Злой иронией прозвучит для женщины-работницы требование одинаковых с мужчинами прав на высшее образование. Зачем она станет добиваться "прав", которыми ее отец, муж, брат обладают, но которыми они не могут воспользоваться? Неужели она станет тратить свои силы на то, чтобы дать возможность Плевакам женского пола возводить Мамонтовых в перл создания? Ведь доставить возможность целой массе буржуазных женщин заниматься трудом, им до сих пор недоступным, значит – отточить оружие врага. Ведь такой прилив новых сил наверное освежит на некоторое время буржуазное общество. Наш гениальный сатирик вполне оценил эту сторону вопроса. "Я уверен, – говорит он, – что тут-то именно, то есть в среде женщин, которым позволено, я и нашел бы для себя настоящую опору, настоящих столбов. Не спорю, есть много столбов и между мужчинами, но, ради бога, разве мужчина может быть настоящим, то есть пламенным, исполненным энтузиазма столбом? Нет, он и на это занятие смотрит равнодушно, ибо знает, что оно ему разрешено искони, и что никто его права быть столбом не оспаривает. То ли дело, столб, который еще сам хорошенько не знает, столб он или нет, и потому пламенеет, славословит и изъявляет желание сложить жизнь"! ("Благонамеренные речи").
Чем иным может быть эмансипированная женщина господствующих классов? Недаром же все защитники "эмансипации" стараются доказать, что никаким "устоям" она не угрожает. И правы!..
Правда, некоторые мечтатели, как обнаружилось, напр., на выставочном конгрессе в Париже, возлагают на женщину и более широкие надежды. Им грезится в лице эмансипированной женщины грядущая примирительница великих общественных антагонизмов. Они надеются, что благодаря своим специфическим качествам женщина сумеет стать умиротворяющей посредницей между трудом и капиталом. Но надежда на разрешение великого общественного вопроса при помощи особенных свойств женского ума и женского сердца так же разумна, как и опасение поколебать "основы" дарованием женщине "прав".
Рядом с такими утопическими мечтателями стоят "либеральные" и весьма мало склонные к платонизму фабриканты. "Промышленная эмансипация женщин, – говорит Гобсон, – поддерживаемая либеральными взглядами нашего века, была сильно утилизирована предпринимателями, искавшими дешевого труда", теми самыми, значит, людьми, которые зачастую ставят всякие препятствия эмансипации женщин своего класса. Оно и понятно: им нужен дешевый труд, и вовсе не нужны конкуренты.
Позвольте предложить вывод.
Мы, конечно, не станем вставлять палки в колеса пестрой колесницы эмансипационного движения женщин господствующих классов, – да нам, посторонним людям, такой власти и не дано; мы будем даже, пожалуй, приветствовать поступательный ход этой колесницы, как показатель роста женского самосознания, – но видеть в этом движении и его успехах разрешение "того извечного вопроса об общечеловеческих идеалах, который держит в тревоге человечество", но "пламенеть и славословить" по поводу его успехов, но "изъявлять желание сложить за эти успехи жизнь", – нет, увольте!..
"Восточное Обозрение" N 33 – 34, 14 – 15 февраля 1901 г.
Л. Троцкий. ОБЫКНОВЕННОЕ ДЕРЕВЕНСКОЕ
(Недосказанные слова о деревне вообще. Корреспондентский конкурс на "медицинские" темы. Больное место больной деревенской медицины. Спасительная "тюремка").
Над современной деревней с ее нуждами и запросами тяготеет нечто роковое… Эти нужды и запросы не сходят с газетных и журнальных столбцов, разделяют пишущую братию на многочисленные партии, эпизодически ожесточенно трактуются в большой публике… Но все эти, говоря сочувственно-пренебрежительными словами Успенского, "газетные лохмотья", все это "гуманство" как-то страшно трагически оторвано от самой деревни, как громадный бумажный змей висит в воздухе на тонкой, тонкой бичеве…
И у города имеются тяжелые нужды и жестокие запросы, но город, если далеко не всегда может сам, по собственной инициативе, себя "удовлетворить", то все же рассуждает, осуждает или, по крайней мере, проявляет склонность к такого рода "поведению". Коренной же деревенский житель по некультурности, безгласности, бесправию совсем лишен возможности обсуждать свои собственные дела, а посему за него, неграмотного, даже без его высказанной личной просьбы, расписывается городской житель, продукт городской культуры… Наконец, вязать и решать судьбы деревни призвано "совсем постороннее ведомство", ни с деревней, ни с обсуждающей ее нужды журналистикой не связанное.
