Прошла всего пара часов после того, как я пожелал тебе спокойной ночи. …Ты повернулась и пошла прочь так, словно незнакомка в ночи и наши сердца никогда не соприкасались. Мое драгоценное сокровище, какая это была мука, какая пытка! Я знаю, что ты меня любишь. Знаю это, потому что ты сама мне призналась, и это сделало меня неописуемо счастливым и наполнило мою душу радостью. Вот почему я понимаю твой трепет и ощущаю тревогу в немом языке любящего сердца!..
Ей пришлось ждать возвращения моего отца мучительный месяц, и тогда она собралась с мужеством, чтобы сказать: его чувства к ней абсурдны, и им нужно прекратить встречаться. Расстроенный, он спросил ее, что изменилось за это время, и тогда она рассказала ему о ярости своего жениха. Снова повторив, что их отношения аморальны, незаконны и в конечном счете невозможны, она объявила: "В октябре я выхожу замуж за Пьетро", - а потом поспешила выйти из кабинета.
Не имея возможности дотянуться до нее никакими иными средствами, мой отец снова захлестнул ее волной писем, чтобы попытаться удержать рядом - по крайней мере, духовно. В этих письмах он умолял ее "не позволить занавесу опуститься так скоро". И предостерегал ее, говоря, что она готова смириться с будущим, которое лишит ее "главной составляющей счастья", и ей нужно тщательно обдумать негативные последствия такого выбора. Он сам, писал мой отец, несчастен и "одинок среди бури" и полон решимости "сражаться за жизнь, которой стоит жить". Уверял ее, что их совместное будущее не так невозможно, как она воображает, особенно при "средствах, имеющихся [в его] распоряжении". Утратив ее общество, он возвращался на свою виллу - "в холодный, пустой за́мок, лишенный кислорода и атмосферы, позволяющей [ему] дышать".
Свое письмо он завершал драматически: "Я торжественно клянусь перед Богом, что, если моей душе будет отказано в возможности духовного роста, я превращусь в циника, озлобленного и безжалостного… Никогда не смогу изгнать тебя из своего сердца".
Втайне она обожала его романтические увертюры и упивалась каждым словом, погружаясь в любовное письмо по пути домой.
Прочтя очередное послание, она бережно складывала листок и прятала его под блузку, ближе к сердцу. Какой бы путь ни выбрала, она знала: у нее навсегда останутся его прекрасные, пусть и безответные письма.
Всякий раз, когда она отвергала его ухаживания и напоминала ему о приготовлениях к свадьбе, которые шли полным ходом, он писал ей очередное письмо; и тон его писем становился все более отчаянным. Он даже пытался воздействовать на нее, прибегая к "шоковой терапии" и полностью прекращая общение между ними, но это молчание продлилось ровно десять дней. Отчаяние его было столь велико, что моя мать опасалась, как бы он не заявился на ее свадьбу, чтобы закатить сцену. В ожидании приближающейся роковой развязки он предпринял последнюю попытку убедить ее быть с ним, пока еще есть время.
Прости меня, если, несмотря на мое обещание не возвращаться к этому спору, снова скажу, как важно для меня подносить перо к бумаге… Я люблю тебя, Бруна, люблю так, что, возможно, это выходит за границы твоего понимания… Наше чувство - это дар Божий… Ты должна хорошенько поразмыслить… это важное решение, отложи все, это переломный момент, Бруна, переломный.
На сей раз ему удалось достучаться. С приближением октября ее сомнения нарастали, и она все больше понимала: брак с Пьетро наполнит ее жизнь сожалениями. Разве мать не предостерегала ее, что спустя три дня она прибежит обратно домой? Неужели решение быть с любимым мужчиной чем-то хуже, чем замужество с нелюбимым? Мой отец ссылался на собственный опыт: лучшие годы своей жизни он провел в браке из-за ошибки молодости.
