– Только не волнуйтесь, милый мой! С моей ненавистью ко всему роду человеческому вы примирились… А если я и племя Израилево не обожаю – так сейчас на дыбы! Утешьтесь, миленький… я ненавижу евреев не более и не менее, чем христиан, магометан и огнепоклонников. Все они ни к черту не годятся! Я вполне сочувствую Нерону: в одну бы голову их всех и отрубить ее одним ударом! Или нет: пусть остаются на земле, пусть поедают друг друга и умирают медленной смертью.
Фридрих успокоился: Конечно, это глупо с моей стороны. ведь то, что вы взяли меня о собой лучшее доказательство вашей терпимости.
– Я вспомнил сейчас – сказал Кингскурт – одно столкновение с одним из ваших соплеменников или единоверцев или – черт меня побери – ну, словом с евреем. Это было в полку. У нас был один вольноопределяющийся… Кон, его была фамилия… Плюгавенький такой… Простите! Этот Кон был несчастный кривоногий малый, самим Богом сотворенный для кавалерии… И вот однажды на уроке верховой езды, я приказал им, мерзавцам, скакать через барьер. То есть, я хотел, что бы они скакали, а они не хотели, или не умели. Барьер был довольно высокий. Ну, я и обращался с ними, как и следует обращаться с такими, прохвостами! Тогда я умел еще ругаться, черт меня побери! Теперь я уже перезабыл… Я и дал им понять отборными такими словечками, что, мол, считаю их самой трусливой дрянью…
И свое раздражение я больше всего вымещал на Коне.
– Что, делишки, векселишки, никак, скорей делаются! – говорю ему. – Еврейчик мой, как вспыхнет, до корней волос и в одно мгновенье перескочил через барьер. Но упал и сломал руку. Прескверно было у меня тогда на душе. И зачем такой дряни чувство достоинства!
– Вы полагаете, что для евреев это излишняя роскошь?
– Ну, полноте… Вы придираетесь к моим словам… Впрочем, если у евреев есть чувство достоинства, зачем они допускают такие издевательства над собой?
– Что же евреи должны делать, мистер Кингскурт?
– Что? Ну, этого я не знаю… Но что-нибудь такое, что сделал мой Кон. Я стал больше уважать его с той минуты.
– Потому что он сломал себе руку?
– Нет, потому что он показал мне, что у него есть сила воли. Если б я был на вашем месте, я затеял бы что-нибудь великое, смелое до безумия – перед чем все враги еврейства остолбенели бы от изумления. Всегда, милый мой, будут предрассудки. Человечество питается предрассудками от колыбели до гроба. И если предрассудки нельзя уничтожить, то надо их победить.. Положительно, в наше время интересно, верно, быть евреем. Именно потому, что против вас весь мир.
– Ах, если бы вы знали, как это тяжело!
– Верю, верю! Могу себе представить… Ну, как же будет с Палестиной? Давайте, посмотрим ее, прежде чем исчезнем с лица земли.
– Мне все равно, мистер Кингскурт!
Яхта взяла курс по направлению к Яффе.
Они пробыли несколько дней в древней стране евреев.
Яффа произвела на них тяжелое впечатление. При всей красоте местоположения, общий вид города был удручающий. Жалкая гавань, неудобная высадка. Узенькие грязные улицы, в которых спирало дыхание от вони и какого-то тленного могильного запаха. На каждом шагу пестрая восточная нищета. Оборванные турки, грязные арабы, робкие, забитые нуждой евреи вяло, безнадежно бродили по городу, вымаливая подаяние…
Кингскурт и Левенберг поспешили уехать дальше. Они отправились по отвратительной железной дороге в Иерусалим. Но и на этом пути все говорило о страшном упадке страны.
Плоская, местами песчаная, местами болотистая равнина. Темные нивы, точно спаленные огнем или солнцем. Черные деревушки арабов. Угрюмые туземцы с хищными разбойническими лицами. На улицах, в кучах мусора копошились голые грязные ребятишки.
Вдали, на горизонте, засерели холмы Иудеи. Поезд въехал в долину, закованную в темные обнаженный горы. Ни малейшего следа былой или современной культуры…
– Если это наша страна – с грустью заметил Фридрих – то она в таком же страшном упадке, как и наш народ.