Получается такая приблизительно картина. Деревня экономически расхищается кулаками, физически – сифилисом и всякими эпидемиями, наконец, с духовной стороны пребывает в какой-то концентрированной тьме; пребывает и безмолвствует.
Люди, прикосновенные к газетным "лохмотьям" и вообще ко всяким "гуманствам", стараются, насколько возможно, отразить в зеркале журналистики горькую деревенскую действительность, только отразить, но… Ах, кабы на цветы да не морозы, ах, кабы на "зеркало" не "рама"…
Наконец, особое замкнутое ведомство, стоящее к зеркалу журналистики если не совсем спиной, то отнюдь и не en face, решает и вяжет, вяжет и решает без ошеломляющих, впрочем, успехов в этом направлении.
Взять хотя бы деревенскую медицину. О медицинской беспомощности и беззащитности сибирской деревни писалось, писалось, писалось… Установилось в этой области нечто вроде спорта, корреспондентского конкурса. Длина нашего медицинского участка, – пишет один корреспондент, – 100 верст, ширина его 80 верст. А у нас, – перебивает его другой, – и в длину двести, и в ширину двести, а дорог нету. Нет, это что! – захлебывается третий, – вот у нас, так просто "без меры в длину, без конца в ширину", и, кроме сего, весь наш медицинский персонал устойчиво-стационарного образа мыслей, а к участку сопричислены такие места поселения, самое существование которых состоит под знаком административного сомнения.
Все эти корреспонденции печатаются и прочитываются, затем суммируются в форме передовиц, фельетонов; формируют временные кадры "фельдшеристов" и "антифельдшеристов", а затем предают забвению.
Коренное деревенское, мужицкое население продолжает умирать и "горлом", и "животом", и всякими другими способами, совершая этот процесс молчаливо и сосредоточенно, в полной, по-видимому, убежденности в его фатальности. В лице же своих интеллигентных, более или менее случайных элементов, деревня ни за что, по-видимому, не соглашается успокоиться и умирать как без медицинской помощи, так и без газетных стенаний, и продолжает взывать, взывать без конца, жалуясь и на стихии, и на невнимание начальства, и на непоколебимо-стационарное умонаклонение лиц медицинского штата.
Мы себе весьма легко представляем, что, проживая в городе, обеспеченном медицинской помощью, самые благорасположенные к деревне читатели невольно утрачивают способность проникаться настроением и чувствами деревенских корреспондентов, вопиющих, взывающих, умоляющих и взыскующих сокращения медицинских участков и увеличения медицинских штатов. Такие читатели, – а ведь от некоторых из них зависит, по крайней мере отчасти, удовлетворение корреспондентских желаний, – в лучшем случае одними глазами пробегают корреспондентские стенания с берегов Ангары, Илима, Куты или иных подобных же мест, похожие друг на друга, как две слезы…
И все же – verdammte Schuld und Pflicht! (проклятая обязанность!) – я хочу сказать несколько слов все по поводу той же деревенской медицины, собственно об одном из наиболее больных мест этого больного вопроса – о деревенских душевнобольных.
Чтобы не расплываться в общих рассуждениях, приведу два-три конкретных примера из практики последних 3 – 4 лет четвертого участка Киренского уезда.
Привозит крестьянин в с. Нижнеилимское, центр участка, свою жену, душевнобольную женщину. Спрашивается: что с ней делать? В приемном покое с тремя койками (на весь участок) ее поместить нельзя: негде, да и присматривать за ней некому. Отправить ее в Иркутск? Но для этого необходимо списаться с "Иркутском", а на сей предмет нужно определить специфический характер душевной болезни, чего нельзя сделать без наблюдений. Для наблюдений же, иногда длящихся довольно долго, необходимо больную хотя бы временно поместить в Нижнеилимском, а поместить ее негде. Ни пристав, ни крестьянский начальник на свой собственный страх не решаются отправить больную в Иркутск. "Волость" отказывается (за неимением) дать ей какое-нибудь помещение, помимо приемного покоя, куда ее не принимают. Наконец, муж ее отказывается везти ее обратно: в семье у него одни малые дети, значит за женой, требующей постоянного и внимательного ухода, придется неотступно следить ему самому, а это должно совершенно разорить его.