Он писал ей с некоторой горечью: "Счастье - это духовное благо, которое человек необязательно находит в браке. От нас зависит, сумеем ли мы распознать и верно истолковать этот божественный дар. Все прочее - лишь компромисс, горькое прозябание, способное угнетать душу до полного искоренения любви. Знаю это по собственному опыту… Я поддался давлению, не спросив совета у своего сердца. Теперь этот важнейший источник, который питает наши сердца, полностью пересох во мне. Мне трудно так жить и печально! Иногда материальное благополучие способно это компенсировать… но не всегда, - на самом деле, почти никогда".
В то лето папа устроил вечеринку для своих сотрудников у себя дома, в то время, когда его жена навещала родственников и была в отъезде. "Ты должна прийти, - убеждал он мою мать. - Это будет веселая вечеринка. Там будут все остальные. Будет выглядеть странно, если ты не придешь".
Она еще ни разу не бывала в домах, подобных вилле Камиллучча. В сопровождении Николы, Лючии и других коллег, которые были одеты в вечерние платья или костюмы, она с нескрываемым восхищением бродила по саду, любуясь величественной красотой. "Это был один из лучших вечеров в моей жизни, - рассказывала мать. - Играл оркестр, и официанты в белых смокингах подавали шампанское, канапе и коктейли у бассейна". Гости танцевали при свете разноцветных фонариков под популярные песни вроде "Nel blu dipinto di blu" и "’A tazza ’e café". Огромные блюда с закусками были выставлены на столы, покрытые белыми скатертями и украшенные живыми цветами.
К концу вечера отец вышел на танцпол, остановил музыку, взял микрофон и произнес замечательную речь о том, какой долгий путь прошла семья Гуччи: "С вашей помощью мы можем развивать эту компанию, чтобы обеспечить великолепное будущее нам всем". Это была воодушевляющая, объединяющая речь, и все аплодировали ему, а моя мать стояла посреди толпы и с гордостью смотрела на этого мужчину - она больше не была уверена, что сможет отказаться от него.
На следующее утро на ее рабочем столе лежал маленький сверток. Внутри него была кассета с сопроводительной запиской, объясняющей, что это подборка музыки с вечеринки, а также запись речи моего отца. Маме весь день не терпелось прийти домой, чтобы прослушать запись на кассетном магнитофоне ее брата. Убедившись, что на кассете нет никаких компрометирующих посланий, она с волнением дала ее послушать бабушке, а рядом сидел дядя Франко.
Пару дней спустя мой отец позвонил матери домой из своего отеля в Нью-Йорке. Он хотел сказать, как жаждет снова увидеть ее. Мама молча выслушала его, а потом сказала:
- Мне нужно идти, дотторе. Уже поздно.
- А, ты собираешься ложиться в постель, - вздохнул он. - Я ревную! Скоро ты будешь в объятиях Морфея.
Никто из них не догадывался, что произошло параллельное подключение: Франко, который звонил домой, чтобы пожелать моей бабушке спокойной ночи, случайно подключился к разговору и подслушал их. По голосу с тосканским акцентом он сразу же узнал того человека, чья речь была записана на маминой кассете, и понял, что между его младшей сестрой и ее боссом что-то происходит.
Если бы на следующее утро моя бабушка отлучилась из квартиры, уверена (судя по рассказу о том, что произошло дальше), дядя Франко вполне мог бы избить мою мать до бесчувствия. Я лишь однажды встречалась с Франко (единственное, что осталось в памяти, он был толстый), но из того, что слышала о нем, он представлялся мне очень похожим на моего деда Альфредо, то есть человеком мрачным и непредсказуемым. Понятие семейной чести было священной традицией в итальянских семействах задолго до истории Ромео и Джульетты, но сегодня трудно представить, что ее следствием могли быть и телесные наказания.