– Да, это ужасно, это прямо гнусно… – горячился Кингскурт. А между тем здесь много можно сделать! Первым делом надо насадить леса. Какой-нибудь миллион молодых елей – они быстро растут – как спаржа. Стране нужна только вода и леса – и перед ней откроется будущность, и кто знает, какая великая будущность.
– Что же вода и лес дадут этой стране?
– Евреев! Черт возьми! Вода и лес приведут сюда евреев.
Была уже ночь, когда они приехали в Иерусалим, дивная лунная ночь…
– Тысяча чертей! Как хорошо! – воскликнул Кингскурт. Он велел остановить экипаж, который вез их с вокзала в отель и сказал комиссионеру:
– Оставайтесь на козлах и скажите вашему кучеру, чтобы ехал за нами шагом. Мы пойдем немного пешком. Доктор, хотите?.. Как называется эта местность?
Комиссионер почтительно ответил:
– Долина Иосафата, господин.
– Да черт меня побери, так она действительно, существует! А я думал это так только… в Библии… По этим самым местам ходил Спаситель!… Доктор! Доктор! Что вы скажете на это!… Ах да!…Но вам…но вашему сердцу эти места тоже что-нибудь говорят. Эти старые стены, эта долина…
– Иерусалим! – произнес Фридрих тихим дрожащим голосом. Он совершенно не мог объяснить себе, почему его так волнуют эти смутные очертания незнакомого города…Быть может, воспоминания о словах, слышанных в раннем детстве? О молитвах, которые шептал его отец? Картина вечернего пасхального служения вспыхнула в его памяти. Одна из немногих древнееврейских фраз, которые он помнил еще, прозвенела в его душе: "Лешуна або Берушалаим"… Через год в Иерусалиме!… И он увидел себя маленьким мальчиком, идущим в синагогу со своим отцом. Ах! Нет больше веры, нет юности, нет отца…
Перед ним в сказочном лунном сиянии стояли стены Иерусалима. Глаза его подернулись влагой и сердце обожгла горячая волна. Слезы медленно покатились по его щекам. Он остановился.
Кингскурт выразительным жестом приказал кучеру остановиться и беззвучно отошел на несколько шагов от Фридриха, чтобы не мешать его скорбно благоговейному раздумью…
Фридрих глубоко вздохнул и очнулся от грез.
– Простите, мистер Кингскурт, – сказал он – я заставил вас ждать. Я был… я так странно чувствую себя… Я не понимаю даже, что со мной происходит…
Но Кингскурт взял его под руку и сказал необычным мягким тоном.
– Слушайте, Фридрих Левенберг, я вас очень люблю!..
И в великом безмолвии лунной ночи христианин и еврей шли рука об руку к древнему священному Иерусалиму…
Днем вид города был менее привлекателен.
Крики, вонь, мелькание пестрых грязных тканей, суета, беготня оборванных людей в тесных душных улицах, нищие, больные, голодные плачущие дети, визгливые голоса женщин, резкие крики разносчиков.
Некогда царственный Иерусалим глубже пасть не мог!
Кингскурт и Фридрих осматривали знаменитые площади, здания, развалины. Пришли они и в грустную улицу со скорбной стеной древнего иудейского храма. Группа нищих, деловито и назойливо вымаливавших подачки у священных развалин, производила отталкивающее впечатление. . .
– Вы видите, мистер Кингскурт – сказал Фридрих – еврейство, действительно, погибло, и мечтать о возрождении – безумие. От еврейской нации остались только развалины древнего храма.
И сколько бы я ни копался в своей душе с этими жалкими, несчастными, торгующими национальной скорбью – я ничего общего иметь не могу…
Он говорил довольно громко, полагая, что кроме Кингскурта его здесь никто не поймет. Но кроме нищих и проводников перед скорбной стеной стоял еще один человек в европейском платье. На слова Фридриха он обернулся и сказал вполне литературным немецким языком, но с заметным иностранным акцентом:
– Судя по вашим словам, вы еврей или еврейского происхождения.
– Да – с удивлением ответил Фридрих.
