"На одном из дежурств по полку (Игнатьев только что вышел в кавалергарды. – С. К.) ко мне прибежал дежурный унтер-офицер по нестроевой команде и с волнением в голосе доложил, что "Александр Иваныч померли". Александром Ивановичем все, от рядового до командира полка, величали старого бородатого фельдфебеля, что стоял часами рядом с дневальным у ворот, исправно отдавая честь всем проходящим.
Откуда же пришёл к нам Александр Иванович? Оказалось, ещё в начале 70-х годов печи в полку неимоверно дымили, и никто не мог с ними справиться; как-то военный округ прислал в полк печника из еврейских кантонистов (военные воспитанники, обязанные потом отслужить. – С. К.), Ошанского. При нём печи горели исправно, а без него дымили. Все твёрдо это знали и в обход всех правил и законов задерживали Ошанского в полку, давая ему мундир, звания, медали и отличия за сверхсрочную "беспорочную службу". И вот его не стало…
Я никак не мог предполагать того, что произошло в ближайшие часы. К полковым воротам подъезжали роскошные сани и кареты, из которых выходили нарядные элегантные дамы в мехах и солидные господа в цилиндрах; все они пробирались к подвалу, где лежало тело Александра Ивановича. Оказалось – и это никому из нас не могло прийти в голову, – что фельдфебель Ошанский много лет стоял во главе петербургской еврейской общины. На следующее утро к полудню полковой манеж принял необычный вид. Кроме всего еврейского Петербурга сюда съехались не только все наличные офицеры полка, но и многие старые кавалергарды во главе со всеми бывшими командирами полка. У гроба Александра Ивановича аристократический военный мир перемешался с еврейским торговым и финансовым. После речи раввина гроб старого кантониста подняли шесть бывших командиров полка… Таков был торжественный финал старой истории о дымивших печах".
Сам Игнатьев видел в рассказанной им истории всего лишь забавный курьез, но дыма, как известно, без огня не бывает. Гвардейские печи "задымили", а потом четверть века жить не могли без Ошанского, надо полагать, не зря. Похоже, кому-то очень уж надо было, чтобы за "дымовой завесой" гвардейских печей десятилетиями скрывалась неприметная, но, как видим, отнюдь не незначительная фигура. И картину Игнатьев невольно нарисовал скорее зловещую, чем курьёзную. Императорский Санкт-Петербург воистину становился Нью-Бердичевым.
Во главе Ленского золотопромышленного товарищества оказывается сын барона Евзеля Гинцбурга Гораций Гинцбург и сын Горация – Габриэль. В 1908 году к русской золотодобыче подключаются такой своеобразный "англичанин", как барон Джеймс де Гирш, и его банкирский дом. Гирш орудует также в Южной Африке, а это означает: на пару с Ротшильдами.
Не обошлось здесь и без могущественного москвича Самуила Полякова (чья дочь была замужем за де Гиршем), а также парижанина (бывшего петербуржца) барона-банкира Жака Гинзбурга.
Дмитрий Рубинштейн ("Митька" Распутина) выходит в банкиры последней нью-бердичевской императрицы Аликс. И с 1891 года неофициальным, а с 1894 года уже официальным агентом российского Министерства финансов во Франции на долгие годы (до самой войны и позже) становится действительный тайный советник (чин II класса!), кавалер ордена Белого Орла, французский финансист Артур Рафалович.
Впрочем, непосредственно русскую землю Рафаловичи тоже без благодеяний не оставили: в Одессе имелся банкирский дом "Рафалович и сыновья". Лучшим другом Рафаловичей был помещик Абаза, племянник которого "организовал" России войну с Японией.
Возвращаясь же к Витте, можно подытожить: не уважая и не признавая новую "бердичевскую" ипостась "града Петрова", ни один финансист – ни частный, ни казённый – долго на своём месте не усидел бы. С другой стороны, возникшему союзу Нью-Бердичева, Парижа и Лондона невозможно было не привлечь к затеваемой европейской войне русского мужика в качестве мелкой разменной монеты для оплаты крупных комбинаций.