Вернувшись домой после рабочей смены, этот молодой человек, считавший себя главой семьи и защитником добродетели сестры, прямо с порога ворвался в ее комнату. "Puttana!" - вскричал он, назвав ее шлюхой, и принялся бить ее по лицу. Она упала на пол под градом ударов, но он продолжал ее избивать, пока моя бабушка не вбежала в комнату и не встала между ними, крича сыну, чтобы тот остановился:
- Франко! Нет! Ты убьешь ее!
Чувствуя, что, должно быть, зашел слишком далеко, дядя попытался взять себя в руки, а бабушка опустилась на колени рядом с мамой, которая, пытаясь защититься от ударов, подтянула колени к груди и закрыла лицо. Стоя над ней и дрожа от ярости, Франко обвинял сестру в том, что она навлекает позор на семью.
- Она помолвлена! - вопил он. - И путается с другим мужчиной за спиной у Пьетро!
Видя, что бабушка его не слушает, он предупредил маму:
- Так вот, я преподам этому твоему дотторе Гуччи урок, который он не забудет. Я его убью! - и выбежал за дверь.
Мама была в ужасном состоянии, ее лицо покрылось синяками, губа была рассечена. Левый глаз уже начал заплывать. Всхлипывая, она пыталась объясниться, но бабушка велела ей не разговаривать. Помогая дочери подняться на ноги, бабушка поддерживала ее, пока она ковыляла в кухню, где можно было обработать травмы.
Несмотря на собственные раны, единственное, что беспокоило маму, - это папа. Ей чудилось, как дядя Франко врывается в магазин или нападает на него на улице, и она настояла, чтобы бабушка позволила ей позвонить в магазин и предупредить папу. Только после этого она легла в постель и пролежала, покрытая синяками, целую неделю.
Когда несколько часов спустя Франко вернулся домой, ничем не показав, где был все это время, бабушка убедилась, что он все же не виделся с Гуччи. Еще через несколько часов зазвонил телефон, и Делия с удивлением услышала знакомый голос на другом конце линии.
- Это Альдо Гуччи, - холодно проговорил мой отец. - Я хотел бы поговорить с Франко Паломбо.
Лежа в постели, мама, затаив дыхание, слышала, как ее брат взял трубку и согласился встретиться с папой у входа в отель "Медитерранео" на виа Кавур. Через несколько минут Франко вышел из квартиры, с силой хлопнув дверью. Позднее отец рассказывал матери, что, когда они встретились, вся бравада Франко моментально слетела с него, как только он оказался лицом к лицу с элегантным господином в шляпе, сидевшим за рулем "Ягуара". Вместо того чтобы "преподать ему урок", как грозился Франко, он смиренно принял приглашение сесть на пассажирское сиденье.
Включив на полную мощность свой легендарный шарм, мой отец уверил дядю, что тот неправильно все понял. Он добавил:
- Я очень люблю вашу сестру и высоко ценю ее навыки, но питаю к ней глубокое уважение и никогда не воспользовался бы преимуществами своего положения.
У обведенного вокруг пальца Франко не оставалось иного выхода, кроме как поверить ему на слово. Он даже извинился перед мамой, когда вернулся домой.
Она сказала брату, что не сердится, но на самом деле так и не смогла простить его. Больше она не рисковала тайно встречаться с моим отцом. После угроз Пьетро и физической расправы Франко было ясно, что, если их с папой когда-нибудь разоблачат, последствия уже будут не только сугубо моральными и даже юридическими, но - потенциально - станут вопросом жизни и смерти.
К тому времени, когда отец попытался "еще один, последний раз" затронуть тему их любви, чаша ее терпения переполнилась.
- Ты не создал в моей жизни ничего, кроме хаоса! - вскричала она. - Ты - причина всех моих несчастий. Basta [довольно. - Пер.]!
Точка. Ее любовный роман с Альдо Гуччи завершен, и чем скорее он с этим смирится, тем лучше будет для всех.
Глава 8
Беременность Бруны
Моя мать говорит, что я могла бы стать спикером в парламенте Англии. По ее словам, я унаследовала от отца дар общения и красноречия, чем она сама не могла похвастаться.
