– Увы, граф, я не могу дать вам другого ответа, кроме уже услышанного вами…
Теперь у Пурталеса дрожали и голос, и рука с бумагой, но он закончил:
– В таком случае мне поручено моим правительством передать вам следующую ноту.
В ноте было объявление войны и – по феноменальному недосмотру германского посольства – даже в двух вариантах, которые канцлер Бетман-Гельвег прислал из Берлина.
Впрочем, тогда на это не обратил внимания даже Сазонов. Смысл был ясен, и дословно читать ноту Сергей Дмитриевич не стал. А Пурталес подошёл к окну, прислонился, глядя на Петербург из кабинета русского министра в последний раз, поднял руки с возгласом: "Кто бы мог предвидеть, что мне придётся покинуть Петербург при таких условиях!" – и… заплакал.
Сазонов тоже вдруг заглянул в будущее и… тоже дрогнул. Он подошёл к Пурталесу и вместо холодного рукопожатия неожиданно обнял его. А потом Пурталес, уже экс-посол, нетвёрдыми шагами вышел из сазоновского кабинета…
Выше приведено описание самого Сазонова… Эту же сцену весьма живописно, но с очень уж большой долей отсебятины, серьёзно искажающей сведения того же Сазонова, описал Валентин Савич Пикуль в своей "Нечистой силе".
Ну, живость воображения литераторам не возбраняется. Хуже то, что Пикуль элементарно передёрнул даты, утверждая, что ко времени последнего разговора Пурталеса с Сазоновым "немцы уже оккупировали беззащитный Люксембург". Они-то его оккупировали, но только на следующий день, 2-го августа.
Увы, это не единственное намеренное "заблуждение" Валентина Савича, выставляющее ситуацию в свете, выгодном для его схем, но невыгодном для обозрения фактов истории. И, чтобы уж поставить окончательную точку, сообщу, что Пикуль все отсутствующие у Сазонова "художественные детали", позволяющие обвинить Германию в упорном намерении воевать, просто списал у… французского посла Мориса Палеолога. А этот своеобразный дипломат уступал своему великому соотечественнику Дюма лишь в писательском таланте, но отнюдь не в таланте к выдумке.
Царь Николай в этот день скромно отметил: "Погулял с детьми. В 6½ поехали ко всенощной. По возвращении оттуда узнали, что Германия нам объявила войну. Обедали… Вечером приехал английский посол Buchanen (Бьюкенен. – С. К.) с телеграммой от Georgie (Георга V. – С. К.). Долго составлял с ним ответ… Пили чай в 12¼".
Пройдёт совсем немного времени, и обильно потечёт первая русская кровь. Город Москва – через сына московского промышленника Владимира фон Мекка – попросит Леонида Осиповича Пастернака (отца поэта) нарисовать плакат "для благотворительного сбора пожертвований в пользу жертв войны".
Пастернак – художник тонкий и впечатлительный – уловит "нерв" происходящего точно, даже пророчески, и в немногих красках выполнит выразительный литографированный плакат: раненый солдат в фуражке прижимает ко лбу белую повязку, прислонился к стене и вот-вот упадёт.
Перед плакатом, расклеенным в Москве в день сбора, стояли толпы. Бабы плакали. А потом из Питера приехал флигель-адъютант и сообщил автору: "Государь вашим плакатом недоволен. Он сказал, что его, – тут светский красавец взвил свой голос до невозможной бравости, – его солдат всегда держит себя молодцом, а не так"…
А действительно!
Почему бы, спрашивается, и не взвиться соколóм истекающему кровью "нижнему чину", если его государь запись в своём дневнике о первом дне войны начал со слов: "Хороший день, в особенности в смысле подъёма духа"?
После этого русским войскам само собой полагалось глядеть чёртом и под марши полковых оркестров бодро идти навстречу немецким пулемётным "ливням"…
"Ливням", отсекающим от России прошлое и скрывающим за своей плотной свинцовой завесой будущее России.