– В таком случай позвольте мне заметить вам, что вы очень ошибаетесь – продолжал незнакомец. – От еврейства остались не одни только старые плиты и несчастные попрошайки. В настоящее время еврейскую нацию нельзя судить ни по ее нищим, ни по богачам.
– Я не богач – сказал Фридрих.
– Я вижу, кто вы: вы чужой своему народу. Если бы вы приехали к нам, в Россию, вы убедились бы, что еврейский народ еще существует. Для нас жива еще легенда нашего могущества, мы сохранили еще любовь к прошлому и верим в будущее. У нас самые лучшие евреи, самые образованные остались верны еврейству, как нации. Мы не желаем принадлежать ни к какой другой. Мы остались тем, чем были наши отцы.
– Это очень хорошо! – горячо одобрил мистер Кингскурт.
Фридрих слегка пожал плечами, но сказал еще несколько вежливых слов незнакомцу и пошел с Кингскуртом дальше.
Когда они были на другом конце улицы и огибали угол, они оглянулись. Русский еврей стоял еще перед скорбной стеной, погруженный в беззвучную молитву.
Вечером они опять увидели его в английском отеле, в котором остановились. Он сидел за столом с молодой женщиной, очевидно, дочерью. После обеда они встретились в общей гостиной.
Предобеденный разговор тотчас же возобновился. Русский назвал свою фамилию: Доктор Айхенштам.
– Я по профессии врач –сообщил он. – Моя дочь тоже.
– Как? Ваша дочь врач? – заинтересовался Кингскурт.
– Да, она изучала медицину в Париже. Это целая бездна премудрости, моя Саша.
Девушка вспыхнула до ушей.
– Что ты, папа! – скромно отклонила она похвалу.
Доктор Айхенштам провел рукой по длинной седеющей бороде:
– Отчего же не сказать правду… Но мы здесь не удовольствия ради живем. Мы лечим глазные болезни. К прискорбию, здесь тьма больных. Грязь и запущенность мстят за себя. А как хорошо могло бы быть здесь! Ведь эта страна – золотая страна.
– Эта страна? – недоверчиво спросил Фридрих. Но ведь сказка о медовых реках и кисельных берегах – не больше как сказка.
– Нет, это правда! – горячо воскликнул Айхенштам. – Здесь только люди нужны, и тогда все будет здесь.
– Ну! От людей добра ждать нельзя! – решительно вставил Кингскурт.
Саша обратилась к отцу:
– Ты бы посоветовал им посмотреть колонии.
– Какие колонии? – спросил Фридрих.
– Наши еврейские поселения, – ответил врач. – Вы и про это ничего не знаете? Ведь это одно из самых замечательных явлений в современной жизни евреев. В разных городах Европы и Америки образовались общества, так называемые "Почитатели Сиона", с целью создать из евреев здесь, в нашем старом отечестве, земледельцев. В настоящее время есть уже множество таких еврейских деревень. Некоторые богатые жертвователи ассигновали на это дело довольно крупные суммы. Непременно посетите эти колонии, прежде чем оставите Палестину.
Кингскурт сказал:
– Можем осмотреть их, если вам угодно, Левенберг.
Фридрих поспешил согласиться.
На следующий день они отправились в сопровождении Айхенштама и Саши на оливковую гору. В нескольких саженях от вершины они проезжали мимо нарядной виллы одной английской дамы.
– Видите, – сказал русский еврей, – на старой земле можно очевидно воздвигать современные дворцы. Чудесная мысль – поселиться здесь. Это и моя мечта!
– Или, по крайней мере, глазную лечебницу построить здесь, – сказала Саша с милой улыбкой.
С оливковой горы они любовались видом холмистого города и каменными волнами горного хребта, который тянулся до самого моря.
Фридрих стал задумчив.
– Как хорош, вероятно, был когда-то Иерусалим! Быть может, потому отцы наши и не могли его забыть. Быть может, оттого в них и не умирало желание вернуться сюда?
Айхенштам мечтательно заметил:
– Мне этот вид напоминает Рим. На холмах можно было бы выстроить мировой город, нечто поразительное по величие и красоте! Представьте себе картину, которая открывалась бы отсюда! Великолепнее чем с Гвианикуло! Ах, если бы мои старые глаза еще увидели это!..