- Ты такая красноречивая, совсем как Альдо, - говорит она мне. - Ты так хорошо выражаешь свои мысли, и язык у тебя хорошо подвешен! Убеждена, будь ты адвокатом, то убедила бы присяжных в невиновности кого угодно!
Как и большинство дочерей, обожаю, когда мама говорит, что во мне есть черты, напоминающие ей моего отца, я поступаю и говорю, как он, и даже внешне немного похожа на него. Это служит мне утешением - теперь, когда его нет. Он поистине замечательно владел речью. Со мной он говорил исключительно по-английски, но с матерью - всегда по-итальянски. На каком бы языке он ни общался, его речь блистала эрудицией, точностью мыслей и остроумием. Как и я, он мог любую фразу произнести так, чтобы она вызвала отклик в душе или защемила сердце.
Несомненно, наибольшее впечатление на маму произвели отцовские письма. И в те решающие дни, когда Пьетро настоял, чтобы они с мамой назначили день свадьбы, именно слова моего отца сыграли решающую роль.
В отеле "Савой" в Лондоне, где впервые блеснула звезда Гуччи, он сидел за столом, подавленный, на следующий день после их последней ссоры, и писал, пожалуй, самое проникновенное письмо.
Дорогая Бруна!
С печалью прихожу к заключению, что вчера, возможно, мы в последний раз обсуждали твое затруднительное положение. Хотя мне не хотелось бы усугублять и без того скверную ситуацию, я должен указать на некоторые серьезные недостатки твоего характера, которые повредят развитию твоей личности. Очевидно, за последние двадцать лет ты не вполне осознала всю важность самоуважения… ценность свободы мысли и права на собственный выбор… Тебе явно не хватает этих принципов, и ты позволила другим запугивать тебя и подчинять своей воле.
Далее он напоминал ей, что приближающийся день рождения, когда ей исполнится двадцать один год, будет знаком "яркого нового этапа" ее женственности, и все же она обречена на "мрачную перспективу" стать служанкой эгоцентричного мужчины, которому необходимо "обладать женщиной без равноправия, но именно оно делает отношения и жизнь по-настоящему сто́ящими". Это будет, писал он, "унизительный путь", "сродни самоубийству".
Вероятно, именно это сильное выражение и обезоружило ее - сродни самоубийству. Погубить себя заживо в браке с нелюбимым мужчиной, который обладал многими чертами тирана, присущими ее отцу. Или, возможно, после последней вспышки ярости Пьетро к ней пришло осознание, что мой папа на самом деле говорил правду. В отличие от Пьетро мой отец был ее "якорем", мужчиной, который обожал ее и мог подарить ей жизнь, выходящую за пределы ее самых смелых мечтаний. Его письма, несомненно, сильно повлияли на мою мать. Они создавали у нее ощущение собственной ценности - впервые в ее жизни.
С этими мыслями к матери пришло прозрение. Она осознала правоту папы и необходимость принять мужественное решение. "Я понимала, что́ должна сделать, - рассказывала она, - несмотря на то что мне по-прежнему было очень страшно".
Она позвонила Пьетро, не желая рисковать и встречаться с ним лично, и холодно сказала ему, что их помолвка разорвана. "Я вовсе не та женщина, которая тебе нужна, - сказала она. - Наши характеры никогда не притрутся. Мы слишком много ссоримся, и я устала от этого". Он уже слышал это и прежде, поэтому не верил ей до тех пор, пока она не вернула все сбережения, до последней лиры, и кольцо с жемчугом, которое ей никогда не нравилось. К ее удивлению, молодой человек, с которым она была связана с четырнадцати лет, молча принял ее решение, потратил сбережения на покупку спортивной машины и перебрался в Нидерланды, чтобы начать жизнь заново.
Мама осталась одна.