И без того неясное…
ПРЕДВОЕННАЯ неделя истекла. Для России и Германии начиналась первая военная неделя. И уже воевали, но пока лишь друг с другом, Австро-Венгрия и Сербия.
К этому времени Германия – во исполнение идей покойного Шлиффена – изыскала способ объявить 3 августа под вечер войну Франции и утром 4 августа вошла в Бельгию.
Париж начал всеобщую мобилизацию ещё 31 июля, узнав, что её объявил Петербург. Впрочем, французы относили начало своей мобилизации к 1 августа – тому дню, когда её объявила и Германия. Пуанкаре и Жоффр беспокоились о "национальных соображениях морального порядка" и хотели, чтобы ответственность была впоследствии возложена на немцев.
В минуту начала трагедии народов эти фигляры заботились лишь о чистоте своих манишек и генеральских перчаток. Но ещё до начала военных действий они всё же оказались залиты кровью человека получше их. 31 июля в Париже, во время произнесения речи против развязывания войны, был убит знаменитый лидер социалистов Жан Жорес.
Вот каким было подлинное настроение массовой буржуазной Франции, возлагающей ответственность за войну на кайзера.
Впрочем, французские политики – любители позы и фразы – не могли обойтись без лицемерия даже в разговорах друг с другом. 1 августа военный министр Мессими позвонил мэру Лиона Эдуарду Эррио: "Отныне это борьба цивилизации против варварства. Все французы должны быть едины в ненависти к врагу, у которого только одна цель – уничтожить нацию (во как хватил! – С. К.), выступающую перед лицом всего мира как борец за право и свободу".
Колониальным "французским" Индокитаю, Алжиру, Сомали, Тунису и Конго, Мадагаскару, Мартинике и Таити при этих речах оставалось только помалкивать. Марокканцев, правда, к борьбе "за свободу" привлекли, и им предстояло истекать кровью на полях у Марны.
В свете же стенаний о "цивилизации и варварстве" интересно описание бывшим французским послом в Берлине Жюлем Камбоном его последней встречи со статс-секретарем фон Яговым.
После объявления войны Ягов пришёл к Камбону сам – попрощаться. Перед французским посольством ревела и свистела немецкая толпа, а Ягов лукаво посмотрел на француза и заметил:
– Что бы сказали эти глупцы, мой дорогой друг, если бы увидели, как мы с вами беседуем, сидя на одном диване…
ВСКОРЕ к войне присоединилась и Англия. Причём "пацифистская" и "нейтральная" Англия начала войну с Рейхом первой – 4 августа.
Вена объявила войну России лишь 6 (шестого, читатель!) августа.
Итак, выходило, что Австро-Венгрия, в предвидении войны с которой Россия и начала полную мобилизацию, вступила на "русскую" магистраль войны последней.
Однако так ли, иначе, Большая война (или Большая бойня, или Большая Выделка Сверхприбылей – кому как) началась во всём её объёме.
Надолго и всерьёз.
Уже после окончания войны кое-кто утверждал, что якобы был момент, когда позиция Англии могла бы повернуть Германию исключительно на Россию. И англосаксонские историки увлечённо обсасывают вопрос: "Что было бы, если бы немцы в 1914 году начали массированное наступление на востоке, ограничившись обороной на западе?".
Фальсификаторам истории мало того, что были-таки реально рассорены и реально разведены по разные стороны исторического ринга два великих народа, призванные один другой дополнять. Хотя бы в предположениях фальсификаторам и провокаторам хочется увидеть только наше взаимоуничтожение, только наше взаимное обессиливание, без столкновения немцев с "европами"…
Позднее страх перед потенциальным германо-русским союзом и ненависть к такой перспективе прорвутся уже не в антирусской, а в антисоветской политике Запада, в людоедских пожеланиях американца Трумэна и англичанина Черчилля-сына о том, чтобы русские и немцы взаимно уничтожали друг друга как можно больше и как можно дольше…
4 августа 1914 года император Германии Вильгельм Второй произносил тронную речь в рейхстаге: "Настоящее положение является следствием недоброжелательства, питаемого в течение долгих лет к мощи и процветанию Германской империи. Нас принудили защищаться, и мы берёмся за меч с чистой совестью и незапятнанными руками".
