Изменилось и положение тех евреев, которые остались там, где жили. Так как торговля стала падать с уходом евреев, то во многих местах введены были запретительные меры против полного выселения евреев, точно желали удержать этим необходимые элементы брожения. Затем терпимость, которую выказывали с самого начала евреи в Палестине, вызывала такое же отношение к евреям со стороны христианских народов.
– Поэтому, – заключил доктор Вальтер свою речь, бросая благожелательный взгляд в сторону профессора Штейнека, – я приверженец я поборник идей, отстаиваемых партией Штейнека и Литвака. И за эту идею я буду бороться до последней капли крови.
Блау заметил с сардонической усмешкой:
– Не забудьте передать это вашему брату, профессор. Раз доктор Вальтер на вашей стороне, значит, за вас большинство.
Адвокат побагровел.
– Что вы хотите этим сказать, скоморох? – прошипел он.
– Ничего, ничего я этим не хотел сказать, – ответил остряк, делая невинное лицо. – Я всегда видел вас там, где находится большинство, поэтому можно только поздравить людей, к которым вы примыкаете.
– Если вы этим намекаете на то, что я меняю свои взгляды, то я не считаю даже нужным оправдываться. Каждый человек умнеет с течением времени. Суть только в том, чтобы оправдывать делом свои убеждения.
Другой остряк тоже хотел было, метнуть какую-то остроту, но Шлезингер, в качестве поверенного барона Гольдштейна, все еще пользовавшийся авторитетом в этом кругу, счел нужным положить конец этим препирательствам.
– Да что это, господа? Разве мы в народном собрании? Зачем эти пререкания? Я признаю только две вещи; дела и развлечения.
– Браво! – сказал Кингскурт. – Но прежде всего, конечно, дела!
– Непременно! Но здесь мы собрались, чтоб развлечься, так? Ну и избавьте нас, пожалуйста, от этих споров и объяснений.
– Верно, верно, вы совершенно правы – льстиво смеясь, уверял его Шифман и, обращаясь к Фридриху и Кингскурту, сообщил:
– Не даром он пользуется таким неограниченным доверием барона Гольдштейна. Ведь, он представитель этой фирмы в Яффе.
– Быть не может! – воскликнул Кингскурт, делая удивленные глаза. Шлезингер молчал с скромным видом знаменитого человека, которого показывают толпе.
Дамы, между тем, вернулись к прерванному разговору о новых парижских шляпах. Тон беседы давала госпожа Лашнер, которая получала все принадлежности туалета непосредственно из Rue de la Paix.
Но Эрнестина Вейнбергер знаком пригласила Фридриха подвинуться к ней и тихо заговорила с ним.
– Это моя дочь. Как время бежит! Как вы находите ее? Красива, дурна?
– Вся в мать! – машинально ответил он.
– Значит, дурна! Ах, какой вы злой – сказала она и кокетливо вскинула на него глаза.
Ему было очень тяжело смотреть на эту поблекшую женщину и ее смешные претензии нравиться и пленять. Он увидел причину своих мук и терзаний в совершенно ином свете и его точило раскаяние о двадцати бесцельно прожитых годах.
Но она не подозревала того, что происходило в его душе, и продолжала шутливо допрашивать его: что он намерен теперь делать? Останется ли он здесь или поедет в Европу? И если он останется, то, вероятно, он обзаведется семьей, женится…
– Я? В мои годы? – удивленно ответил он. – Нет, это я прозевал, как и многое другое, более важное.
– Вы не искренни, – сказала госпожа Вейнбергер. – Вы еще не стары и кажетесь на вид даже моложе своих лет. Вы отлично сохранились на своем уединенном острове… Позвольте, позвольте, вот спросите ее… Она про вас ничего не знает… Фифи, как ты полагаешь, сколько лет доктору Левенбергу.
Фифи Вейнбергер взглянула на него и, опустив глазки, пролепетала:
– Около тридцати!
– О, нет, милая барышня! Вы плохо разглядели меня!
