– В течение двух лет Рахалина достигла цветущего состояния. Жилища и мебель, пища, платья, образ жизни и воспиташе детей говорили о достатке и благосостоянии здоровых, сытых людей. Ежегодные доходы превышали уже арендную плату, и рахалинская артель через несколько лет, вероятно, стала бы собственностью имения, если бы мистер Вандалер сам не погубил свое дело. Вандалер потерял все свое состояние за игорным столом в Дублине и бежал в Америку. Его кредиторы продали Рахалину, артель разогнали и блаженный остров опять потонул в море нужды. Но пример рахалинской артели не прошел бесследно, он был оценен в науке. И когда мы опять привели наш народ, в дорогую родину, мы основали тысячи таких Рахалин. Один Вандалер, разумеется, не в силах был сделать это: для этого нужно было могучее собирательное лицо. И это собирательное лицо – ваша Новая община. Она – ваш помещик, она дала вам землю и машины и ей вы обязаны теперешним благосостоянием. Но и Новая община не сама это сочинила, не основатели ее, не народные вожди это придумали. Новая община зиждется на идеях, составляющих общее духовное достояние всех культурных народов. Вы поняли меня, наконец, друзья мои? С нашей стороны было безнравственно отказывать человеку, откуда бы он ни явился, какой бы национальности, какого бы вероисповедания он ни был – в участии в нашей успешной работе, потому что мы воспользовались знанием и опытом всех культурных народов. И если кто-нибудь к нам примыкает, признает наш государственный строй, принимает на себя общественные обязанности, то он пользуется и нашими правами. Всем, чем мы обладаем, мы обязаны работникам, предшествовавшим нам и, поэтому, мы обязаны выплатить наш долг. А для этого есть один только путь: полнейшая терпимость. Нашим девизом должно быть теперь и всегда: человек, ты брат мой!
Старый рабби Самуель встал и дрожащими руками захлопал оратору. Толпа последовала его примеру и устроила Давиду шумную овацию. Литвак хотел уже сойти с трибуны, когда Мендель громко крикнул:
– Тогда иностранцы отнимут у нас наш хлеб! Давид остановился и жестом дал понять толпе, что желает еще говорить.
– Нет, Мендель, нет! Вы ошибаетесь! Вновь прибывающие не отнимают у вас хлеб, но обогащают вас. Богатство страны составляют его рабочие силы, – это вы уже знаете. Чем больше будет рабочих, тем больше будет хлеба, при том справедливом и нормальном общественном строе, который существует у нас. Конечно, вы не отдадите новым эмигрантам ни ваших плодородных полей, ни ваших завоеванных прав. Но если для Нейдорфа желательно, чтобы кругом него появлялись новые колонии, то это желательно для всей страны. Каждый должен создать достаток, которым он желал бы пользоваться, и чем больше у нас будет возделанных земель, чем шире будет промышленность, тем богаче мы будем. Старший из вас, сам принимавший участие в основании Нейдорфа знает это по собственному опыту. Вначале здесь было не более двадцати семейств. Ну, скажите мне, разве плохо было для них, когда явились сюда еще тридцать, еще пятьдесят, еще сто семейств! Я спрашиваю: первые поселенцы разбогатели или обеднели от этого?
Слушатели, теперь только понявшие смысл его речи, ответили бурными восторженными криками:
– Литвак прав! Теперь всем лучше живется, лучше, лучше!..
Давид закончил:
– Вот вам мой ответ. Чем больше у нас будет людей, желающих работать, тем лучше будет для всех. Поэтому, не только из любви к ближнему вы должны говорить: "человек, ты брат мой"! – но также из корыстных соображений. Человек, брат! Добро пожаловать! Старшие из вас знают, как пустынна и печальна была эта местность двадцать, лет тому назад. Первые поселенцы получили наилучшую землю. Следующие получили землю похуже и сделали ее хорошей. Каменистая почва стала плодородной, болота осушали, потому что на границе цветущей колонии и плохая земля имеет притягательную силу. Теперь Нейдорф представляет собою один огромный сад, один большой великолепный сад, в котором легко и радостно живется. Но все ваши колонии ничего не стоят, и они погибнут, если вы нарушите принципы веротерпимости, великодушия и человеколюбия. Вы должны лелеять их и холить, и свет их будет озарять вашу жизнь. И так как я уверен в вас и жду от вас, я говорю: да здравствует, да здравствует, да здравствует Нейдорф!