Первая фраза в речи кайзера была правдивой полностью, вторая же – лишь отчасти. Никто из тех, кто имел власть в мире благодаря рождению, выборам, деньгам или собственной ловкости, о чистой совести не мог и заикаться, и Вильгельм в том числе.
Только те, кто стоял на стороне Труда и только Труда, то есть Ленин и русские большевики, сразу же выступившие против войны, и единицы вроде Карла Либкнехта или Жана Жореса имели чистую совесть перед судом подлинной (то есть не прилизанной) истории.
И всё же за Германией была тогда, пожалуй, действительно немалая доля правоты. Недаром же нобелевский лауреат, норвежский писатель и политический деятель Бьёрнстьерне Бьёрнсон, которого называли "норвежским Вольтером" и "норвежским Гюго", за несколько лет до войны писал о немцах:
"Это великий народ, счастливый своей непоколебимой верой в неоспоримость своих прав".
Личность незаурядная, Бьёрнсон знал, что такое патриотизм и национальное право. Тем не менее он лояльно размышлял о "германской" Европе. Можно ли было предполагать холуйские мотивы у человека, который всю жизнь боролся за независимость Норвегии от Швеции и за демократизацию общества, был автором слов национального норвежского гимна?
Приведу и ещё одно мнение хотя и двуличного, но несомненно умного Карла Радека: "Когда Вильгельм II понял, что локализовать войну (ограничившись конфликтом Австрии и Сербии. – С. К.) не удастся, он пытался дать контрпар в Вене, но было уже поздно". Радек считал, что Вильгельм хотел лишь припугнуть царя и тем лишить сербов русской поддержки.
Ещё более ценным можно считать признание американки Барбары Такман, которая написала о Вильгельма так: "Когда Россия приступила к мобилизации, он (кайзер. – С. К.) разразился горячей тирадой со зловещими предсказаниями, обрушившись не на "предателей-славян", а на своего хитроумного дядю (то есть короля Англии Эдуарда VII. – С. К.)".
Да, на полях "горячих" дипломатических телеграмм Вильгельм зло черкнул: "Мир захлестнёт самая ужасная из войн, результатом которой будет разгром Германии. Окружение Германии стало, наконец, свершившимся фактом. Мы сунули голову в петлю… Мёртвый Эдуард сильнее меня живого"…
Монарх Вильгельм, давно отождествивший себя с Рейхом, не мог не придавать главенствующего значения личности другого монарха, поэтому и роль Эдуарда он преувеличил. А вот наличие заговора против Германии Вильгельм увидеть сумел. И показательно то, что он винил в этом заговоре не русских, а европейскую Антанту.
Даже академик Тарле отмечал, что в июле 1914 года кайзера очень подзуживала крайне правая пресса Германии, упрекая в излишнем миролюбии, уступчивости, нерешительности. И кто знает, насколько такие "ультрапатриотические" призывы оплачивались долларами и фунтами?
Своё отношение к уже ведущейся войне на Востоке Вильгельм ясно высказал ответом на секретный запрос-меморандум командующего германскими войсками генерала Фалькенгайна в 1915 году. Фалькенгайн спрашивал, желательны ли переговоры с Россией о примирении? Кайзер немедленно ответил безоговорочным "Да!"
На Запад Германия была развёрнута всегда, но на Россию-то немцы вначале не наступали. Петербург-Бердичев сам отдал приказ на переход границы и поспешное вторжение в Восточную Пруссию исключительно в интересах поддержки французов.
Конечно, Германия годами готовила войну, как и остальные её будущие участники. И всё же только о Германии можно сказать, что во многом она оказалась жертвой обстоятельств, сформированных не ей.