Все оказываются правы. "Прав" врач, не принимающий больную в амбулаторный покой, так как поместить ее там невозможно. "Права" местная администрация, отказывающаяся отправить больную в Иркутск на казенный счет, ибо такого права местной администрации не дано. "Прав", наконец, мужик, не желающий увозить жену домой, так как уход за ней неминуемо доведет его до нищеты. В результате этой всеобщей "правоты" мужик все-таки увез свою бабу домой (видно его "правота" оказалась сортом пониже!) – а финал всей этой истории разыгрался за кулисами…
Привозят душевнобольного мужика, которого "девать" некуда, ибо в его деревне от него "житья нет". Разыгрывается вышеописанная история, но в результате ее больного не увозят обратно, а помещают для наблюдений в… "тюремку" (каталажку), которая в этом, как и в нескольких других случаях фигурирует в роли психиатрического отделения Нижнеилимского приемного покоя. На четвертый день своего заключения (!?) несчастный больной умер, развязав таким путем всем руки…
Больше примеров мы приводить не станем, так как все они незначительно варьируют одну и ту же основную тему.
Последний приведенный случай по естественной ассоциации вызывает в памяти другой эпизод из области призрения немощных в сибирской деревне.
Хотя этот эпизод и не относится к затронутому нами вопросу, но он так "интересен", что я не могу отказать себе в желании передать его читателю. В одном и том же сибирском селе оказались два старых бобыля: один – ссыльный "повстанец", с ногой, простреленной уже в Сибири, в "деле" на Кругобайкальской дороге; другой – старый бесприютный солдат, служивший в Сибири и в свое время участвовавший в Кругобайкальском усмирении. Старые, изувеченные, бесприютные старики нашли последнее пристанище в одной и той же волостной "тюремке". Там эти два "врага" могли на досуге предаваться воспоминаниям о деле, в котором один был усмирителем, а другой усмиряемым. Эффектная беллетристическая фантазия! прервет меня читатель. Нет: не более как бессознательная, хотя и полная социально-драматического смысла игра обстоятельств! Но вместе с тем, какая действительно благодарная тема для художественной обработки!
Итого. Тюремка, как место нравственного вразумления для пьяных буянов! Тюремка, как психиатрическое отделение амбулаторного покоя! Тюремка, как место призрения увечных поселенцев и бесприютных инвалидов! Словом, тюремка – панацея от всех деревенских язв, место и средство разрешения запутанных вопросов деревенского бытия.
"Восточное Обозрение" N 70, 29 марта 1901 г.
Л. Троцкий. ОБЫКНОВЕННОЕ ДЕРЕВЕНСКОЕ
(Еще об "участковой" медицине. Что могут дать съезды участковых врачей? А мужик все еще бьет свою жену. "Барин" исправляет нравы добрыми примерами. Pia desideria (благочестивые пожелания), как заключение)
На деревенских врачей у нас жалуются весьма часто и с основаниями и без достаточных оснований. Врачи же жалуются на свою судьбу редко (по крайней мере, в печати), а между тем пожаловаться есть на что.
Человек интеллигентный, нередко только что вышедший из так называемого храма науки, забрасывается в дикую глушь, в таежную глубь, где нет интеллигентных людей, нет книг, где население до крайности невежественно и неприязненно по отношению к не-деревенской медицине, где недостаточность имеющихся под руками средств (лекарств, инструментов…) заставляет ежедневно и ежечасно вступать в обидные сделки со своей медицинской совестью.
При тех громадных участках, какие отведены нашим деревенским врачам, обремененным к тому же выполнением судебно-медицинских функций, у них (врачей) естественно и необходимо вырабатываются крайне упрощенные приемы лечебной практики. Весь научный "балласт" во время спешных разъездов по дальним таежным поселениям постепенно выветривается, сохраняются лишь самые элементарные практические приемы и сведения. Такой крайне, разумеется, нежелательной "демократизации" деревенской медицины способствует одно весьма существенное обстоятельство.
Городской человек, предъявляющий ко всем "моментам" жизненной обстановки, а в том числе и к медицине, повышенные запросы, требует от врача и диагноза и прогноза болезни; это обстоятельство заставляет врача всегда быть "начеку", ибо неоправдавшийся прогноз, основанный на неверно поставленном диагнозе, естественно, задевает самолюбие врача и подрывает его репутацию.
Коренной деревенский пациент – мужик – несравненно проще пациента городского. Не в пример последнему, он почти никогда не интересуется, что у него за болезнь, и лишь в редких случаях спрашивает о вероятиях ее исхода, при чем вполне удовлетворяется ответом такого рода: "А это уж, как бог"…
Таким образом, молодому врачу, поставленному в условия жизни деревенского лекаря, неминуемо грозит опасность "опуститься", отстать как в сфере медицинской теории, так и в области приемов медицинской практики. Вследствие отсутствия внешних подбадривающих энергию стимулов, у него развивается некоторая моральная халатность; сознание нравственной ответственности постепенно притупляется и глохнет.
Общие условия, в которые поставлена деревенская медицина – бедность и некультурность населения – не такого, очевидно, рода, чтобы их можно было изменить какими-либо частными мероприятиями. Но некоторые коррективы можно было бы все-таки, думается, найти под руками.