Глава 3. Россия и Германия – от сотрудничества к раздору
КОМБИНАЦИИ же задумывались серьёзные и серьёзно. То, что война лишь продолжает политику другими средствами, мир знал со времён Клаузевица. Будущая мировая война тоже была, естественно, средством. И в качестве такового она должна была обеспечить выполнение сразу трёх задач.
Надо было, скажем, сбить социальную напряжённость, которая нарастала и в Европе, и в Америке. Но это – в третью, впрочем, очередь.
Во вторую очередь война должна была дать невиданные ранее дивиденды. Особую прибыльность для Капитала военных государственных заказов хорошо объяснил американский публицист Гершль Мейер: "Даже тогда, когда 75–90 процентов производственной мощности компании используются для гражданского производства и только 10–25 процентов – для военных заказов, именно последние играют решающую роль для предпринимателей. Гражданская продукция покрывает расходы на материалы, амортизацию, заработную плату, жалованье служащим, аренду и прочее. А военная продукция дает чистую сверхприбыль".
Всё верно, ведь здесь платит особый, нерыночный потребитель. Цены на военную продукцию определяются не себестоимостью, а возможностями казны. Казна же развитых государств становилась бездонной за счёт наращивания государственного долга. Кредиторами выступали рядовые налогоплательщики, только проценты с долга выплачивали не им, а они сами.
Кровью…
Однако даже сверхприбыль играла вторую роль, а в первую очередь война виделась её организаторам как средство истощения европейских конкурентов Америки и выведения Америки на авансцену мировой политики.
А передел мира? Ведь считается, что Первая мировая война велась за новый передел мира, к которому рвалась Германия…
Что ж, германские устремления проявлялись внешне наиболее ярко, но не они были решающими. Да, молодой Рейх, как добрая немецкая кровяная колбаса с тмином, оказался нашпигован идеями агрессивного пангерманизма пополам с могучими крупповскими двенадцатидюймовыми стволами. Достаточно взглянуть на старую фотопанораму орудийного цеха десятых годов на заводе Круппа, где этих стальных "хоботов"" только в пределах видимости насчитывается с полсотни, чтобы понять, насколько война для капитала Германии была делом решённым. Но решённым в том случае, если старые колониальные державы не уступят им часть планетной добычи полюбовно, открыв колониальные рынки как для германского экспорта, так и импорта.
Аппетиты у Германии были немалыми, но их трудно было назвать непомерными: аппетит был по экономическому организму Рейха, быстро растущему и нуждающемуся в сырье и рынках сбыта.
Даже без войны немцы активно завоёвывали мир своим умением работать. Вот как русский дипломат Николай Николаевич Шебеко докладывал в 1911 году в МИД о планах развития Багдадской железной дороги: "В настоящем своём фазисе сооружаемый путь представляет уже прекрасный сбыт для изделий германских фабрик и заводов, так как весь железостроительный материал доставляется из Германии. В будущем законченном виде дорога даст возможность германской промышленности наводнить своими продуктами Малую Азию, Сирию и Месопотамию, а по окончании линии Багдад – Ханекин – Тегеран также и Персию".
Эти пути на Восток немцы, в отличие от англичан, пролагали не огнём пушек и сталью мечей, а огнём домен и рельсовой сталью! У пангерманской идеологии были убедительные материальные обоснования.
Академик Тарле отзывался о мощи Антанты в степенях только превосходных: "Соединённые силы Антанты были так колоссальны, её материальные возможности были так безграничны…" и т. п. Однако статистика говорила об обратном…
В 1913 году удельный вес Рейха (без Австро-Венгрии) в мировом машиностроении составлял 21,3 процента. А всей Антанты: Великобритании, Франции и России, вместе взятых – 17,7 процента. Итог для Германии впечатляющий, но…
Но бледнеющий перед силой США, имевших 51,8 процента!
