История неофициального русского искусства последней четверти XX века, рассказанная очевидцем событий. Приехав с журналистским заданием на первый аукцион "Сотбис" в СССР в 1988 году, Эндрю Соломон, не зная ни русского языка, ни особенностей позднесоветской жизни, оказывается сначала в сквоте в Фурманном переулке, а затем в гуще художественной жизни двух столиц: нелегальные вернисажи в мастерских и на пустырях, запрещенные концерты групп "Среднерусская возвышенность" и "Кино", "поездки за город" Андрея Монастырского и первые выставки отечественных звезд арт-андеграунда на Западе, круг Ильи Кабакова и "Новые художники". Как добросовестный исследователь, Соломон пытается описать и объяснить зашифрованное для внешнего взгляда советское неофициальное искусство, попутно рассказывая увлекательную историю культурного взрыва эпохи перестройки и описывая людей, оказавшихся в его эпицентре.
Содержание:
Благодарности 1
Введение 1
Мы в Москве 3
Немного истории 20
Они на западе 40
Снова дома 59
Туда и сюда 72
Три дня в августе 81
Планета Железяка 83
Примечания 84
Эндрю Соломон
The Irony Tower. Советские художники во времена гласности
© Andrew Solomon, 1991 All rights reserved
© Колисниченко И., перевод, 2013
© Звездочетов К., статья, примечания, 2013
© Ивлева В., фотографии, 2013
© Архив Центра современной культуры "Гараж", фотографии, 2013
© ООО "Ад Маргинем Пресс", 2013
© Фонд развития и поддержки искусств "АЙРИС"/IRIS Art Foundation, 2013
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Моей матери, тоже одной из выживших.
Видишь ли, даже когда мы приезжаем на Запад, мы остаемся кем-то вроде академиков, глядящих на мир из башни иронии.
Костя Звездочетов
Благодарности
Эта книга никогда бы не появилась на свет, если бы не помощь многих людей, – их так много, что, выражая им свою благодарность, я даже не знаю, с кого начать. Прежде всего, я благодарен самим художникам: их способность проникать в самую суть вещей и их искренность побудили меня заняться этой книгой, их теплота и энтузиазм размыли для меня черту между работой и удовольствием, а их дружба принесла мне много счастливых минут. Я также должен поблагодарить Лизу Шмитц за ее неизменное великодушие, какого я никогда прежде не встречал, и думаю, никогда больше не встречу. Без нее я никогда бы не стал заниматься советским искусством. Галина Мейн пристально следила за тем, чтобы работа мне не надоела, и с необычайной легкостью разрешала все мои трудности. Виктория Ивлева с большим умением вела переговоры по самым разнообразным поводам и оказалась прекрасным курьером – гораздо более надежным, чем лучшие сотрудники "Федэкса". Немецкие художники Андреа Зундер-Плассман, Дези Баумайстер, Вернер Цайн, Марио Радина, Габи Ретц и Энцо Энцель дарили мне свою дружбу, свое время и свои познания, когда я в этом нуждался, они вместе с Мари Манншарц помогли мне пережить много тяжелых часов, о которых мне не хочется вспоминать.
Я провел бесконечное множество переговоров с арт-дилерами, некоторые из них оказались приятными, некоторые – неприятными, но я должен поблагодарить Филлис и Рейчел Кайнд, Роналда Фельдмана, Пола Алана Джадельсона и Томаса Крингс-Эрнста за их неизменную любезность. Все без исключения критики, которые пишут о советском искусстве, были доброжелательны и терпеливы, и я невероятно много почерпнул из бесед с ними и из их работ. Сейчас невозможно говорить на эту тему без ссылок на работы Маргариты Тупицыной, и я должен поблагодарить ее и ее мужа Виктора за то, что они регулярно предоставляли мне доступ к своему бесценному архиву. Нельзя обойти вниманием публикации Джейми Гембрелл, так же как и великолепные работы Бориса Гройса. Виктору Мизиано, автору прекрасных статей и эссе, я благодарен за то, что он поощрял меня, когда я впервые приехал в Москву, заняться исследованием этой темы и специализироваться на ней.
