– О, нет, он лечил преимущественно бедных. Он передал свою практику дочери. Она тоже очень знающий врач. Теперь она заведует глазной лечебницей. Чудесная женщина. Не вышла замуж и всю свою жизнь посвятила бедным больным. Она представляет собою блестящее доказательство огромной пользы, которую могут приносить в разумно устроенном обществе старые девушки, одинокие женщины. Когда-то их вышучивали, тяготились ими. У нас они подвизаются на многих поприщах, на пользу себе и другим. Вся общественная благотворительность в руках таких женщин. И в деле благотворительности мы ничего нового не создали. Мы только усовершенствовали существовавшие уже в Европе типы учреждений и централизировали их. Больницы, санатории, детские сады, летние колонии, дешевые кухни, словом, все благотворительные учреждения, какие вы знавали уже в Европе, объединены у нас общим управлением. Благодаря такой организации есть возможность помочь каждому нуждающемуся, каждому больному. Правда, у нас к благотворительности не предъявляются такие тяжелые требования, как в европейских странах, потому что у нас экономическое положение народа гораздо нормальнее. Но и у нас есть нуждающиеся, потому что совершенно пересоздать людей мы, конечно, не могли. Слабости, беспечность, вольные и невольные проступки и у нас, конечно, не проходят безнаказанно. Мы больным помогаем медицинским уходом, а нуждающимся – доставлением работы. У нас каждый гражданин имеет право на работу, следовательно, и на хлеб, Но зато он сознает и исполняет свой долг труда. Нищенства у нас не допускается, и здоровый человек, протягивающий руку за подаянием подвергается, в виде наказания, самой тяжелой черной работе. Неимущий больной должен только сделать заявление в благотворительный комитет. В помощи никогда никому не отказывают. Все больницы соединены, разумеется, телефонами с главным госпиталем и, благодаря своевременным переговорам, предотвращается возможность отказа больному в приеме, за неимением свободных кроватей. У нас немыслимо, например, чтобы больной скитался из одной больницы в другую, как это бывало в прежнее время в Европе. Если больница переполнена, то во дворе имеется дежурная карета, которая отвозит больного в ближайшую больницу, где место его уже ждет.
– Но, ведь, это требует, вероятно, огромных затрат? – сказал Фридрих.
– Нет. Целесообразным распределением сумм государственного бюджета достигается большая экономия. Европейские страны уже в конце прошедшего и начале нынешнего столетия были достаточно богаты, но там не было системы, не было разумной организации. Европа была переполненной сокровищницей, в которой могло не оказаться, например, такой простой вещи, как суповая ложка, если бы в ней встретилась надобность. Люди не были ни глупее, ни хуже нас или, если хотите, мы нисколько не умнее и не лучше тех людей. Причина успеха нашего социального опыта совершенно другая. Мы создали наше государство, так сказать, помимо исторических, наследственных традиций. Правда, мы воспользовались плодами многовекового политического опыта, но все общественно-политические учреждения мы значительно видоизменили и обновили. Народы с беспрерывной государственной жизнью должны нести бремя, которое взяли на себя их отцы. Мы от этой необходимости избавлены. Возьмите, например, государственный бюджет в какой-нибудь знакомой вам европейской стране. Какую огромную статью составляют проценты и погашения давно просроченных долгов. Наше новое государство с самого начала очутилось в более благоприятных условиях. Я подробно ознакомлю вас с экономическим строем нашей страны. Теперь я отвечу только на ваш вопрос о расходах на благотворительные учреждения. Хотя эти учреждения оказывают безусловно всем больным и нуждающимся своевременную, целесообразную помощь, они обходятся нам все-таки несравненно дешевле, чем в былое время Европе. Расходы на постройку зданий и обзаведение ассигнуются из общественных сумм, как это и прежде делалось в культурных странах, если, конечно, расходы не покрываются кружковыми сборами и частными пожертвованиями. Затем, служащий персонал, кроме заведующих учреждениями, у нас даровой. Все члены Новой Общины, мужские и женские, обязаны посвящать два года общественной службе. Но к исполнению своих обязанностей они допускаются только по окончании своего образования, в возрасте от восемнадцати до двадцати лет. И надо вам знать, что для детей наших членов обучение обязательно и притом со включением университетского курса. Таким образом, благодаря этой двухлетней общественной служб, в нашем распоряжении огромная армия даровых интеллигентных работников, которые исполняют в благотворительных учреждениях самые разнообразные обязанности. Жалованье, как я вам уже говорил, получают очень немногие.