Была и другая статистика. В 1900 году почти 75 % американского экспорта шло в Европу, а в 1913 году – только 59 %! И основной причиной было усиление Германии. Выходило, что из-за немцев капитал США терял своё влияние в Европе с темпом более одного процента в год!
А ведь у дяди Сэма была серьёзная "фора": ему не приходилось много тратиться на содержание вооружённых сил, на сооружение "оборонительных валов", "линий", крепостей. На ведение, наконец, разорительных войн на протяжении веков…
Собственно, эти-то цифры и соображения заранее программировали всё: географию, течение и итог Первой Великой Дележки Мира и Получения Сверхприбылей Путём Войны.
Ход рассуждений здесь был простым и подлым…
Начнем с географии… В XX веке война могла быть серьёзной и масштабной только в Европе между европейцами. И с обязательным участием Германии, уже перевалившей через отметку одной пятой мирового современного производства. Но единственным традиционным соперником на Европейском континенте Германии была Франция, а Франция не смогла бы выдержать войны с Германией один на один. Значит, к Франции надо было заранее пристегнуть третью крупную континентальную державу – Россию.
Сбивать антигерманский комплот должна была Британия, но аккуратно, подавая себя до поры до времени как сторона, скорее, нейтральная.
Победить же в войне должны были Соединённые Штаты… Как страна, дающая половину мирового производства современной продукции, она вполне подходила на роль конечного арбитра.
Но как быть с вольнолюбивыми ковбоями и фермерами? С не забывшими воли промышленными рабочими Америки, не говоря уже о "среднем" классе? На все проблемы вне звёздно-полосатой родины им всем было глубоко наплевать. Покрасоваться с карабинами у себя под боком: в Мексике, на Кубе – куда ни шло. А вытянуть их в далёкую Европу на Великую войну – такую, чтобы Прибыль получилась с большой буквы, в мировом масштабе – было непросто.
Почти невозможно.
Значит, надо было начать и вести войну чужими руками, но под американским контролем. Альтернативы не было, война должна начаться руками немцев и французов с привлечением мужичков недотёпистого "адмирала Маркизовой лужи и Цусимского пролива" Николая Александровича Романова. Мужички отвлекут "тевтонов", потом подключатся бритты… На "подхвате" – австрияки, итальянцы, турки, сербы и т. д., но это так, между прочим…
Когда же европейцы измордуют друг друга до полусмерти и увязнут в долгах Америке, всегда можно будет найти повод для подключения к войне и "стопроцентных янки", как это предсказывал за сто с лишним лет до начала XX века прозорливый и хитромудрый Шарль-Морис Талейран, князь Беневентский – дипломат всех французских правительств с конца XVIII века до начала 30-х годов XIX века…
Организаторам войны был заранее ясен и ход её, и исход. И странно, что это отрицалось таким, например, крупнейшим специалистом по эпохе, как академик Тарле. Он писал: "Конечно, для капиталистических классов всех стран, особенно всех великих держав, был элемент риска; математически непререкаемой надежды на победу не было ни у кого"…
Тарле не прав тут в корне. Что касается Соединённых Штатов (и только Соединённых Штатов!), то они имели в той войне нечто большее, чем надежды на победу. Риск для США заранее был сведен к нулю, зато победа рассчитывалась с математически непререкаемой точностью.
Заранее не приходилось сомневаться, что в случае войны Германия Антанту будет бить. И что США начнут поддерживать Антанту вначале "по факту", без прямого вступления в войну. А вот когда Германия Антанту почти побьёт, США вмешаются уже открыто и сведут окончательный баланс.
В свою пользу.