Сербия стала жертвой провокации.
А Россия?
Россия пала жертвой бездарного руководства и внутреннего предательства её интересов верхами, "сливками общества".
Мнение вдумчивого военного теоретика всегда знать нелишне, особенно если речь о такой фигуре, как маршал Шапошников, который знал Первую мировую войну и как солдат, и осознавал её как военный мыслитель. Вот его оценка начала войны: "Мобилизация на пороге мировой войны являлась фактическим её объявлением и только в таком смысле и могла быть понимаема… Если рассматривать ответственность за войну с этой точки зрения, то, безусловно, являются правыми те, кто возлагает вину за мировой пожар на Россию".
Непатриотичное рассуждение?
Нет, всего лишь неполное, потому что далее Шапошников говорил прямо: "Конечно, не русская мобилизация была причиной европейской войны" – и ссылался на Ленина, хорошо сказавшего о начале войны ещё во время войны. Причём Шапошников цитировал Ленина не только потому, что в 20-е годы был уже командиром РККА, а и потому, что Ленин бил, что называется, "в точку", констатируя: "Война есть продолжение политики. Надо изучить политику перед войной, политику, ведущую и приведшую к войне… Обыватель ограничивается тем, что-де "неприятель нападает", не разбирая, из-за чего ведётся война, какими классами, ради какой политической цели… Важно, из-за чего ведётся данная война".
Шапошников дал и образную, а одновременно и профессионально точную обрисовку войны: "За немцами с берегов Шпрее остаётся честь установления термина "встречный бой". Так вот, мировую войну в соответствии с её характером мы бы подвели под рубрику встречной войны. Может быть, на этом помирятся буржуазные дипломаты, политические деятели и историки в определении характера войны, а кстати и разделят пополам ответственность за войну".
Сказано отлично, но всё-таки, может быть, кому-то надо отдать и "большую половину"? Ведь Шапошников сам писал, что "рука сербского Генерального штаба направляла револьвер Принципа, бросая тем самым вызов Австро-Венгрии на кровавую борьбу"…
А кто направлял сербский Генштаб?
Нет, роль Германии в преддверии войны была неоднозначной, роль Австрии с самого начала была подчинённой.
И подлинными непосредственными зачинщиками войны оказались Франция и Англия, послушные Золотому Интернационалу. Поэтому нам остаётся бросить последний предвоенный взгляд на Англию и на её министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея. Именно он, а не премьер-министр Асквит последними "ударами кисти мастера" завершил давно задуманное не им одним и не им в первую голову.
Выглядело это так…
НАКАНУНЕ вручения австрийского ультиматума Сербии Грей отклонил предложение Сазонова о коллективном воздействии России, Англии и Франции на Вену. Бритту надо было, чтобы ультиматум был предъявлен. Содержание его для англичан не было секретом: кроме заблаговременной информации австрийского посла, основные положения ультиматума были изложены 22 июля в "Таймс", контролируемой еврейскими кругами ещё со времен Дизраэли-Биконсфилда.
То есть "Таймс" известили тоже накануне…
В "день ультиматума", 23 июля, Грей принял австрийского посла Менсдорфа и стал рассусоливать о том-де ущербе, который нанесёт война торговле четырёх великих держав: России, Австрии, Франции и Германии. Англию он не упомянул, из чего австриец сделал благоприятный вывод: Англия воевать не будет. О Грее же Менсдорф доносил: "Он был хладнокровен и объективен, как обычно, настроен дружественно и не без симпатии к нам".
До вступления Англии в войну оставалось менее полумесяца…
Всю последующую неделю Грей, которого Сазонов даже в двадцатые годы аттестовал "убеждённым пацифистом", неутомимо занимался одним – направлением Европы к войне. День после вручения ультиматума, 24 июля, он проводит в неустанных трудах.
Уже сам, лично, он сообщает русскому послу Бенкендорфу, что готов-де при посредничестве "незаинтересованных" держав (Англии, Франции, Германии и Италии) обсудить кризис с Австро-Венгрией и Сербией.
