Париса выслали, однако обсуждение его персоны в III Отделении еще продолжалось: 17 января 1830 года Нессельроде по высочайшему повелению вторично препроводил к Бенкендорфу сентябрьское прошение Париса "для вторичного доклада Его Величеству", однако никакой "реабилитации", разумеется, не последовало, тем более что и донос Париса на московских собеседников был, как и предполагалось с самого начала, признан неосновательным, о чем начальник 2-го жандармского округа Волков 4 февраля 1830 года информировал шефа жандармов, основываясь на "разведаниях", которые проделал сам или получил от преданных ему людей.
Таким образом, неблагонадежность французского учителя была подтверждена еще раз, и уже окончательно. Россия отвергла Париса, и Парис, кажется, отплатил ей той же монетой; в письме к родным, написанном на борту "Любезной победы" еще до того, как она потерпела кораблекрушение, он сообщает, что в ожидании визита таможенников думал,
снедаемый нетерпением: "Неужели мы никогда не покинем эту гнусную страну?.. Неужели я обречен вечно созерцать эти зеленые мундиры, эти подлые физиономии солдат и рабов! Неужели отвратительный призрак России еще долго будет меня преследовать?!"
Однако история Луи Париса и его отношений с Российской империей на этом не заканчивается.
О дальнейшей судьбе большинства французских учителей, сходным образом высланных из России за неблагонадежность, исследователи никакими сведениями не располагают; Луи Парис, однако, в этом смысле составляет счастливое исключение. Выше мы ограничивались по преимуществу той информацией о нем, которая содержится в бумагах III Отделения. Между тем это отнюдь не единственный источник сведений о Луи Парисе, который, как и его брат Полен, стал впоследствии именитым историком и архивистом. Судьба Полена Париса (1800–1881) была связана с парижской Королевской (ныне Национальной) библиотекой: в 1828 году он получил там место библиотекаря в отделе рукописей, а в 1839 году стал заместителем хранителя этого отдела. Двумя годами раньше он был принят в Академию надписей, а в 1853 году занял созданную специально для него в Коллеж де Франс кафедру языка и литературы Средних веков, которая затем перешла к его сыну Гастону Парису (1839–1903), "возлюбленному племяннику" Луи Париса, прославленному филологу-медиевисту.
Младший брат Полена и дядя Гастона Антуан-Луи Парис (1802–1887) оказался слегка заслонен славой своих родственников, но в свое время и он считался в среде историков человеком весьма авторитетным. В отличие от брата, он делал карьеру не в столице, а в Реймсе, где в 1834–1846 годах служил архивистом-библиотекарем в городской библиотеке (двухтомный каталог хранящихся в ней печатных изданий он выпустил в 1843–1844 годах). С Реймсом, тамошними книгами и рукописями связан целый ряд публикаций Луи Париса, в которых ясно выражена его научная и человеческая позиция: он превозносит французскую средневековую цивилизацию и противопоставляет ее тем современным философическим системам, создатели которых подчиняют историю идеологии, "монополизируют прошлое и сводят все его многообразие к одной-единственной идее".
В 1847 году Луи Парис переезжает в Париж, где в течение трех десятков лет выпускает "Исторический кабинет" – ежегодник публикаций по истории французских провинций. В 1875 году он возвращается в родные места и до 1883 года служит в муниципальной библиотеке своего родного Эперне близ Реймса (в 1883–1884 годах он выпустил двухтомный каталог хранящихся в ней печатных изданий). В Эперне Луи Парис и умер в 1887 году.