Восторг слушателей переходил в экстаз.
– Да здравствует Литвак! Да здравствует Нейдорф! – кричали мужчины и женщины.
Они подняли на плечи оратора, который смеялся и тщетно сопротивлялся, и обнесли его вокруг трибуны.
В этот день доктор Гейер потерял все голоса в Нейдорфе.
IV
Путешественники осмотрели затем образцовые сельскохозяйственные заведения Нейдорфа. Мистер Кингскурт особенно интересовался химической лабораторией и складом земледельческих орудий. Левенберг дольше оставался в народной школе и в библиотеке с богатыми научно-популярными трудами. Мириам, бывшая в курсе дела в качестве учительницы, давала ему подробные объяснения. Но по мере того, как он узнавал о прекрасных и полезных нововведениях в деле духовного и физического воспитания подрастающей молодежи, его радостное удивление постепенно сменялось печалью. Он глубоко вздохнул.
– Что с вами, доктор? – участливо спросила Мириам.
– Мне очень тяжело, фрейлейн Мириам. Я вижу, что я не исполнил священного своего долга. Я мог работать, содействовать этому великому делу народного возрождения. Я был образованный человек и должен был понять тогдашнее брожение в еврействе. Но я был занят своим личным горем; я бежал от жизни. Я провел двадцать лет в позорном бездействии. Я сказать вам не могу, как тяжело мне на душе. Мне стыдно.
Она хотела было утешить его.
– Нет, фрейлейн Мириам! Не пытайтесь утешать меня. Ваши слова не могут быть искренни, потому что ни одна минута вашей жизни не пропала бесплодно. Вы из сострадания, разве, можете меня утешать. Мне стыдно моей бездеятельности, моего эгоизма. Образованный еврей моего времени обязан был работать для своего народа. Я позорно бежал от этого долга. Сожалейте меня, фрейлейн Мириам! По крайней мере, не презирайте меня!
– Презирать! Что с вами, доктор? – мягко ответила она. – Презирать вас, благодетеля нашей семьи?
– Ах, пожалуйста, не говорите об этом, – сказал он – Вы только унижаете меня своей похвалой. Я прекрасно понимаю, что никакой похвалы не заслуживаю. Есть известный долг у людей интеллигентных, как в давние времена noblesse oblige. Долг каждого интеллигентного человека содействовать по мере сил своих совершенствованию человечества. При всей вашей доброте, фрейлейн Мириам, вы не можете убедить меня в том, что мне не в чем упрекать себя.
– Но разве теперь поздно? – ответила она. – Вы можете еще поступить в Новую общину и стать полезнейшим членом. Мы искренне рады новым рабочим силам. Вы слышали это уже от моего брата. И как охотно приняли бы вас!
– В самом деле, фрейлейн Мириам? – сказал он с радостным волнением. –Теперь еще не поздно? Я мог бы еще быть полезным человеком?
– Конечно! – ответила она с улыбкой.
В нем вспыхнули, как зарницы, светлые надежды. Он почувствовал себя вдруг помолодевшим. Перед ним заалела заря новой жизни. Но в то же мгновение лицо его омрачилось тенью тяжелого воспоминания, и он опять тяжело вздохнул.
– Ах нет, фрейлейн Мириам! Это было бы слишком хорошо, но я не располагаю собой, я не могу остаться здесь. Я не свободен.
Мириам едва заметно побледнела и спросила едва уловимо-дрожавшим голосом:
– Вы не свободны?