Россия у Грея оставалась за скобками, но Сазонов то ли по наивности, то ли затемняя истину, и этот лицемерный шаг Грея позже оценивал высоко (мол, Грей "согласился" наконец с его предложением).
Грей, впрочем, сморщил при этом такую едва уловимую – не кислую, а лишь с джентльменской кислинкой - мину, что Бенкендорф назавтра доложил в Петербург: "Я не наблюдал ни одного симптома ни со стороны Грея, ни со стороны короля, указывающего на то, что Англия серьёзно считается с возможностью остаться нейтральной. Мои наблюдения приводят к определённому впечатлению обратного порядка".
Неглуп был всё же русский немец Бенкендорф!
Потом Грей вновь принял Менсдорфа. Вчера он отказался обсуждать австрийскую ноту по существу, заявив, что ему, мол, надо увидеть документ воочию. Теперь австриец привез официальную копию.
– Сэр, вот аутентичный текст.
Грей начал "тщательно" вчитываться в уже хорошо знакомый текст без каких-либо эмоций на идеально выбритом лице. Потом отложил бумагу и вздохнул:
– Вы дали сербам слишком мало времени и были чересчур категоричными. Но документ – поразительный, поразительный…
– Что вы имеете в виду, сэр?
– Ах, господин посол, я имею в виду то, что Англия, к счастью, здесь лишь беспристрастный наблюдатель.
И, наконец, 24-го же числа наступает очередь посла Германии в Лондоне фон Лихновски. Тут Грей был просто-таки категоричен:
– Пока речь идёт о локализации столкновения между вами и сербами, это меня не касается…
– Понимаю вас, сэр, – согласился Лихновски.
– Но если бы общественное мнение России заставило русское правительство выступить против Австрии, то опасность европейской войны, по нашему мнению, надвинется вплотную, – вёл далее Грей.
– Европейской? – невольно поёжился Лихновски.
– Да… И всех последствий такой войны четырёх, – Грей слегка, но отчётливо повысил свой тихий размеренный голос, – великих держав совершенно нельзя предвидеть.
Лихновски чуть не спросил: "А Англия?", но и так всё было ясно. Четыре державы – это Россия, Австро-Венгрия, Германия и Франция…
"Итак, Англия, слава богу, ставит себя вне конфликта", – облегчённо подумал про себя Лихновски.
Через день, 26 июля, английская "команда" Золотого Интернационала пошла уже с королевского козыря. Георг V интимно беседовал с племянником – братом кайзера принцем Генрихом Прусским. Король говорил так, как будто он со своим подданным сэром Греем читал с одного листа: войну-де надо локализовать между Австрией и Сербией, а Англия будет нейтральной.
Обманутый Георгом Генрих (обманутый ведь, чего уж там!) передал брату в Берлин, что эти слова явно "сказаны всерьёз".
Однако всерьёз говорилось другое. 27 июля на заседании кабинета Грей ультимативно потребовал участия Англии в войне и в противном случае пригрозил отставкой. Но это было уже просто кокетством: всерьёз возражать никто не собирался, хотя для виду кабинет и поломался…
Уинстон Черчилль со свойственной ему выразительностью очень точно продемонстрировал врождённое двуличие и лицемерие образцового английского джентльмена: он сообщал жене, что энергичные военные приготовления обладают для него "отвратительным очарованием".
Первое слово было попыткой самооправдания, второе же…
Второе содержало истину.
Июльские маневры Королевских военно-морских сил показали мощь Англии очень наглядно: для того чтобы объединённые флоты проплыли мимо яхты Георга V на инспекторском смотру, понадобилось шесть часов!
А в ночь на 29 июля, уже без парадной помпы, с потушенными огнями, британские дредноуты вышли из Портленда, прошли Английский Канал, французский Ла-Манш, и направились на боевую базу в Скапа-Флоу.