Исходя из сказанного, можно счесть, что пребывание в России не оставило следов в творчестве Париса, но это не так. Мы упомянули лишь о трудах Луи Париса, посвященных французской истории, однако в списке его сочинений есть как минимум четыре названия, имеющие самое непосредственное отношение к истории русской. Последнее из них по хронологии – посмертная публикация "Биографические и генеалогические заметки Луи Париса" (на которые мы уже неоднократно ссылались). В эту брошюру, изданную родными реймсского архивиста тиражом 50 экземпляров, вошли его собственные заметки о России в виде писем к брату и матери (впрочем, письма, ставшего, как мы знаем, причиной высылки Париса из России, среди них нет; оно сохранилось только в архиве III Отделения). А вот первым печатным трудом Париса после возвращения на родину стало не что иное, как 100-страничная брошюра "История России с начала монархического правления и до наших дней" (1832, 2-е изд. 1834), сочиненная для серии "Популярная библиотека", а вторым – перевод "Летописи Нестора" (т. 1–2; 1834–1835). Любопытно, что титульный лист первого издания брошюры о России украшает указание (не имевшее под собой, тем более в 1832 году, никаких реальных оснований и носившее, по-видимому, сугубо рекламный характер) на службу автора в "Московской императорской гимназии"; очевидно, Парис полагал, что такая характеристика повысит доверие французских читателей к его историческому труду. На втором издании 1834 года это указание снято; теперь Луи Парис назван "переводчиком Нестора". Наконец, в январе 1837 года Парис опубликовал в журнале "Хроника Шампани" статью о Реймсском славянском евангелии, на котором, по преданию, в XVI–XVII веках присягали французские короли при короновании: оно считалось уничтоженным во время Революции, и о том, что оно хранится в реймсской библиотеке, ученый мир в 1830-е годы узнал именно от Париса (позже, в 1852 году, архивист снабдил собственным предисловием литографированное издание этой рукописи). В 1836 году Парис привез рукопись в Париж, где показал ее А. И. Тургеневу, который уведомил о находке российское Археографическое общество, а в 1837 году в Реймсе помог внимательно ее осмотреть С. М. Строеву, который затем описал Реймсское евангелие в нескольких статьях и в изданной посмертно книге "Описание памятников славяно-русской литературы, хранящихся в публичных библиотеках Германии и Франции" (1841).
Публикации древнерусской "Летописи" ("Повести временных лет") и славянского "Евангелия" органично вписываются в ту стратегию "реабилитации" средневекового прошлого, которой Парис последовательно придерживался и в своих трудах, посвященных французскому Средневековью. В особенности это очевидно в случае с "Летописью Нестора", которой предпослано крайне идеологизированное и запальчивое предисловие, призванное защитить ученых монахов от обвинений в обскурантизме. Монахи, пишет Парис, "не клянутся поминутно в верности либеральным идеям и патриотическим чувствам":
нередко предлагая своим читателям взять за образец прошлое, монахи, однако же, не разжигали в них недовольства настоящим и не внушали им ложных надежд на химерическое будущее, ибо в те времена – повторять это следует неустанно – историки отличали прошлое от настоящего, а настоящее от будущего. Сегодняшние же юноши перенимают у своих профессоров лишь привычку презирать установления, предшествовавшие либеральной эре, лишь смутные и противоречивые понятия о памятниках и людях прошлого, – одним словом, глубочайшее незнание всего того, что составляет истинную славу нашей прекрасной Франции. Давно пора признать, что политические умствования нашей эпохи никогда не заменят работы трудолюбивых бенедиктинцев из конгрегации Святого Мавра, отцов иезуитов, августинцев и ораторианцев. Да простят нас все те, кто приходит в негодование при одном лишь упоминании монахов и кто видит во всякой книге, изданной по королевской привилегии и с разрешения цензора, презренное орудие деспотизма или теократии. Сочинение, которое мы публикуем ныне, эти люди наверняка сочтут возмутительным вдвойне, ибо оно грешит и сервилизмом, и суевериями. Ведь автор его – и этим все сказано – русский монах XI века.
Если в переводе "Повести временных лет" на французский язык Парис следовал за предшественниками-немцами, то в приложении к первому тому он проявил себя оригинальным публикатором и ввел в обиход важные "неизданные документы, касающиеся первоначальной эпохи отношений между Россией и Францией", в частности "Записку о путешествии в Россию Жана Соважа из Дьеппа в 1586 году" (по-видимому, первый в истории путевой очерк француза о России), письмо царя Федора Иоанновича к французскому королю Генриху III (1586) и др.