– Мы не доживем до этого, – печально сказала Саша.
Кингскурт в душе удивлялся этим мечтателям и, оставшись вдвоем с Фридрихом, заметил:
– Это удивительная пара, отец с дочерью. Так практичны и так наивны. Я представлял себе евреев совершенно другими.
На следующий день они простились с ними и, следуя их совету, поехали в земледельческие колонии, Они осматривали Ришон-ле-Сион, Рехобот и другие поселения, имевшие вид оазисов в этой истощенной местности. Много прилежных рук должны были работать здесь, пока эта пустыня вновь ожила. Они видели прекрасно возделанные поля, превосходные виноградники, роскошные лимонные рощи.
– Все это появилось за каких-нибудь десять, пятнадцать лет, – говорил им представитель колонии Рехобот, к которому Айхенштам дал им письмо. После гонений на евреев в России в восьмидесятых годах и началось это движение. Но есть колонии, несравненно лучше нашей. Например, Катра. Она основана образованными людьми. Они оставили свои книги и стали обрабатывать землю. Таких крестьян нет, вероятно, нигде. Люди с высшим образованием, и пашут, сеют, жнут…
– Вот так штука, черт побери! – воскликнул мистер Кингскурт.
Но когда, представитель колонии Рехобот предложил молодым людям сесть на коней, он не находил уже достаточно крепких слов, чтобы выразить свое изумление. Молодежь разыграла перед гостями какую-то дикую арабскую фантазию верховой езды. Сначала они, как стрелы, помчались в поле, распустили своих коней, с криком и гиканьем опять вскочили на них, на всем бегу бросали вверх и ловили шапки, кувыркались, ломались и, наконец, поскакали все в ряд и запели древнееврейский гимн.
Кингскурт был вне себя от восторга.
– Гром, молния и тысяча чертей! Да они скачут, как демоны!
Но Фридриха не занимали эти проявления здоровой жизнерадостности, и он торопил Кингскурта в обратный путь.
Из колонии они той же дорогой вернулись в Яффу. Яхта уже готова была к отъезду, и в последних числах декабря они отчалили от Палестины и взяли курс на Порт-Саид. Здесь они пробыли два дня и поехали дальше через Суэцкий канал. Вечером 31 декабря 1902 года они вошли в Красное море Левенбергом опять овладела глухая гнетущая тоска. В таком настроении он бывал равнодушен ко всему.
После заката солнца Кингскурт позвал его на палубу.
– Сегодня, доктор, мы с вами кутнем. – Взгляните-ка на меню. И несколько серебряных головок нам заморозят!
– Разве сегодня какой-нибудь исключительный день, мистер Кингскурт?
– Да неужели вы не знаете? последний день года. Это вовсе не пустой звук это число – если вообще времяисчисление имеет какой либо смысл…
– Для нас оно не имеет никакого значения – нехотя сказал Фридрих. – Ведь для нас начинается новая жизнь, вне времени…
– Конечно, конечно! А все-таки это прелюбопытный денек. В полночь мы швырнем в море время, и когда, волны унесут век, в который мы присуждены были я к жизни, мы будем думать о чем-нибудь великом, прекрасном!.. Я прикажу приготовить хороший пунш!.. Как-никак, это одна из приятнейших вещей в юдоли земной жизни.
И программа была в точности исполнена. Кингскурт пил за десятерых и весь вечер был бодр и свеж и говорил без умолку, тогда как Фридрих после первых же рюмок почувствовал туман в голове, и, когда било двенадцать, уже как во сне слышал слова Кингскурта:
– Полночь! – воскликнул он громовым голосом. – Исчезни, время! Я поднимаю бокал за смерть твою! Чем ты было? Позором, кровью, гнусностью и ложью! Выпьем, человек, муж, изолированный современник!
– Я не могу больше – заплетающимся языком сказал Фридрих.