Тарле не понял сути замысла Первой мировой войны даже после войны, а вот хитрая, проницательная лиса Талейран, понаблюдав за Америкой вблизи, дал точный прогноз будущего за сто двадцать лет до действительных событий и предупреждал: "На Америку Европа должна смотреть всегда открытыми глазами и не давать никакого предлога для обвинений или репрессий. Америка усиливается с каждым днём. Она превратится в огромную силу, и придёт момент, когда перед лицом Европы, сообщение с которой станет более лёгким в результате новых открытий, она пожелает сказать своё слово в отношении наших дел и наложить на них свою руку… В тот день, когда Америка придет в Европу, мир и безопасность будут из неё надолго изгнаны".
Именно так всё и произошло, но всё это надо было хорошенько подготовить. Ведь приходилось иметь дело не с оловянными солдатиками, а с судьбами доброго полумиллиарда живых людей.
И НАДО БЫЛО обязательно изолировать Германию от России и одновременно не дать Германии мириться с Англией. В этой двуединой задаче враги европейского мира преуспели вполне. Было их немало, но есть среди них одна по-особому загадочная фигура. Тайны долгой подготовки войны проявились в ней так отчётливо, что, по сути, перестали быть тайнами. Случай этот настолько уникален, что на нём надо остановиться отдельно.
Я имею в виду наиболее – по определению первого издания Большой Советской Энциклопедии 1930 года – крупного представителя закулисной дипломатии в эпоху Вильгельма II барона Фридриха Августа фон Гольштейна.
Это имя почти незнакомо современной советской историографии и из последующих изданий БСЭ "выпало" (что удивительно и загадочно само по себе). О Гольштейне упоминает академик Хвостов в написанном им в начале шестидесятых годов втором томе "Истории дипломатии", но и он подлинное значение таинственного барона не подчёркивает.
Впрочем, современные западные историки тоже почему-то барона из вида упускают.
Гольштейн родился в год смерти Пушкина – в 1837 году. Начинал он как ближайший сотрудник Бисмарка, а значительно позже активно содействовал его отставке.
В двадцать три года Гольштейн приехал в Петербург на должность младшего атташе прусского посольства при после Бисмарке.
В тридцать семь лет он был вторым секретарём посольства в Париже и стал известен благодаря показаниям на процессе 1874 года по делу своего бывшего шефа – посла Германии во Франции графа Арнима, соперника и противника Бисмарка. Говорили, что Гольштейну, выполняя задания Бисмарка, приходилось даже собирать пыль под диваном в приёмной посольства, чтобы подслушивать беседы фон Арнима.
С 1880 года барон, оставшийся на всю жизнь холостяком, обосновался в министерстве иностранных дел в качестве советника политического отдела. Забавно, что автор биографии Бисмарка Алан Палмер утверждал: Бисмарк способствовал-де продвижению "честного и амбициозного" барона по служебной лестнице до тех пор, пока тот не стал самым-де знаменитым "серым кардиналом" со времён отца Жозефа, состоявшего при Ришелье.
Палмер сам не заметил, как попал впросак! Ведь "серые кардиналы" тем и отличаются, что действуют скрыто, в реальном масштабе времени не то что не знамениты, а вообще малоизвестны и не имеют никакого официального веса при абсолютном фактическом влиянии. По служебной лестнице "серые кардиналы" никогда не поднимаются именно в силу своего особого положения.
Именно этим отличался и "серый барон" Гольштейн. Он наотрез отказывался от всех повышений и до ухода от дел в 1906 году формально оставался всё тем же скромным советником, на деле заправляя всей внешней политикой Германии.
Бисмарк получил отставку от Вильгельма II весной 1890 года, и уже тогда роль Гольштейна в этом шаге была одной из главных.
Почему Гольштейн так настойчиво хотел отстранить Бисмарка, если он не метил высоко сам?
И почему Гольштейн действовал в тени, за кулисами, все самые важные для дипломатической подготовки мировой войны десятилетия?
Ответы отыскиваются в основных результатах политики Гольштейна. Уже при отставке Бисмарка он выступил ярым противником перезаключения договора о "перестраховке" с Россией. Он даже спрятал в решительную минуту текст договора от сына Бисмарка – Герберта. Собственно, "новый курс" канцлера фон Каприви де Капрера ди Монтекукули был курсом Гольштейна. И эту антирусскую линию, идущую вразрез с принципами Бисмарка, он выдерживал до конца своей деятельности.