Но, разумеется, наиболее интересна и оригинальна Парисова "История России". Оригинальна, конечно, не материалом. Очерк Париса – не более чем компиляция, хотя в самом начале книги он не без самонадеянности противопоставляет свой труд сочинениям незадачливых предшественников, давая каждому убийственную характеристику. Об авторах двух самых известных французских книг о России, из которых французы начиная с 1780-х годов черпали сведения об этой стране: Никола-Габриэле Леклерке, авторе "Физической, нравственной, гражданской и политической история современной России" (1783–1785), и Пьере-Шарле Левеке, авторе "Истории России" (1782; посл. дополн. изд. 1800, 1812), – он отзывается так: Леклерк – напыщенный компилятор, Левеку недостает глубины, и читатель, знакомящийся с кровавыми событиями русской истории в его изложении, испытывает не ужас, а скуку. Не пощадил Парис и Карамзина, который, по его словам, написал историю по приказу государя, и ему, несмотря на поэтический стиль, не хватает убежденности, глубокой привязанности к установлениям, которые он вызвался защищать (Парис читал "Историю государства Российского" во французском издании 1826 года; между прочим, именно из него он сам черпал сведения об истории Древней Руси; правда, из второго издания критика Карамзина убрана). Наконец, все остальные иностранные авторы, замечает Парис, посвятили России не столько исторические сочинения, сколько памфлеты. Говоря об оригинальности Парисовой "Истории России", я имею в виду ту заинтересованную и в целом уважительную интонацию, которая вообще нечасто встречалась у французов, писавших о Российской империи, но особенно удивительна в книге автора, только что самым безжалостным образом за пределы этой империи выставленного. От такого человека мы были бы вправе ожидать обвинительного приговора. Получили же нечто иное.
Французский историк литературы Шарль Корбе, который назвал брошюру Париса "очередным антирусским памфлетом", весьма обидным для русских, на мой взгляд, не совсем прав. Корбе инкриминирует Парису в первую очередь финальный пассаж, где французский автор объясняет, почему Европе можно не бояться агрессии со стороны России: народ здесь слишком забит, чтобы торговля и промышленность могли развиться и обеспечить государству необходимую мощь. Между тем на фоне распространенных в европейской печати устрашающих рассказов о новых варварах, которые грозят Европе неминуемым завоеванием, такой подход можно счесть достаточно "вегетарианским" и едва ли не сочувственным по отношению к русскому народу.
Конечно, книга Париса была и не настолько хвалебной, чтобы быть рекомендованной для чтения в России. Лишь получением информации из вторых рук можно объяснить доброжелательную интонацию заметки о "новом французском историке России", напечатанной в 1834 году в "Журнале Министерства народного просвещения"; в 1836 году ошибка была исправлена и "История России" попала в число книг, "запрещенных для публики".
И тем не менее Парис подошел к российской истории не как памфлетист и тем более не как царедворец, а как медиевист (пусть еще только начинающий и во многом несамостоятельный). Его интересует в первую очередь средневековый период, которому он, по его собственному признанию, уделяет особенно много внимания. В конце XIX века, в период становления профессиональной французской русистики, к работе Париса стали относиться пренебрежительно, однако авторитетный современный исследователь Мишель Кадо пишет, что вплоть до Альфреда Рамбо, чья "Эпическая Россия" вышла в 1876 году, Парис оставался "единственным французским автором, который попытался рассказать соотечественникам о русском Средневековье" – причем рассказать, поставив его в контекст Средневековья европейского.