– Дитя! Встаньте-ка, на цыпочки поднимитесь… Классическая местность. Здесь ваш старый Моисей показал один из своих фокусов… Они прошли море, не замочив ног… верно, тогда был отлив.. А стада фараона пошли за ними и потонули. Ничего удивительного! Попали в прилив… Вполне естественно! Но мне это именно импонирует! Самая простая вещь! Но надо уметь воспользоваться ею! Подумайте только, какое это было жалкое время, и что сумел сделать, тем не менее, ваш старый Моисей. Если б он теперь опять явился и увидел бы все эти чудеса – железные дороги, телеграфы, телефоны, машины, пароходы, яхты с электрическими рефлекторами. Он ничего бы не понял. И пришлось бы дня три, быть может, все. это объяснять, ему… Но после трех дней, он все понял бы. И знаете, что он тогда сделал бы? Расхохотался! Страшно, злобно хохотал бы! Потому что люди не знают, что делать со всеми сказочными открытиями, завоеваниями в области техники, науки!
В отдельных личных, так сказать, случаях мы сознаем, что люди злы. Но при объективном наблюдении, мы убеждаемся, что они только глупы. Безгранично глупы, глупы, глупы!
Мир никогда не был так богат, как теперь, и никогда не было так много бедных. Люди мрут с голоду, а неиспользованные хлеба гниют. Меня это нисколько не сокрушает. Чем больше людей погибнет, тем менее останется лживых, бесчестных, вероломных… Фридрих сделал над собой усилие и промолвил:
– А вам не кажется, мистер Кингскурт, что люди были бы гораздо лучше, если бы им легче жилось?
– О, нет! Если бы я так думал, я не бежал бы на пустынный остров, а пошел бы к людям и сказал бы им, научил бы их, что надо делать, чтобы жилось легче, чтоб дышалось вольней! Не через тысячу, сто, пятьдесят лет, мог бы совершиться. переворот… Сегодня же! В один день! С теми идеями, знаниями, средствами, которыми человечество обладает сегодня, 31-го декабря, 1902 года можно сделать все! Нет никакой надобности ни в философском камне, ни в воздушных экипажах. Есть же уже все необходимое для того, чтобы создать иную, лучшую жизнь? И знаете, кто должен проложить к ней путь? Вы! Вы, евреи! Именно потому, что вам так плохо живется. Вам нечего терять. Вы могли бы сделать великий опыт, показать пример всему человечеству и там, где мы были с вами… на старой земле, создать новую страну. И это будет вашим возрождением!
Последние слова Фридрих Левенберг слышал уже во сне. Он уснул и убаюканный мечтами плыл на встречу неведомому будущему.
КНИГА ВТОРАЯ.
ХАЙФА. 1923 ГОД
I
Яхта Кингскурта опять плыла по Красному морю, но в обратном направлении.
Борода и волосы Кингскурта побелели, как снег. И на висках Фридриха уже заблестели первые серебряные нити.
Старик позвал его на палубу.
– Ола! Фритц! Поднимитесь-ка наверх!
– Что скажете, Кингскурт? – сказал Левенберг, выходя из каюты.
– Черт побери! Ничего не понимаю! С тех пор, как мы едем по Красному морю, не вижу почти пассажирских судов. Грузовых много. А, помните, двадцать лет тому назад, в 1902 году. Какое тогда было движение! Ост-индские пароходы, китайские! А эти неуклюжие грузовые суда идут только в африканские гавани и в Мадагаскар. Я спрашивал у этого идиота, у лоцмана, про каждый проходящей пароход. Оказывается, в этих водах теперь нет ни японцев, ни китайцев, ни ост-индийцев: ходят только торговые суда. Очевидно, Англия за эти двадцать лет утратила свои. Индийские владения. Но кому же они принадлежат теперь, черт возьми!
– Спросите у лоцмана, если это вас интересует.
– Ничего больше спрашивать не буду. Приеду в Европу – узнаю. Я не любопытен – а вы, Фритцхен?
– Я тем менее, Кингскурт. Для меня все безразлично. За эти двадцать лет я утратил всякий интерес ко всем событиям вне нашего милого острова. У меня нет в живых ни друзей, ни родных. О чем мне узнавать? Про кого мне спрашивать?
Кингскурт удобно уселся в глубоком мягком кресле и закурил толстую сигару.