– Нет, я второй раз уже вижу вас, – краснея, сказала девушка. – Я вас на днях видела в опере, вы были с Мириам Литвак.
– A propos, – заметила Эрнестина. – как вам нравится Мириам Литвак? Я не про внешность спрашиваю. Она очень недурна. Но она, кажется, рисуется немного своей серьезностью. Она играет в педагогию. Это теперь в моде здесь.
– Насколько мне известно, – резко ответил он, – Мириам Литвак не играет в педагогию. Она с искренним увлечением занимается своим делом.
– Скажите, скажите! Какого защитника приобрела себе Мириам! – трунила Эрнестина.
– Мистер Кингскурт делает мне знаки, – сказал Фридрих, вставая. – Мы засиделись здесь.
Он простился и ушел со своими друзьями. Кингскурт взял его под руку и сказал ему:
– Фритц, угадайте, о чем я думал все время, когда мы находились в этом милом обществе?
– Не могу знать.
– Я думал о том, что нам пора убраться подобру - поздорову. Ведь, мы не шулера, не убийцы какие-нибудь, чтобы кончить свое существование в компании господ Шлейзингеров. Или вы намерены навсегда здесь застрять?
– Что за вопросы, Кингскурт? Вы прекрасно знаете, что я вам принадлежу, и пойду с вами, куда и когда бы вы ни пожелали.
Старик остановился и крепко пожал ему руку.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.
СВЯТАЯ ПАСХА
I
Был уже вечер, когда гости вернулись на виллу старых Литваков. Русский поп из Сефориса приехал за час до них. Немного позднее пришел Давид с францисканским патером Игнатием. Это был хорошо упитанный, краснощекий мужчина с светлой бородой, красиво выделявшейся на темной сутане. Он был родом из Кельна, жил в Тибериаде уже около двадцати лет и изъяснялся только по-немецки. И русский священник с мистером Гопкинсом делали геройские усилия, чтобы как-нибудь столковаться с патером Игнатием на его родном языке.
Пасхальный стол на двадцать приборов накрыт был в столовой, в нижнем этаже. Давид указал гостям места и сам сел в нижнем конце стола, против отца, занявшего хозяйское место. По правую сторону старика стоял пустой стул больной матери, которая не могла сойти к столу. По левую сторону хозяина дома сидела мистрисс Готланд.
Началась старинная красивая мелодрама пасхальной трапезы.
Хозяин дома поднял кубок с вином и произнес молитву, в которой благодарил Бога за сладкий плод, растущий на виноградных лозах, и все милости, оказанные Богом народу израильскому.
– Всемогущий Бог наш! Ты дал нам время для радости праздника, торжества и блаженства, и этот праздник опресноков в память нашего освобождения и нашего выхода из Египта…
По окончании молитвы все, кроме Кингскурта, отпили немного вина. мистрисс Готланд нагнулась к нему и тихо сказала ему по-английски:
– Вы должны делать все, что делают другие. Таков обычай!
Кингскурт состроил уморительное лицо и с забавной серьезностью стал проделывать то же, что делали члены семьи и с ними христианские гости.
Хозяин дома обмыл руки в серебряной чашке, которую поднесла ему Мириам… Затем он взял с тарелки, стоявшей перед ним, кусок петрушки, обмакнул его в соленую воду, произнес молитву и съел. Всем присутствовавшим за столом подано было по куску петрушки и все ее ели. Кингскурт тоже проглотил петрушку с веселой гримасой, и мистрисс Готланд добродушно смеялась, глядя на него. Затем с покрытого салфеткою блюда убрали яйцо, кость и кусок жареного мяса и высоко подняли его с торжественными словами:
– Это хлеб страдания, который ели предки наши в Египте…
Мистрисс Готланд опять пришла на помощь Кингскурту и указала ему в лежавшем перед ним молитвеннике, рядом с древнееврейским текстом, немецкий перевод. Затем вторично налили в кубки вино, и Давид, как самый младший за столом, встал и спросил:
– Ma nischtaneh halajloh haseh?.. Чем эта ночь отличается от других ночей? Потому что всегда мы едим и кислое, и пресное, – в эту же ночь только пресное. Мы едим всегда всякие овощи, – в эту же ночь только горькие овощи.
