жизнь мечтал перевести "Дон Кихота", а Луи Виардо сделал это - его перевод, считающийся эталонным, до сих пор издается во Франции. У него вообще все получалось.
"Он родился здоровым; родился богатым - в теченье всей своей долгой жизни, оставаясь богатым и здоровым, не совершил ни одного поступка, не впал ни в одну ошибку, не обмолвился и не промахнулся ни разу". Кому принадлежит эта характеристика? Ивану Тургеневу. Она взята из стихотворения в прозе с красноречивым названием "Эгоист". "Он был безукоризненно честен!.. И, гордый сознанием своей честности, давил ею всех: родных, друзей, знакомых... Не ведая за собой ни малейшей слабости, он не понимал, не допускал ничьей слабости. Он вообще никого и ничего не понимал, ибо был весь, со всех сторон, снизу и сверху, сзади и спереди окружен самим собою".
Не понимал Луи и отношений своей жены с Тургеневым. Не понимал настолько, что даже до ревности не снисходил. Иногда, правда, удивлялся, почему этот русский богатырь с тонким голосом (у Тургенева был поразительно тонкий для его телосложения голос) чаще пишет его супруге, нежели ему.
Тургенев упрек отклонил: "Я никогда не писал вашей жене, одновременно не передавая вам тысячу добрых пожеланий". Ну, положим, не совсем так, однако Луи не стал вникать в детали. Зачем?
"Он даже не понимал: что значит прощать? Самому себе прощать ему не приходилось... С какой стати стал бы он прощать другим?" Это опять стихотворение "Эгоист", которое в первоначальной редакции носило название "Эгоизм и добродетель". А рядом помета в скобках: "Виардо"... Еще в черновой редакции были слова, которые впоследствии Тургенев вычеркнул: "Его холодная кровь ни разу не согрелась и не взыграла... Он ничего не любил - зачем же ему было увлекаться! Считая себя великим философом, он боялся смерти..."
Смерть настигла Луи в один год с его ни на что не притязающим, тихонько живущим рядом соперником, который был на 18 лет моложе и которого он, разумеется, и за соперника-то не почитал. Ненадолго опередив Тургенева, он умер быстро и легко. "Сумел улизнуть при первом же приступе неизлечимой болезни", что "лишний раз показывает, как ему всегда везло". Тургенев сказал это о Вагнере, скончавшемся в феврале того же года среди венецианской роскоши, но в полной мере он мог бы слова эти отнести и к Луи Виардо. Не выпало на долю того предсмертных страданий (а ведь страдание, писал 30-летний Тургенев Полине Виардо, - "это счастье, которое, например, эгоисту или человеку низкому неведомо") - ни физических страданий, ни нравственных. А коль скоро он никогда ни за что не корил себя, то вряд ли ему пришло б в голову задаваться вопросом, о чем, положим, стал бы он думать, умирая.
Тургенев же посвятил этому целое стихотворение. "Что я буду думать тогда, когда мне придется умирать, - если я только буду в состоянии тогда думать?"
Это стихотворение, в отличие от других, где фигурирует смерть - то в образе страшной старухи, то не менее страшного насекомого, - не описание сна (хотя, как предостерегающе сказано в "Призраках", "сны бродят"), а сугубая явь. Автор прикидывает, будет он "вспоминать о прошедшем, останавливаться мыслию на немногих светлых... мгновениях, на дорогих образах и лицах", или перед мысленным взором предстанут дурные дела - "и найдет на мою душу жгучая тоска позднего раскаяния?" Что вообще ожидает его за гробом - "да и ожидает ли меня там что-нибудь?" - задает свой вечный вопрос сомневающийся атеист Иван Тургенев и, как всегда, на вопрос этот не отвечает. Вместо этого высказывает предположение, что в свой последний час займется "каким-нибудь вздором, чтобы только отвлечь... внимание от грозного мрака, чернеющего впереди".
Посмотрим, что же это за "вздор" такой, какому предался на смертном одре русский писатель.
Едва оправившись после операции, которая, понимал, его не спасет, он с восторгом пишет о готовившемся к публикации в "Ниве" рассказе "Студент" некой Л. Веселитской-Чернавиной, печатающейся под псевдонимом В. Микулич: "Я давно не читал столь свежего, правдивого и тонко-умного". Через день (и за день до письма, в котором подчеркнуто: "...никогда мне не было так худо") ходатайствует о третьестепенном литераторе И. Павловском, переведшем на русский повесть испанца П. Гальдоса, а вскоре отправляет большое письмо Григоровичу, в котором подробно разбирает его "Гуттаперчевого мальчика". Письмо начинается словами: "Любезнейший Дмитрий Васильевич, пишу Вам в постели, лежа, карандашом - ибо мне не только не стало лучше после операции (которая сошла весьма благополучно), но несравненно хуже". А еще через три дня, но уже под диктовку - письмо Гаршину о его новой повести.