Словно отражение бурных событий ее личной жизни, за несколько дней до ее дня рождения Пий XII - единственный папа римский, которого она знала, впервые за двести с лишним лет уроженец Рима, - умер в возрасте восьмидесяти двух лет. После почти 20-летнего правления Святым престолом кончина чрезвычайно любимого народом первосвященника потрясла итальянский народ. Вслед за объявлением о его кончине, поступившим из летней папской резиденции в Кастель-Гандольфо, жизнь в столице Италии практически замерла. В течение девяти дней национального траура алтари и здания были задрапированы пурпуром. Сотни тысяч людей выстроились вдоль маршрута следования папского кортежа, и похороны папы Пия превратились в величайшую процессию из всех, что повидал на своем веку город.
По всей стране итальянцы собирались у своих радио- и телеприемников, следя за последними событиями в Ватикане, где еще не избрали нового понтифика. Поскольку магазины и офисы были закрыты - город скорбел по папе, своему заступнику в годы войны, - оставалось лишь сидеть дома и предаваться раздумьям. В обычных обстоятельствах мой отец, вероятно, улетел бы в Америку, но, узнав о судьбоносном решении моей матери бросить Пьетро, он решил остаться.
Именно во время этого долгого периода общественной скорби в непривычно теплый октябрьский день 1958 года папа пригласил маму встретиться с ним в его квартире. Ложь, которую ей пришлось сочинить для бабушки, чтобы оправдать свой уход, лишь усилила чувство вины, когда она вскочила в такси и попросила водителя отвезти ее в квартал Парьоли. Она точно знала, что́ произойдет, когда туда приедет. Как бы страшно ей ни было, она все равно решила ехать.
Папа, радушный и внимательный, открыл бутылку вина. Церковные колокола гулко звонили на пустых улицах. Воздух между ними, казалось, искрил от напряжения, и ее рука выдавала дрожь, когда она брала бокал. Чтобы создать непринужденную атмосферу, он показал ей квартиру. "Ей недоставало индивидуальности, и использовалась она только для одной цели", - рассказывала мама мне потом. Затем он повел ее в спальню.
В тот важный день отец взял девственность моей матери - или, как он иносказательно выразился, "сорвал розу без шипов".
Все четыре года дружбы с Пьетро она сохраняла свою непорочность. Полная решимости оставаться девственной до свадьбы, она отражала все наскоки своего жениха. После такого бурного ухаживания, решив, наконец, быть с моим отцом, она понимала, что на сей раз все по-другому, и ощущала бремя ожиданий.
"Он был у меня первым", - сказала она застенчиво. С того самого дня она и мой отец были неразрывно связаны - муж и жена в своих сердцах, пусть и не по закону.
Для моей матери этот первый опыт был и болезненным, и огорчительным. После соития она чувствовала себя грязной и грешной, особенно в священный день траура. Тот момент наверняка ощущал как священный и мой отец, держа ее в своих объятиях, - только по иным причинам. Хотя его всегда восхищали ее скромность и застенчивость, обнаружив, что она была девственницей, он был поражен до глубины души, и эта ответственность глубоко подействовала на него. Он оценил, что получил от нее нечто драгоценное, и, в свою очередь, почувствовал, что теперь она стала "его навсегда". Словно выключатель щелкнул в его голове, и чувства к ней перешли на иной, более высокий уровень.
Его Бруникки была чиста. Она принадлежит ему. Он никогда никому не позволит прикоснуться к ней.
К бесконечному облегчению матери, его страсть к ней не увяла. Напротив, он засыпал ее еще более пламенными любовными посланиями и знаками своей привязанности. В последующие дни они встречались так часто, как могли, - нередко в его квартире, - и он ни разу не дал ей повода усомниться в своей преданности.
Отбывая в очередную деловую поездку, он слал ей телеграмму за телеграммой с непрестанными уверениями в своей любви. Она не могла сомневаться в его пылкости, а поток писем помогал рассеять любые возможные страхи насчет того, чем он занимается за границей. Она старалась избегать мыслей о том, к чему приведут их отношения, и жизнь ее менялась так, как она даже представить себе не могла.