Тогда открыли блюдо с опресноками, и все хором ответили на вопрос Давида:
– Когда-то мы были рабами фараона в земле Египетской, и Всемогущий Бог наш вывел нас из рабства мощной рукою…
Торжество, имевшее характер и службы, и семейной беседы, шло стройно и благостно, трогая сердца трагизмом и красотою неизгладимого в памяти страдания. В самую глубь веков восходил этот национальнейший изо всех еврейских праздников. Точно так же совершались эти обряды и много веков назад; мир изменился, одни народы погибали, появлялись другие, из бездны морей выплывали новые материки, неведомые силы природы облегчали и украшали человеческую жизнь, и только один этот народ еще жил и исполнял неизменные обряды, верный себе и памяти о страданиях своих предков.
Великий Израиль, народ рабства и свободы все еще молился тысячелетними словами своему Вечному Богу!
Один из присутствовавших за столом произносил древнееврейские слова молитвы с ревностным усердием новообращенного. Волнение теснило ему грудь и он с трудом сдерживал рыдания.
Почти тридцать лет прошло с тех пор, как он сам, маленьким мальчиком, спрашивал "Ma nischtaneh". Затем пошло "просвещение", отречение от всего еврейского, закончившееся прыжком в пустоту, так как у него не было больше в жизни точки опоры. И в этот вечер, за пасхальной трапезой, он казался самому себе блудным сыном.
– Фритц, я и не подозревал, что вы такой ученый гебраист! – бросил ему Кингскурт через стол, воспользовавшись паузой в молитве.
– Откровенно говоря, я и сам этого не подозревал! – ответил он. – Но, очевидно, есть вещи, которые никогда не забываются.
Во время разговора так часто упоминалось имя какого-то Иоэ, что Кингскурт не мог удержаться и не спросить, что представляет собою таинственный незнакомец.
– Вы не знаете Иоэ?! – с непритворным изумлением сказал профессор. – Ну это большой пробел в вашем образовании. Иоэ нельзя не знать. Без Иоэ многого бы не случилось. Иоэ – удивительный человек, редкий человек, Иоэ, в своем роде, единственный в мире человек.
– О, о!.. Я не прочь был бы повидать этот редкий экземпляр…
– К сожалению, это невозможно. Вы можете только поговорить с ним со телефону. Он сегодня после полудня прибыл в Марсель. Я перед ужином говорил с ним по телефону.
– Как? – изумился архитектор. – Внезапно? Никого не предупредив?
– Да вы его знаете, – сказала мистрисс Готланд. – Ему сообщили, что один лионский фабрикант ввел на своих фабриках новую машину. "Надо, говорит, посмотреть". – И в тот-же день собрался и уехал в Европу. И так как тамошние газеты предупреждены были по телеграфу о его приезде, то его теперь, вероятно, уже осаждает целый отряд фабрикантов, агентов и инженеров.
Решид-бей добавил:
– Да, его всегда ждут, куда бы он ни приехал, представители всех областей промышленности. У него сношения с Англией, Германией, Францией и Америкой.
Завтра он, быть может, отправится в Америку, если не поедет в Лондон или не вернется сюда. Никогда нельзя знать наперед, что сделает Иоэ. Одно только можно сказать: он сделает то, что нужно. Он пятимиллионное дело решает скорее, чем иной вопрос о покупке нового сюртука. Американцы в восторге от него.
– Черт побери, он мне нравится, ваш Иоэ – воскликнул Кингскурт. – А что он собою здесь представляет?