Таким вот "вздором" занимался умирающий Тургенев. Апофеозом этих занятий стало знаменитое письмо Льву Толстому, также написанное карандашом.
Вверху, под гербом почтовой бумаги коряво выведено: "В начале июля по русс, ст." - то есть счет дням потерян. Уже из одного этого можно понять, в каком тяжелом состоянии больной. Первая же фраза подтверждает это: "Долго Вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре".
О чем же пишет Иван Сергеевич со смертного одра своему старому другу, старому недругу и - снова другу? Другу настоящему, ибо, чуть более года назад, узнав от Григоровича, а также из газет, что Тургенев серьезно болен, Лев Толстой чуть ли не отправился к нему во Францию. "В первую минуту, когда я поверил, надеюсь, напрасно, что вы опасно больны, мне даже пришло в голову ехать в Париж, чтобы повидаться с Вами". Но это во втором абзаце толстовского письма, а в первом: "Я почувствовал, как я Вас люблю. Я почувствовал, что, если Вы умрете прежде меня, мне будет очень больно".
Верно почувствовал. Через два дня после похорон Толстой писал жене: "О Тургеневе все думаю и ужасно люблю его, жалею и все читаю. Я с ним живу".
Но пока егце Тургенев и сам жив и пишет ему со смертного одра. О чем же? Только ли о том, что о выздоровлении не может быть и речи? Нет...
"Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником - и чтобы выразить Вам мою последнюю искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности". (То есть - к художественной прозе, к романам и повестям. Сочинения Толстого, во многом благодаря активному участию Тургенева, все больше и больше завоевывали мир.) "Друг мой, великий писатель русской земли, внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если Вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять Вас, Вашу жену, всех ваших. Не могу больше, устал".
Толстой "бумажку" получил - на конверте стоит штемпель: "Тула, 3 июля". Получил, но не ответил. Почему? Об этом можно только догадываться. Скорей всего, не хотел, не мог врать, давая обещание, которое не собирался выполнять. Иные, не имеющие к искусству замыслы, и иные, не имеющие к художественной прозе идеи занимали тогда яснополянского философа. (Это было как раз то время, когда он чувствовал себя больше религиозным мыслителем, чем художником.) Врать не мог, а говорить уклончиво не умел - даже перед лицом смерти, вплотную подступившей к столь сейчас близкому для него человеку. Смерти, которую в Ясной Поляне ожидали, об этом Толстой прямо пишет в одном из писем. ("Смерть Тургенева я ожидал...")
А еще ожидал всего лишь год с небольшим тому назад - увидеть Ивана Сергеевича в России. Тот, упоминая о своей болезни, писал, что она "на неопределенное время отдаляет... поездку в Спасское". Не отменяет - отдаляет. "А как я готовился к ней, как заранее радовался!"
То была смиренная, негромкая радость, к которой неприложимы слова, сказанные им когда-то по другому поводу: "В ней не было тишины, навеваемой смертью". Тут как раз такая тишина была. "...Моя песенка уже спета, - писал он Льву Толстому все в том же, годовой давности, письме. - Вот Вам надо еще долго жить - и не только для того, что жизнь все-таки дело хорошее, а для того, чтобы окончить то дело, к которому Вы призваны - и на которое, кроме Вас, у нас мастера нет".
Итак, он по-прежнему считает, что жизнь - дело хорошее, вот только, обнаружил, слишком скоро мчится она - "скоро и без шума, как речное стремя перед водопадом".
Это уже не письмо, это стихотворение в прозе "Песочные часы". "Когда я лежу в постели и мрак облегает меня со всех сторон - мне постоянно чудится этот слабый и непрерываемый шелест утекающей жизни". Ему не жаль ее - такое, во всяком случае, у него чувство, - не жаль того, что он мог бы еще сделать, но ему жаль, что он не увидит больше родных мест.
Доде, посетивший его во время предсмертной болезни, рассказывает, как Тургенев с трудом поднялся с постели, чтобы проводить гостя до парадной двери, и по пути они зашли в картинную галерею. "Он показал мне полотна русских художников: привал казаков, волнующееся море ржи, пейзажи живой России, такой, какою он ее описал". И какою ему уже не суждено было ее увидеть. Доде тогда не понял этого (не понял, что то была их последняя встреча), а вот Тургенев все понимал. "Стало быть, спросите Вы меня, Вы не питаете никакой надежды возвратиться на родину?" - писал он в декабре 1882 года доктору Льву Бертенсону, который, будучи домашним врачом поэта Якова Полонского, пользовал многих русских литераторов. И сам отвечал на свой же вопрос: "Никакой; ни малейшей".