– Я понимаю – сказал Фридрих. – Ваша армия состоит из действительных офицеров и добровольцев.
– Допускаю это сравнение, – ответил Давид. – Но это не больше, как красивое сравнение. В нашей общине боевой армии нет.
– Ой, ой! – насмешливо протянул Кингскурт. Давид улыбнулся.
– Чего вы хотите, мистер Кингскурт! Совершенства нет на земле; нет его и в нашей общине. У нас нет государства, как у европейцев в ваше время. Мы составляем общину из граждан, которые путем труда, знаний стараются создать себе светлую радостную жизнь. У вас обращают большое внимание на физическое развитие подрастающего поколения. У нас много гимнастических стрелковых обществ, какие уже были много лет назад у швейцарцев. Культивируем и разные виды английского спорта: крокет, гонки, футбол. Все это мы переняли от Европы. Когда-то еврейские дети были бледные, хилые, робкие. А теперь!.. И эта поразительная перемена объясняется чрезвычайно просто. Из подвалов, из лачуг, из зараженных нуждою помещений мы вытащили их на свет Божий. Растения гибнут без солнца, люди тоже. Растения можно спасти, пересадив их на родную почву, людей тоже. Евреи очутились на родной почве и они ожили. Фридрих Левенберг задумчиво сказал:
– Слушая вас и припоминая то, что вы нам показали и обещаете показать – приходится верить, что это не утопия, что это действительность. Я начинаю понимать и размеры, и характер вашей общины. Все это меня пока не поражает. Меня другое смущает. Я допускаю даже, что вы нас ничем невиданным не удивитё, потому что приблизительно в тех же чертах мы видели эти формы общественно-политической жизни в Европе. Но я гляжу и слушаю – и не понимаю… не понимаю, как это могло случиться. Как бы мне выразиться ясней? Я понимаю настоящее положение, но каким путем вы добились его? Этот переход от того положения еврейства, которое а знал, к теперешнему – для меня совершенно непонятен. Если бы сегодня явился на свет, просто, без рассуждений, взглянул бы на весь этот порядок вещей, словом, отнесся бы к нему так, как в свое время относился к существовавшему тогда порядку вещей. Быть может, если бы я тогда вернулся в Европу после двадцатилетнего отсутствия, мне и там многое показалось бы странным, невероятным. Если бы мы, например, уехали в 1880 году и вернулись в 1900, нас, наверно, еще больше поразили бы такие завоевания в области науки, как электричество, телефон, фонограф и проч. Вы же ничего нового нам, кажется, показать не можете, и все таки… Я не верю своим ушам, своим глазам. Для меня этот переход – тайна, загадка.
– Об этом мы еще много будем говорить, – ответил Давид. – Я расскажу вам историю моей жизни, в которой вы сыграли такую значительную роль. Только не здесь, не теперь. Вы устали с дороги. Отдохните первым делом. Вечером, если вам угодно будет, мы пойдем в какой-нибудь театр, в оперу или в немецкий, английский, французский, итальянский, испанский театр!