– Нет! Я на веки связан с другим человеком.
Она беззвучно сказала:
– Можно спросить, кто это?
– Мистер Кингскурт!
Я он рассказал ей о своих отношениях к старику. Он обязался честным словом никогда его не оставлять. И он может, следовательно, оставаться в Палестине до тех пор, пока любопытство Кингскурта не будет совсем удовлетворено. Лицо Мириам прояснилось. Она спросила:
– А если мистер Кингскурт вернет вам ваше слово?
– Он этого не сделает, если я его об этом не попрошу. Даже одна такая просьба была бы изменой и неблагодарностью в отношении этого милого человека. У меня нет лучшего друга на свете, и у него нет никого, кроме меня. Что с ним будет, если я оставлю его?
– Он тоже останется у нас, – сказала Мириам. Но Фридрих, насколько он знал старика, считал это совершенно невозможным. В лучшем случае Кингскурт будет ездить по стране еще дня два, или даже недели две, осматривать достопримечательности, но затем, несомненно, отправится дальше в Европу.
Между тем остальные спутники окончили осмотр Нейдорфа. В доме представителя общины Фридмана гостям был предложен скромный завтрак. Они довольно долго сидели за столом, но время прошло незаметно в разговорах о прошлом и будущем Нейдорфа. Большинство поселян, тотчас после собрания, вернулись домой или к прерванной работе. Лишь небольшая группа крестьян, живших в самом центре Нейдорфа, перед отъездом гостей опять собралась вокруг автомобиля и долго махала вслед отъезжавшим гостям шляпами и платками.
Направо и налево дороги тянулись прекрасно возделанные поля, винные и табачные плантации, садоводства. На всем пространстве не было ни одной пяди необработанной земли. Вдали, на клеверном поле, двигалась косилка. Время от времени мимо них проезжали огромные возы с свежим душистым сеном. Мириам объясняла непосвященному в дело Фридриху естественные и экономические условия местности, через которую они проезжали. Здесь и там уже цвели яровые поля, маис и кунжут, чечевица и горох.
По паровым землям ходили электрические плуги и вспахивали еще чуть влажную после зимы почву, подготовляя ее для ближайшего зимнего посева. Табак уже высоко поднялся над землею, и крестьяне заботливо вырывали один из двух ростков, которые предусмотрительно сажаются один подле другого. Хмель уже был в полном цвету, и поселяне подпирали лозы сучьями эвкалипта; другие пользовались для той же цели проволоками. Те, которые подпирали лозы сучьями эвкалипта, не подрезали ветвей для того, чтобы хмель мог пышнее переплетаться и имел защиту от солнца. Архитектор Штейнек вмешался в разговор и пропел хвалебный гимн эвкалипту, этому великолепному австралийскому дереву, которое в несметных количествах и бесчисленных видах привезено было в Палестину, когда там началась культурная правильная работа. Без эвкалипта, который, помимо своей красоты, во многих отношениях чрезвычайно полезное дерево и с волшебной быстротой осушает болота, – без этого эвкалипта, быть может, и сделать ничего нельзя было бы и, наверное, не удалось бы достигнуть таких быстрых блестящих результатов.
– Да, да, – шутливым тоном сказала Сара – Штейнек из благодарности даже увековечил эвкалипт. Его излюбленные орнаменты на домах это – ствол и ветви эвкалипта.
Настроение у всех было приподнятое, радостное. Был чудесный весенний день. На лугах пестрели ковры цветов, здесь были тюльпаны и незабудки, и лилии, и великолепные орхидеи. Местами росли на полях разбросанными группами миндальные и шелковичные деревья.
Дорога пошла романтичным ущельем. По обеим сторонам громоздились скалы с зияющими пещерами, в которых скрывались когда то от врагов защитники еврейского народа. Давид несколькими грустными словами напомнил это давно-минувшее время.