Но он же сорвал и намечавшееся англо-германское сближение. Он уверял Вильгельма II, что Англия и так, мол, никогда не пойдёт заодно с Францией и Россией. Через пару десятков лет таким же (почему-то!) образом провоцировал немцев английский министр иностранных дел сэр Эдуард Грей, уверяя, что Англия останется нейтральной. И это в то время, когда Англия готовилась объявлять Германии войну.
Статс-секретарь, а потом канцлер Бернгард фон Бюлов имел номинальное значение, а реально всё решали пометы барона на полях дипломатических депеш. Если он писал: "Дёшево!", то проект отставлялся в сторону.
Именно в руках Гольштейна были важнейшие дипломатические назначения, он вёл собственную переписку с германскими представителями за границей. Иногда он даже сносился через голову послов с их секретарями и явно заслужил своё прозвище "великий незнакомец" наряду с уже избитым "серое преподобие" (graue Eminenz)…
Е. В. Тарле, подробно описывая Германию Вильгельма II, личности Гольштейна много внимания не уделил, но уровень его влияния понимал, потому что написал: "Все четыре канцлера, занимавшие этот пост между отставкой Бисмарка и началом мировой войны, то есть и Каприви (1890–1894), и князь Гогенлоэ (1894–1900), и Бюлов (1900–1909), и Бетман-Гельвег (1909–1917), были, в сущности, орудиями и исполнителями воли императора, точнее мысли стоявших за ним лиц вроде барона Фрица фон Гольштейна"…
Но кто стоял за Гольштейном?
Тарле – обычно очень чуткий к психологическим и личностным аспектам исторических событий – этим вопросом почему-то не задался. Более того, он даже не заметил, что противоречил сам себе, когда утверждал: "Уже наличность таких выдающихся людей, как князь Лихновский, Брокдорф-Ранцау, Бернсторф, Кидерлен-Вехтер, Маршаль фон Биберштейн, не даёт ни малейшего права… говорить об общей неудовлетворительности германской дипломатии".
Гольштейна в перечне нет, хотя все перечисленные Евгением Викторовичем дипломаты были младшими современниками и коллегами "серого барона", а в искусстве дипломатии ему, скорее всего, уступали.
Правда, в одном месте своей "Европы в эпоху империализма" Тарле дал хотя и сжатую, ущербную своей краткостью, но важную характеристику барона. Вот она: "Отметим, к слову, что в 1890–1907 годах за спиной императора стояло одно лицо, громадная роль которого только сравнительно недавно (Тарле писал это в 1927 году. – С. К.) выявлена, – барон Фриц фон Гольштейн, скрывавшийся в тени… Этот человек, очень работоспособный и дельный, в сущности, и составлял доклады, представлявшиеся канцлерами императору, и, в совершенстве изучив натуру Вильгельма, искусно подсказывал императору его резолюции, подсказывал самим построением доклада. В 1925 году выяснилось документально, что Гольштейн вёл широкую биржевую игру и был в постоянных сношениях с биржей; он отражал интересы наиболее агрессивно настроенных сфер крупного капитала. Он был очень важной, хотя и скрытой пружиной, посредством которой капитализм создавал империалистическую внешнюю политику".
Однако Тарле тут же прибавлял: "Это – только деталь, конечно. Империалистическая, агрессивная тенденция в германской внешней политике была неизбежна".
Похоже, артистическая натура либерала Тарле (а он в чём-то так и остался буржуазным либералом) плохо выносила германский практицизм, зато была доброжелательна к англо-французскому образу мыслей.
Небеспристрастный взгляд – ограниченный взгляд. И поэтому Тарле не смог понять, что даже агрессивная тенденция во внешней политике Германии не была неизбежной, а уж антирусская тенденция и вовсе была не обязательна.