– Он главный управляющий по делам торговли и промышленности, – сказал Давид. – Нет такой должности, на которую не годился бы Иосиф Леви. Это человек, одаренный изумительной прозорливостью и железной волей. У него глубокий ясный ум и он быстро ориентируется в самых сложных запутанных вопросах. И раз Иосиф Леви берется за какое-нибудь дело, вы можете поручиться своей головой, что он доведет его до конца. Для вас интересно будет послушать его. Я доставлю вам эту возможность после ужина, раз мы лишены удовольствия видеть его сегодня в нашем обществе.
– Вы предлагаете нам поговорить с ним по телефону? – спросил Кингскурт.
– О, нет. Вы послушаете его доклад о колонизации Палестины. Я упросил его однажды проговорить его в фонограф и заказал множество этих валиков. Несколько сот экземпляров я подарил школам, в виде пасхального подарка. И мы сегодня в первый раз послушаем этот доклад из фонографа.
Кингскурт нашел эту затею очень забавной.
– Это чудесно! – сказал он – Отличная идея! Я, ведь, все время добиваюсь от вас ответа, как это у вас все наладилось. Про железные дороги, гавани, фабрики, автомобили, фото-, фоно-, теле- и прочие графы и мы, несчастные, слыхивали. Но каким образом вы всю эту культуру здесь развели?
– Иоэ все это расскажет вам в последовательном порядке, – ответил Давид. – И этот первый вечер Пасхи мне кажется очень подходящим для этого моментом. Мы читаем сегодня в нашей старой Агуде, как однажды мудрецы собрались в такой же вечер в Бене-Бераке и всю ночь говорили о выходе евреев из Египта. Мы – потомки рабби Элиазара, рабби Иегошуа, рабби Элеазара, сына Ашария, рабби Акивы и рабби Карфона. И это наш вечер в Бене-Бераке. Старое обновляется. Мы сперва совершим наши обряды, как совершали их наши предки. Евреи вторично очутились в Египте и вторично пережили благополучный исход. Но на этот раз освобождение евреев совершилось при содействии культуры и технических средств, которые были в распоряжении человечества в начале двадцатого столетия. Иначе быть не могло. И раньше это быть не могло. Необходимо было, относительное хотя бы, обилие технических приспособлений. Народы должны были подняться до понимания значения колониальной политики. Нужны были не парусные суда, а огромные пароходы, дающие в час двадцать две мили и даже больше. Словом, нужен был инвентарь 1900. Мы должны были сделаться новыми людьми и остаться верными старому племени. И нужно было благожелательное участие в этом великом деле народов и их правителей, в противном случае мы не могли бы даже приступить к осуществлению заветной мечты.
Гопкинс напомнил своим товарищам христианам о столкновениях, которые происходили когда-то у гроба Господня, и возбуждении умов в дни Святой Пасхи. Теперь они, христиане, мирно беседуют за пасхальной трапезой в доме еврея, и религиозные верования одних нисколько не оскорбляют верований другого. Потому что возродилась весна человечества.
– Да, весна человечества! – задумчиво повторил священник из Сефориса.
II
По совершении всех обрядов и молитв, все общество перешло в гостиную, где на столе уже стоял фонограф. Мужчины и дамы уселись в креслах и на диванах. Давид передвинул какую-то кнопку в аппарате и шутливо сказал:
– Слово за Иосифом Леви.
В фонографе что-то зашипело, зажужжало и, наконец, сильный мужской голос отчетливо заговорил:
"Милостивые государи!
Я буду рассказывать историю нового переселения евреев. Все это очень просто было. Мне кажется, что действительность теперь раскрашивается и раздувается.
Политической стороны дела я касаться не буду. Я не политический деятель, – к счастью, никогда им не был и не буду. У меня была своя задача, и я ее провел. Наше общество основано было под названием "Новое общество для колонизации Палестины". Оно заключило с турецким правительством колонизационный договор, условия которого известны всему миру. Когда меня спрашивали, в состоянии ли мы будем выплачивать ежегодно турецкой государственной казне суммы, которые мы обязались платить, я уклончиво молчал. При заключении договора мы должны были уплатить турецкому правительству два миллиона фунтов стерлингов, затем ежегодно, в течение тридцати лет, пятьдесят тысяч фунтов стерлингов и четвертую часть суммы чистых доходов "Нового Общества для колонизации Палестины". По истечении первых тридцати лет мы обязались делить чистый доход "Нового общества" пополам с турецким правительством. И на этих условиях нам предоставлены были для заселения земли, верховная власть над которыми все же оставалась за султаном.