Дорога обогнула темные каменные горы, и перед ними внезапно развернулась залитая солнцем прелестная Генисаретская долина и Генисаретокое озеро. Фридрих не мог удержать крика восторга при виде этой неожиданной дивной картины.
По зеркальной глади озера скользили большие и малые судна, оставляя за собою светящиеся борозды. Паруса нежно белели, как крылья чаек, а медные части электрических лодок ярко сверкали на солнце.
По ту сторону озера, светлели на лесистых холмах хорошенькие виллы. На том берегу, которым они ехали, расположен был новенький нарядный городок Магдала, весь потонувший в пышной душистой зелени. Но они, не останавливаясь, спешили дальше, по направлению к Тибериаде. Они видели перед собою картины счастливой богатой жизни, напоминавшие блестящие сезоны в Канне, в Ницце. Мимо них проносились элегантные модные экипажи, автомобили, велосипедисты, всадники, и на гладкой панели вдоль берега гуляла нарядная оживленная толпа. Это была интернациональная публика какого-нибудь модного европейского курорта. Давид объяснил своим гостям, что Тибериада, благодаря своим целебным горячим источникам и живописному местоположению, стала излюбленным местом многих европейских и американских богачей, искавших прежде вечного солнца и тепла в Сицилии или в Египте. Как только в Тибериаде выстроены были хорошие отели, сюда тотчас хлынули иностранцы. Ловкие швейцарцы первые оценили климатические преимущества этой местности, понастроили отели и нажили состояния.
Автомобиль в эту минуту проезжал мимо одного из этих отелей. На балконе сидели дамы и мужчины и любовались пестрым оживлением на улицах и видом сверкающего озера. На лужайках за отелями юноши и девушки в белых платьях играли в лаун-теннис. На террасах играла музыка, венгерские, румынские и неаполитанские хоры в национальных костюмах. Проезжая Тибериаду с севера на юг, путешественники восхищались чистыми широкими площадями и улицами, изящными зданиями и пестрой шумной гаванью. Они видели по дороге стройные мечети, церкви с латинскими и греческими крестами, и великолепные каменные синагоги. Достигнув южной части города, они несколько минут ехали меж двумя рядами вилл и отелей, окруженных густыми роскошными садами.
Наконец, автомобиль остановился у ворот прелестной дачи, обвитой со всех сторон диким виноградом.
– Мы приехали! – сказал Давид, выходя из экипажа.
Калитка открылась. На улицу вышел седой господин и, приветствуя гостей, спросил дрожащим от радости голосом:
– Где он, Давид, где он?
Левенберг не мог придти в себя от волнения. Его ждали здесь с нетерпением и встречали с восторгом. Давид еще накануне сообщил старикам по телефону, какого гостя он им везет.
И этот благообразный, приветливый, крепкий старик – тот самый несчастный разносчик, которому Фридрих хотел когда-то подать милостыню в венской кофейне! Какая удивительная, какая волшебная перемена! Но она свершилась самым естественным путем. Литваки были одними из первых эмигрантов, которые вынесли на своих плечах первую труднейшую борьбу с дикой некультурной страной. Теперь они пожинали плоды своих трудов.
Но в семье было и горе. Мать Давида и Мириам страдала тяжкой неизлечимой болезнью. Фридриха тотчас же повели к ней. Она лежала в кресле на веранде, с которой открывался чарующий вид на Генисаретское озеро. Она протянула Левенбергу свою худую желтую руку, и ее страдальческие глаза с бесконечной благодарностью смотрели на него.
– Да, да, доктор, – сказала она после первого приветствия, – Тибериада хороша и озеро хорошо, но сюда надо приезжать пока еще не поздно. Я приехала поздно, поздно…
Мириам стояла подле нее и ласково водила рукой по ее волосам.
– Мамочка, – говорила она, – ты поправилась с тех пор, как ты здесь. Тебе лечение пошло впрок. Ты это почувствуешь лишь тогда, когда вернешься домой.