Таким коррективом могли бы служить прежде всего съезды участковых врачей.
Не нужно, конечно, много говорить о том, что подобные съезды, периодически созываемые, имели бы чрезвычайно многосторонние и весьма благоприятные результаты. Общение с людьми одинаковых научно-профессиональных интересов, чтение рефератов, дебаты, – все это оказывало бы на деревенского врача чрезвычайно благотворное общественно-нравственное влияние, играло бы для него роль живительной душевной встряски, заставляло бы его, так сказать, "подтягиваться" и в значительной мере спасало бы его таким образом от деморализующего влияния тех условий, которые позволяют ему, а иногда прямо-таки заставляют его ставить диагноз со слов третьего лица, вместо же прогноза ограничиваться предложением уповать на милость божью…
Помимо этих общих, не поддающихся точному учету воздействий, съезды давали бы весьма много частных, чисто практических результатов. Можно и должно, разумеется, восставать против упрощенной медицины для мужика, этого "упрощенного" человека par excellence (по преимуществу), но раз деревенский врач поставлен в "упрощенную" среду и снабжен "упрощенными" же средствами, то с этим фактом приходится считаться – прежде всего, конечно, самому врачу. И он считается: пробует лечить без надлежащих лекарств (за неимением таковых); за отсутствием необходимейших зубоврачебных инструментов рвет пациентам зубы такими способами, которые, надо думать, считались устаревшими еще во времена Гиппократа, – вообще, всячески пытается за волосы притянуть неподатливую медицинскую теорию к еще менее податливой деревенской обстановке. Наиболее удачные результаты таких усилий, т.-е. наиболее счастливые компромиссы между требовательной медицинской теорией и поистине жалкими наличными средствами деревенской медицинской практики, компромиссы, к которым пришел в том или другом частном случае кто-либо из врачей, становились бы на съездах общим достоянием.
Создание нескольких фельдшерских пунктов в разных местах участка; более целесообразное распределение самих участков; относительные преимущества "стационарной" и "антистационарной" систем и наиболее благоприятные их комбинации, в зависимости от местных условий и особенностей; более рациональная постановка деревенского оспопрививания; приемлемые и доступные по местным условиям способы борьбы с эпидемиями; более совершенные способы доставки медикаментов, взамен способов, ныне практикуемых и совершенно неудовлетворительных – все эти и многие другие вопросы получили бы, думается, на губернских и уездных съездах участковых врачей наиболее правильную постановку и компетентное разрешение.
Съезжаются податные инспектора, крестьянские начальники, священники, учителя церковно-приходских и министерских школ, – врачи же почему-то предоставлены каждый самому себе, своим личным познаниям и практической находчивости.
Насколько нам приходилось слышать, в среде врачей, по крайней мере, Иркутской губ. вполне сознана крайняя важность, можно сказать неотложная необходимость совместного обсуждения некоторых назревших вопросов, – и все дело, значит, остается за компетентной инициативой.
Если на помощь какому-нибудь частному "дефекту" деревенского механизма можно призвать вполне определенную "компетентную инициативу" (хотя бы та на призыв и не откликнулась), то все же тут есть доля утешения. Но деревенская действительность представляет много таких мрачных явлений, перед которыми окажется бессильной просвещенная инициатива наипросвещеннейшего из ведомств, – тут уже даже и призывать некого. И одним из наиболее мрачных пятен на мрачном колорите остается по-прежнему доля крестьянской женщины. Писать об этом рука не поднимается, ибо это значит повторяться и повторяться, – но зачем же, зачем так безжалостно-мучительски повторяется сама жизнь?!
Уже давно мы затвердили:
Доля ты, русская долюшка женская!
Вряд ли труднее сыскать!
и еще:
Тот сердца в груди не носил,
Кто слез над тобою не лил.
Стихи эти мы и декламируем, и на музыку их положили, но, право же, думается, что за звуками примелькавшихся слов и с издавна знакомой мелодией мы разучились понимать скрывающееся в них содержание, которое до сего дня полно неизменного, неизбывного горя.
Века протекали – все к счастью стремилось,
Все в мире по несколько раз изменилось,
Одну только бог изменить забывал
Суровую долю крестьянки.
И поныне эта доля со стороны семейных отношений формулируется нередко в терминах… судебной медицины. Вот пол странички этого бабьего мартиролога:
1. Акулина О. Область левого плеча – сплошной кровоподтек; левая плечевая кость переломлена в средней трети; обломки сильно смещены; кожа ягодиц и задней поверхности бедер – сплошной кровоподтек.