Я выражаю признательность Мередит Этерингтон-Смит и Николасу Кольриджу за то, что они проявили восторженный интерес к проекту, когда он был всего лишь замком на песке, и организовали финансирование моей поездки на аукцион "Сотбис" в Москву в 1988 году Мередит я должен поблагодарить еще и за то, что она неизменно поддерживала и наставляла меня в том, как себя вести в сложном мире писателей и издателей. Ида Паничелли посоветовала мне пойти посмотреть выставку Кабакова, если бы не она, я никогда не занялся бы этими художниками. Родерик Грирсон предоставлял мне тонны информации, он и Ди Смит щедро делились своими знаниями, временем и связями. Я очень ценю энтузиазм, который проявил Тимоти Гринфилд-Сандерс по поводу всего проекта. Бескорыстную поддержку мне и моему проекту оказали Ханс Дилен, а также Кэтрин Бли, Марианн Гурари, Нина Лобанова-Ростовская и Барбара Хербих.
Кэтрин Кинум и Джеймс Вуд заслуживают самой восторженной благодарности, потому что вычитывали каждый черновой вариант каждой главы, зачастую тратя на это два-три дня, и предлагали такое количество сносок и замечаний, что они могли бы составить книгу толщиной в ту, что в итоге получилась. Необходимо поблагодарить и моего редактора Сюзан Ральстон, ее сочувствие и восторженный интерес давали мне новый стимул к работе, она помогла мне почувствовать, что предмет моего исследования может быть интересен более широкому кругу читателей, чем я полагал изначально.
Дебора Карл и Эндрю Уайли проявляли по отношению ко мне бесконечное терпение и оказали огромную поддержку. Несколько моих друзей приняли горячее участие в моей затее, внимательно читали мой текст и давали свои подробные комментарии. Особенно помогли мне Мэгги Роббинс, Корнелия Пирсалл, Талькот Кемп, Джеми Майер, Макс Кавитч, Клаудия Сван, Мэри Маркс, Мэнди Смитсон и Кристиан Карел. Были и другие благосклонные читатели и хорошие советчики, среди них Рейчел Эйслер, Бетси Джоли де Лотбиньер, Полли Шульман, Лиз Холландер, Дженет Малькольм, Наоми Вольф, Анна Кристина Бушман, Клер Мессюд, Ингрид Зиши, Леонард Зуссманн, Нероли Лоусон, Джейм Вольф и Анн Малькольм. В последнюю минуту неоценимую помощь оказал мне Алан Бранши, если бы не он, я не смог бы вовремя сдать рукопись.
Я не могу не поблагодарить всех моих друзей, которые принимали у себя, кормили и развлекали друзей из Советского Союза, это Кристиан Карил, Майкл Ли, Брайан д'Амато, Ванесса Девере, Шерил Хенсон, Джон Роджерс, Джейми Майер, Джеймс Вуд, Элизабет Мессюд, Чоппер Голоб, Мелани Пейн и особенно Сью Маккартни-Снейп, которая была вместе со мной в той первой поездке в СССР, терпеливо сносила мои долгие исчезновения куда-то на акции и перформансы и с самого начала верила, что я большой специалист по советскому искусству.
Меня все время поддерживал мой брат Дэвид, он прочел эту книгу с большим энтузиазмом и сделал несколько чрезвычайно ценных комментариев. Мой отец читал эту книгу снова, и снова, и снова, с огромным вниманием и неизменной глубокой любовью, для меня было большим утешением, что среди хора критических голосов есть один голос безусловной поддержки. Если это книга о духовном благородстве, о человеческой цельности, о том, как важно не бояться отстаивать свои убеждения, то я должен поблагодарить моих родителей – за то, что они всю жизнь старались внушить мне эти ценности. Я хотел написать нечто в похвалу людям, которые сумели превратить враждебные обстоятельства в возможность проявить честность и достоинство, их способность к этому показалась мне удивительной. В то время когда я писал эту книгу, моя мать сражалась с тяжелой болезнью, проявив при этом такую силу, которой я в ней не подозревал. Сейчас я благодарю свою мать за то вдохновение, которое она всегда мне дарила с тех самых пор, как я себя помню, и даже раньше.