Госпожа Литвак грустно улыбнулась:
– Дитя мое, конечно, конечно, мне хорошо… Я точно в раю. Поглядите, доктор, что я вижу перед собой… Разве это не рай?..
Фридрих подошел к балюстраде веранды и посмотрел в даль. Озеро отливало светлой лазурью, в которой отражались длинными тенями крутые уступы Джалана. На севере озеро сливалось с Иорданом, за которым гордо выступал покрытый снегами Гермон. Левее, зеленой бархатной лентой тянулись берега, светлыми пятнами врезались в побережье маленькие бухты, и, словно драгоценная игрушка, играл и блестел городок Тибериада. И везде, со всех сторон зелень и цветы, наполнявшие воздух упоительным ароматом.
– Да, это рай – тихо проговорил Фридрих и, когда Мириам подошла, он сильно схватил ее руку и пожал ее, словно благодаря ее за то, что жизнь еще так хороша.
Больная смотрела на них с своего кресла. И материнское сердце дрогнуло смутным радостным предчувствием.
– Дети! – беззвучно прошептала она и забылась в пленительных для нее счастливых мечтах.
V
В маленькой вилле, которую старые Литваки наняли на время лечебного сезона, гости поместиться не могли. Только Мириам осталась у своих родителей. Для себя и своих друзей Литвак заказал комнаты в отеле, подле бальнеологических заведений. Багаж их доставлен был еще до их приезда. И когда они, простившись со стариками, ушли в отель, чтобы переодеться, их уже ожидали комнаты, обставленные с полным комфортом и удобствами. В гостиной отеля их встретили двое мужчин и одна пожилая дама. Давид познакомил с ними своих гостей. Дама была еврейка из Америки, мистрисс Готланд. В ней было какое-то неотразимое очарование, и лучистое доброе лицо, под белоснежными волосами еще полно было молодой прелести. Из двух мужчин один, в черном, длинном сюртуке, был английский иерусалимский пастор. У него была длинная, белая борода патриарха, голубые мечтательные глаза и, к великому удивлению Кингскурта, он нисколько не обиделся, когда тот его принял за еврея. Второй был брат архитектора, бактериолог, профессор Штейнек. Веселый, живой, рассеянный человек, который говорил всегда так громко, точно излагал какую-то теорию о микробах перед аудиторией глухих. При встрече с братом он обыкновенно после первых приветствий вступал в ожесточенный спор с ним. Так было и теперь. Архитектор Штейнек предложил гостям посмотреть институт Штейнека с его знаменитыми лабораториями. Но профессор решительно воспротивился этому:
– Что за фантазия? Там нечего смотреть. И труда не стоит. Большой дом, много комнат и много морских свинок, и в каждой комнате стоит человек и производит опыты. Вот и все. Поняли? Брат мой всегда ставит меня в смешное положение. Мистрисс Готланд улыбнулась.
– Да все равно никто вам не поверит; ваш институт известен, как достопримечательность.
Профессор Штейнек расхохотался.
– Ах, Господи! Да что вы желаете видеть – микробов? Поймите же: да в том и особенность микробов, что их видеть нельзя, то есть простым глазом. Достопримечательности, нечего сказать. И, откровенно говоря, я в микробов не верю, хотя и воюю с ними. Поняли?
– Нет – смеясь ответил Кингскурт: – ни слова. Это, по-видимому, нечто в роде химической кухни. Что же вы там стряпаете, профессор?
Бактериолог предупредительно ответил:
– Чуму, холеру, дифтерит, туберкулез, родильную горячку, малярию, бешенство…
– Тьфу, черт побери!
– Вернее, средства борьбы с этими врагами человечества, – сказала мистрисс Готланд. – Мы его спрашивать не будем, и без него пойдем. Выдадим себя за знатных иностранцев, и нам там все покажут.
– Ну, ну ладно. Так и быть – пойду с вами! – крикнул профессор – Еще нападете на какого-нибудь дурака ассистента, который покажет вам стрептококка и скажет вам, что это холерная бацилла. Поняли?