Обязательства, которые мы взяли на себя, были очень тяжелые, и у многих являлись сомнения, сумеем ли мы выполнить их. Страна была крайне бедна, и первые партии колонистов представляли собою пролетариат изо всех стран. Хотя было много крупных учреждений, содействовавших успеху национального дела, и общий фонд их в конце 1900 года равнялся двенадцати миллионам фунтов стерлингов. Но, кроме платежей турецкому правительству, покупка земли, обработка, усовершенствование, постройка домов, переезды неимущих колонистов требовали еще огромных сумм. Где их было взять? Мои ближайшие друзья и я не сомневались в победе и смело смотрели в будущее. Мы понимали, что при дружной упорной работе свободных людей можно всего достигнуть. А людей мы сами должны были создать, дисциплинировать их, приучить к труду и новым условиям жизни. И это нам удалось. Мальчики, которых мы привели сюда, через десять лет стали взрослыми, уже приспособленными к новым условиям, людьми. А нам, ведь, только это и и нужно было. Нам нужны были люди.
Затем, мы возлагали большие надежды на предприимчивость, свойственную всем народам, и особенно евреям.
Когда в конце девятнадцатого столетия в Клондике нашли золотую руду, в Аляску устремились толпы алчущих и жаждущих. Я говорю не о золотоискателях, а о предпринимателях, которые шли по пятам золотоискателей. Туда потянулись транспорты кроватей, столов, стульев, белья, сапог, платья, консервов, напитков, врачей, учителей, певцов, – словом, в Клондике оказались все нужные и не нужные атрибуты культуры потому только, что несколько человек пожелали искать там золота. Я привел этот пример, как яркое доказательство того, что одно предприятие всегда влечет за собою другое. Каждый практический человек инстинктивно знает это и в таких случаях не совещается с профессорами политической экономии. Евреи искони веков были искусными предпринимателями. Только насчет собственной будущности мы не лелеяли экономических надежд. Почему? Потому что не было почвы под ногами. Но как только евреи очутились на родной земле, они, конечно, проявили и здесь ту же ловкую предприимчивость, что и в других странах. И на основании этих соображений вопрос о деньгах менее всего нас беспокоил.
Ну вот, договор был заключен. Условленная сумма внесена. И я выговорил тогда первым условием, чтобы договор этот не был опубликован. Я боялся, что народ будет сбит с толку цифрами и получит превратное представление о значительности национального фонда и о требованиях, которые будут предъявляться к колонистам. Я боялся излишней радости наших несчастных собратьев. Надо было подготовить их к новой жизни. Да и над собою пришлось тоже поработать. Выбрана была дирекция "Нового Общества", и дирекция меня назначила главным руководителем всего дела на пять лет. Тогда же я получил на первые расходы кредит на миллион фунтов стерлингов. Один из моих инженеров находил, что этого мало…"
– Ужасно мало! – сказал Кингскурт и крикнул Давиду:
– Заткните ему, пожалуйста, глотку!
Давид закрыл фонограф.
– Объясните мне, ради Бога, толком, что это за "Новое Общество", – заговорил Кингскурт. – Это то же, что и эта община, о которой была речь в Нейдорфе… И что это за дирекция была? И каким путем вы собрали капиталы, хотя бы и небольшие?
– Я понимаю ваши вопросы, – сказал Давид. – Иосиф Леви полагал, что на этот счет ему распространяться нечего, так как это каждый ребенок знает. Основанное вначале "Общество" то же, что и теперешняя Община, и в то же время то и другое совершенно разные вещи. Я вам это объясню. Вначале было акционерное общество, а теперь это артель. Но в имущественном отношении артель – прямая наследница акционерного общества.