Эндрю Соломон
Введение
Популярные средства массовой информации на Западе ошибочно считают коммунизм чем-то вроде передающейся воздушным путем инфекции, которую в начале двадцатого века каким-то ветром занесло в Россию и которую по счастливой случайности не занесло, скажем, во Францию, Британию или Соединенные Штаты.
При таком подходе Михаил Горбачев представляется неким доктором, спасающим свой народ от продолжавшегося семьдесят лет обострения крайне опасной формы гриппа. Как им повезло, что нашелся наконец человек с вакциной, и как повезло нам, что болезнь не распространилась настолько, чтобы затронуть и нас, что нам удалось не превратиться в коммунистическое государство, в котором попираются права человека и не действуют механизмы производства. Продолжая мыслить в этом же русле, мы считаем, что, освободившись от коммунизма, русские не будут сильно отличаться от американцев.
В наши дни не модно говорить о национальном характере: такие речи слишком тесно и слишком долго ассоциировались с расизмом и шовинизмом. Но было бы глупо предполагать, что экономический интернационализм, объединяющий Европу, и широкая система распределения, доставляющая одинаковые потребительские товары в Токио, Найроби и Нью-Йорк, сумели уничтожить национальный характер. Было бы грустно и страшно, если бы так случилось: самоочевидно, что все люди созданы равными, но столь же очевидно и то, что они не созданы одинаковыми. Одна из самых обсуждаемых сейчас в Советском Союзе тем – это являются ли люди, живущие в СССР, советскими по характеру, потому что они жили при советской системе, или они создали советскую систему, потому что нечто советское было заложено у них в характере. Ответ находится где-то посередине, поэтому важно давать себе отчет в том, что относительная демократия, наступившая с приходом Горбачева, воспринимается многими как нечто, противоречащее сути народа. "В принципе, мы хотим демократии, – сказал мне один из художников-авангардистов, героев этой книги, – нос ней мы себя чувствуем очень неуютно". Это чувство дискомфорта происходит в первую очередь от непривычности новой системы, но также от ее глубинной чуждости, от ощущения того, что она навсегда, по определению, останется инородной. Перестройка – это часть старой традиции оглядываться на Запад, которая на деле принесла немного перемен. В шестнадцатом веке Иван Грозный попытался превратить Россию в западную державу, Петр Великий сделал такую же попытку на рубеже семнадцатого-восемнадцатого веков, за ним последовала уже в конце восемнадцатого века Екатерина Великая. Ленин в 1917 году задался целью превратить Россию в модель для Запада. Так что Горбачев занял место в этом ряду выдающихся государственных деятелей.
В глазах многих русских демократия подталкивает к заботе о собственных удобствах и интересах, без оглядки на то, чем, по их мнению, должно заниматься государство: обеспечением всеобщего блага и обнаружением истины. Свобода и преуспеяние (жизнь, свобода, стремление к счастью) воспринимаются как вторичные права, а не как первичные цели, коммунизм нужно перевести на другие рельсы, потому что обеспечить всеобщее благо он не смог, а вовсе не для того, чтобы жить, как в Америке. К тому же жить, как в Америке, – это слишком отдаленная перспектива. Исходя из собственного опыта, могу сказать, что оборотной стороной советского идеализма зачастую является лень. Повседневная жизнь постоянно доказывает, что честолюбие и целеустремленность не являются серьезной мотивацией для советских людей. Много раз в Москве, стоя под дождем, я пытался поймать такси. В СССР нет закона, который обязывал бы таксистов везти вас туда, куда вам надо. Останавливать такси одно за другим, называть нужное вам место, а в ответ получать взгляд, полный насмешки и пренебрежения, – удовольствие ниже среднего. Нередко за пятнадцатиминутную поездку я предлагал валюту – столько, сколько по курсу черного рынка водитель заработал бы за два месяца. Жадно хватали деньги немногие, большая часть лишь пожимала плечами – не из гордости, а из-за отсутствия интереса. Если водителю не хотелось ехать на Автозаводскую, он и не думал двигаться с места и не видел никакого смысла в дальнейшем обсуждении. Какое отношение все это имеет к деньгам?