– Черт побери! – воскликнул Кингскурт, – и все это имеется здесь! Как в Америке, в мое время! Там тоже гастролировали артисты изо всех стран света. Но найти такое обилие развлечений здесь…
– Нисколько не удивительно. Из Европы сюда гораздо ближе, чем в Америку. Многие, наконец, потому уже ездят в Палестину, что не переносят морской болезни. Сеть мало-азиатских дорог, начатая еще в прошлом столетии, давно уже проведена. Теперь идут поезда в Дамаск, Иерусалим, Багдад. С тех пор, как закончен железнодорожный мост через Босфор, можно ехать в Иерусалим без пересадки из Петербурга, Одессы, Берлина, Вены, Амстердама, Кале, Парижа, Мадрида, Лиссабона. Все европейские экспрессы примыкают к иерусалимским, а палестинские ветви соединяются с египетскими и североафриканскими. Северо-южноафриканская линия, которой очень интересовался германский император еще в девяностых годах, и сибирская дорога к границам Китая дополняют эту железнодорожную сеть Европы. Мы находимся на отличном пункте этой сети.
– Штука, черт возьми!
– Дороги вы уже видели. В этом тоже ничего удивительного нет. Русско-китайская дорога была уже двадцать лет тому назад готова, багдадская строилась, Нильско-Капская проектировалась. Было бы чему удивляться, если б Палестина, при своем положении в центре скрещивающихся дорог между Европой, Азией и Африкой, еще дольше оставалась бы в тени.
– Нет, дорогой хозяин, я не этому удивляюсь. Меня удивляет то, что… я не решаюсь даже сказать… то… что вы, евреи, сделали это. Вы не обижаетесь на меня?
Фридрих заметил:
– Откровенно говоря, я тоже постичь этого не могу. От нас, евреев, я ничего подобного не ждал.
Давид спокойно ответил:
– Только евреи могли это сделать. Только мы. Только мы в силах были создать это государство и этот центр международного общения. Наша трагическая судьба, наши нравственные страдания были так же необходимы для этого, как наш экономический опыт и наш космополитизм. Но довольно на этот раз. Отдохните, развлекитесь. Завтра по пути в Тибериаду мы вернемся к нашему разговору.
IV
С момента приезда в Хайфу, о дальнейшем путешествии в Европу не было еще речи.
Фридрих Левенберг, правда, из деликатности предложил своему другу продолжать путь, полагая, что его вряд ли может искренне интересовать судьба еврейского народа. Но старик решительно заявил, что останется до тех пор, пока не заметит, что им тяготятся. С еврейством произошла удивительная метаморфоза. И это доктор Левенберг может равнодушно относиться к своему народу, а у него, Кингскурта – сердце не каменное…
Словом, когда с яхты пришел штурман, Кингскурт заявил ему, что он остается в Хайфе, велел ему доставить вещи в Фридрихсгейм и экипажу дать полную свободу.
Комнаты, отведенные гостям в Фридрихсгейм, были смежные. Кингскурт стоял в нижней рубах на пороге общей двери и, широко жестикулируя, резюмировал все виденное и слышанное до сих пор. Фридрих сидел в удобном глубоком кресле и мечтательно смотрел в открытую балконную дверь на море. Более красивую местность он представить себе не мог. И какие чудные люди обитали в этом изящном уютном доме! Давид, уравновешенный и энергичный, уверенный в своих силах и скромный в то же время. И рядом с ним его жена – прелестное воплощение молодого счастливого материнства. А эта милая, благородная девушка, с таким трогательным увлечением отдающая свое время серьезному трудному делу. Когда-то у молодых девушек из богатых еврейских семейств были совершенно другие интересы. После долгих лет, он вспомнил об Эрнестине Леффлер, которую так безумно любил и благодаря которой так легко расстался с жизнью. Могла ль бы Мариам согласиться на такое замужество, как Эрнестина? И он невольно улыбнулся неожиданности этой мысли. Конечно, нет, это была другая девушка и весь их круг резко отличался от несимпатичного круга Леффлеров. Кто знает, не лучше ли было бы тогда, честнее, достойнее – работать и бороться, чем трусливо бежать от жизни?
– Кингскурт! – закончил он вслух свои размышления. – Кажется, наша яхта взяла неверный курс, когда мы уезжали искать этот блаженный остров. Как я провел двадцать лучших лет жизни?… Охотился, удил рыбу, ел, пил, спал, играл в шахматы…
– Со старым ослом, а?… – обиженным тоном буркнул Кингскурт.
– Я за ваши слова не отвечаю, – смеясь, ответил Фридрих. – Без вас я не мог бы и не хотел бы жить. Но жаль, жаль, что годы прошли так бесплодно. Жизнь шла вперед, совершалось великое мировое событие, а я в нем никакого участия не принимал, своей лепты труда не внес…
– Вот так раз! Человек пробыл двадцать лет в моей школе и еще носится с такими бреднями! Да скажите прямо, чего вы желаете вступить в Новую Общину.
– Я этого не говорю, потому что мало еще знаю ее.. Во всяком случае, в ней, кажется, менее непривлекательных сторон, чем в том обществе, от которого мы бежали.
– Конечно! Конечно! Сделайте одолжение, примыкайте к этому обществу! – Горячился Кингскурт. – Я и без вас могу уехать, и сделаю это преспокойнейшим образом уеду…
– Не волнуйтесь только, Кингскурт! Я не останусь здесь дольше вас…
– И вы говорите это…
– Вполне серьезно… И будьте спокойны, я не вступлю в эту общину. Разве в том случае…
– Если бы?..
– Если бы, – протянул Фридрих, улыбаясь своей мысли, – если бы вы тоже вступили.
Левенберг давно уже не слышал такого хохота.
– Фритц, ха, ха, ха, что… что вы сказали? О-го, о-о, ха, ха, ха… – заливался Кингскурт, корчась от смеха. – Я член еврейской общины! Я, Адальберг фон Кенигсгоф, христианин, прусский офицер, потомок старинного дворянского рода! Ну, Фритц, это… это великолепно, ха, ха, ха!
– Прусский юнкер заговорил в вас?…
– А вы сейчас же и в обиду? На мой взгляд, вы исключение… Но исключения, ведь обобщать нельзя!…
-А в чем вы можете упрекнуть Давида Литвака?
– Ни в чем! Кажется, очень толковый малый…
Разговор прерван был стуком в дверь. Хозяин дома пришел осведомиться, как они решили провести вечер; желают ли они отправиться в театр или в концерт, и указал им на последней странице газеты длинный список зрелищ.
Кингскурт, не глядя на газету, спросил:
– А этой лжи еще много на свете?
– Столько, сколько читатели требуют…
– Значит, очень много! – презрительно сказал Кингскурт.
– Да как вам сказать? Артельные газеты в общем, правдивы и вполне приличны.
– Какие газеты?!
– Артельные. При нашем мутуалистическом экономическом строе и ежедневные газеты, разумеется, должны были получить такой же характер.
Кингскурт прервал его:
– Погодите, погодите! Не так скоро. Какой у вас экономический строй?