Есть свои причины, почему коммунизм – как экономическая и политическая реальность – случился в России, а не во Франции, или Англии, или Соединенных Штатах. Есть вещи, которых французы, англичане или американцы просто никогда бы не поддержали, а русские воспринимают их с невозмутимым спокойствием. Для русских важна эмоциональная и нравственная риторика, но на Западе она кажется наивной и, следовательно, политически неуместной. Жизнь в коммунистической стране мрачна и до ужаса беспощадна. И все-таки долгие годы перед лицом этого ужаса, этой нищеты и бедствий советские люди продолжали верить в коммунизм. Если бы они не верили в идею осуществимого равенства всех людей, на которой основан коммунизм, эта система никогда бы не возникла, именно этой верой держался коммунизм. Русская интеллигенция верит в правду, в важность ее обнаружения и распространения. Когда-то, много лет назад, она была убеждена в том, что правда в коммунизме, потом поняла, что ошибалась. Но померкла ее вера в коммунизм, а не вера в саму правду, отвлеченную и одновременно осязаемую, как кухонный стол, если только суметь ее найти. Судьба русской советской интеллигенции была гораздо горше судьбы кого бы то ни было на Западе, но, несмотря на вечное недовольство, ее взгляд на мир поражает бодростью и оптимизмом, способностью всерьез относиться к разным утопическим идеям. Этот оптимизм является наиболее привлекательной ее чертой, источником вдохновения.
Естественным результатом этой смеси мечтательного идеализма и непродуктивности стала неспособность сформулировать или достичь даже самых простых целей. Доналд Маккензи Уоллес, путешествовавший по России в девятнадцатом веке, описал, как он побывал в одном небольшом городке, где все население умирало от ужасной болезни, происходившей от тамошней воды. С какой-то суровой гордостью описывали ему местные жители этапы болезни, которая не пощадила почти никого. При этом они жили в ожидании, что царь разберется, пришлет людей, которые что-то исследуют и выберут место для нового колодца, в котором, может быть, вода окажется лучше. Уоллес был поражен, что никто сам не взялся выкопать колодец, чтобы как можно быстрее положить конец беде. Но, как он понял, это было вполне типично для русских: перед лицом трудностей сохранять достоинство и силу духа и ждать чуда от вышестоящих, но не сделать тех маленьких практических шагов, которые бы их спасли.
Вскоре после возвращения из своей первой поездки в Советский Союз я попал в театр на постановку "Трех сестер". "Скорее в Москву!" – повторяли сестры. "В Москву! В Москву! В Москву!" – восклицали они, продолжая вращаться в круговороте своих повседневных забот. Трагизм пьесы в том, что они никогда не поедут в Москву, жизненные обстоятельства настолько сильнее их, что они никогда не смогут выбраться из своего городка. До поездки в СССР это меня очень трогало, мне казалось, что их положение – это метафора того, как каждый человек неминуемо проживает свою судьбу. Побывав в Советском Союзе, я понял, что это пьеса о неспособности русских управлять вполне управляемой ситуацией, и мне потребовались серьезные усилия, чтобы взять себя в руки и не выбежать на сцену с криком: "Послушайте, есть же поезд на Москву, он отправляется из этого самого города каждый день, в четыре часа, садитесь на него. Бросьте в чемодан несколько платьев и езжайте. Я сам куплю вам билеты, только прекратите хныкать и сделайте что-нибудь".
Я сдержался, отчасти из уважения к актерам, но больше – из уважения к достоинству сестер. Ведь даже раздражаясь на них, вы не перестаете восхищаться ими, даже любить их. Хотя сочетание идеализма и праздности порождает раздражающую неспособность к действию, случается, что результатом является восхитительное душевное благородство. Вам действительно не жалко купить для сестер билеты на поезд, потому что они такие хорошие, так горячо верят в свои идеалы, которые наверняка развеялись бы, если бы сестры проверили их практикой. Они способны на такую великую радость, даже в своем городке, где никогда ничего не происходит, на такие взрывы эмоций, что, несмотря на все раздражение, сердце рвется им навстречу. Каждая из них как будто открыла собственный ящик Пандоры, но в процессе нескончаемой агонии жить им помогает такая огромная, непропорционально огромная, надежда, такой оптимизм, что на глаза наворачиваются слезы.
Как могут они надеяться, и надеяться, и надеяться перед лицом столь многочисленных свидетельств того, что все будет только хуже?