– Мутуалистический. Не представляйте себе только, пожалуйста, каких-нибудь строгих правил, драконовых законов, постановлений, вообще ничего тяжелого, сухого, доктринерского… Это самый безобидный и отлично привившийся способ ведения государственного хозяйства. И это уже было в ваше время, как и многое другое, что вы видите у нас. Были разные промышленные и земледельческие артели. Все это имеется теперь и у нас. Вся заслуга нашей Новой Общины лишь в том, что она содействовала образованию и успеху артелей кредитом и, что еще важнее, руководительством масс. В науке прошедшего столетия значение артелей было и выяснено и оценено. В практической же жизни артели редко налаживались, потому что члены артели не имели материальной возможности дождаться успеха, который раньше или позже, но должен был придти. Кроме того, им приходилось вести борьбу с тайными и открытыми противниками, интересы которых страдали от успешного развития артелей. Торговцы съестными припасами опасались конкуренции потребительных обществ ; мебельные фабриканты видели своих врагов в столярных артелях. И общественная косность, и стачки, и всякие экономические кризисы тормозили развитие артелей. А между тем, ведь это средняя форма между индивидуализмом и коллективизмом. Отдельная личность не лишается привилегий частной собственности, и в то же время имеет возможность в союзе с товарищами бороться с подавляющей силой капитала. У нас бедные люди не могут роптать, что, производя, они зарабатывают меньше капиталистов и, истребляя, платят дороже их. У нас барыш на съестных продуктах немыслим. У нас хлеб так же дешев для бедных, как и для богачей. В прежнем обществе тысячи торговцев разорились бы при таком условии. Мы же сразу учредили потребительные общества, и торговцев старого типа у нас вовсе нет. Вот опять преимущество отсутствия традиций, прошлого в нашей стране. Для того, чтобы помочь бедным, у нас никакой надобности не было кого бы то ни было разорять, нарушать чьи либо интересы.
– Но газета? – спросил Фридрих. – Мы говорили о газетах. Каким образом могли создаться артельная газеты! Они принадлежат нескольким издателям, редакторам, что ли?
– Очень просто. Артельная газета принадлежит подписчикам. Подписная плата – это взнос членов, которые на самую газету никаких притязаний не предъявляют. Чем шире круг читателей, тем значительнее доходы от объявлений. И эти доходы принадлежат читателям или, по крайней мере, подписчикам, и в конце года членам артели рассылаются отчеты. Так что, при полном успехе дела, подписчики целиком получают обратно свои взносы. Но бывали случаи, когда они и больше получали.
– Черт побери! Прямо, невероятно! – воскликнул Кингскурт. – За усердное чтение газеты выдается, значит, премия.
– Да разве вы никогда не слыхали, какие доходы приносили газеты в Европе и в Америке? Газеты даже дешевели, хотя расходы на телеграммы, корреспонденции и гонорары достигали баснословных цифр, а издатели богатели, разумеется, на счет подписчиков. У нас же львиная доля издателя распределяется между членами газетной артели. Редакция – это заведующий делом выборный комитет, и, уверяю вас, она и шире понимает свою задачу, и серьезнее относится к своим обязанностям, чем журналисты в старой Европе. Она собственно и зарабатывает деньги для подписчиков, и в этом каждый легко может убедиться. Читатели выражают редакции. свою признательность за прекрасные симпатичные статьи, которые поджимают умственный и нравственный уровень народной массы. Наши газеты неустанно дополняют народное образование, они поучают, но и развлекают в то же время; они служат практическим потребностям взаимного общения, торговли и промышленности не менее усердно, чем искусству и наукам. И какой нравственный подъем испытывают журналисты, работающие в сознании своего общественного значения и полезности. И как добросовестно, серьезно подходить они к задаче, возлагающей на них такую ответственность.
– Значит, это все обольстительно. – Вставил Фридрих. – Но мне кажется, что такие артельные газеты должны быть рабски подчинены настроению толпы. Редакция, существование которой зависит исключительно от подписчиков, наверно, и заискивает, и угодничает перед публикой, и потворствует ее вкусам.
– Если бы так и было, – ответил Давид, – то разве это было бы ново? В прежнее время сплошь и рядом встречались такие явления. Редакторы напряженно следили за настроениями публики, замалчивали одно и преувеличивали другое, полагая, что ублажают этим своих читателей. И при этом, они не всегда еще были уверены, что действуют вполне успешно. Совершенно иное дело теперь. В ежегодных собраниях читаются отчеты деятельности редакции, но сообщаются также сведения и о публике, которою эта газета читается.
– Но это ужасно! – воскликнул Кингскурт. – Собрание ста тысяч подписчиков!