Коварные интриги и кровавые убийства, столь многочисленные в русской истории, подчеркивает Парис, вовсе не следует считать отличительной чертой именно русских; такими эпизодами, пишет он, полна история всех народов на ранних этапах их развития; история Франции от них тоже не свободна. Персонажей французской истории Парис регулярно упоминает в своем рассказе об истории русской. Порой он противопоставляет грубых русских более цивилизованным французам, но порой ставит их на одну доску (например, киевского великого князя Владимира он именует "князем-исполином, которого русские любят сравнивать с Карлом Великим, хотя, на мой взгляд, грубостью характера, преступлениями и конечным обращением в христианство он куда больше похож на Хлодвига"). Другой любимый прием Париса – хронологические параллели: рассказав о Владимире, он сообщает, что во Франции в то же самое время правил Гуго Капет, а дойдя до Ивана Калиты, указывает, что его французским современником был Филипп Валуа. Наконец, кроме хронологических, Парис отмечает, так сказать, генеалогические связи и сообщает о браке Анны Ярославны с Генрихом I: "Следовательно, несколько капель крови Рюрика текут в жилах наших королей". Между тем в описываемый период с таким сочувственным вниманием подходили к русскому Средневековью далеко не все французы; например, упомянутый выше Анри Мериме, в своей книге неоднократно признающийся в любви к России, называет русскую историю до Петра "собранием бесформенных мумий, выцветших портретов, изуродованных фигур", картиной, которая отличается "утомительным однообразием или возмутительной жестокостью" и на знакомство с которой не всегда хватает терпения даже у самих русских.
Переходя к эпохам сравнительно недавним, Парис дает российским императорам достаточно оригинальные оценки; например, против ожидания, он с немалой симпатией отзывается о Павле I: конечно, пишет Парис, Павел был деспотом, однако следует учесть, что у него было тяжелое детство, а став императором, он задумал немало нововведений, призванных улучшить экономическое положение страны; наконец, что особенно важно, он отличался чистотой нрава, а это ценнейшее качество в правителе, особенно по контрасту с развратом, господствовавшим при русском дворе в царствование Екатерины.
И, наконец, самое удивительное: Парис не предъявляет обвинений Николаю I. Правда, пишет он, "в России, где истина никогда не является во всем своем блеске, до сих пор вызывают сомнение и добровольность отречения Константина, и искренность поведения Николая"; да что там, даже относительно смерти Александра в обществе шли самые противоречивые толки: "некоторые люди доходили до того, что подозревали здесь преступление и смерть насильственную, хотя не могли сказать ничего определенного ни о причине, ни о природе, ни о следствиях этого злодеяния". Однако французский автор нимало не обольщается и насчет участников декабрьского восстания: говорят, пишет он, будто они хотели избавить нацию от ига, дать крестьянам свободу, а стране либеральную конституцию. Но, возражает он, это означало бы для самих заговорщиков необходимость пойти на такие жертвы, о которых они слышать не желали, – на отказ от помещичьих прав, на которых всецело зиждется их благосостояние. После чего следует пылкий антиаристократический пассаж (впрочем, исключенный, как и суждения о событиях 1825 года, из второго издания 1834 года):
Одна вещь кажется мне очевидной: никто в России не желает так страстно освобождения крестьян, как сам государь. Он доказывает это ежедневно – в частности тем, что объявил свободными всех государственных крестьян. Как бы велика и безгранична ни была его власть, император тем не менее всякий день испытывает тревогу из-за дерзких требований грозной аристократии, перед которой он, несмотря на свое абсолютное могущество, нередко отступает. Если кто в России и плетет заговоры против государя, то это не народ: он получает от монарха только благодеяния: свободу и земли, больницы и школы. Не народ диктует законы императору, не народ заставляет его править несчастной страной как можно более сурово, не народ вынуждает его разорять Польшу и подавлять идеи независимости. Не народ свергает с престола, убивает, душит своих государей – не народ, а аристократы, дворяне, ради удовольствия которых император обязан править, народ – служить, а Польша – прекратить свое существование. Так что, вопреки общепринятому мнению, за нынешнее нравственное состояние России ответственность несет не император, а аристократия.
Трудно сказать, послужили ли Парису источником те "рассуждения о политических делах", которым он предавался в Москве в обществе князя Масальского, смотрел ли он на российскую ситуацию сквозь призму истории французской, в которой такое значительное место занимает борьба аристократов с королевской властью, или же просто мыслил в соответствии с известной схемой о добром царе и злых боярах (которые как раз и не довели его, Париса, жалобу до сведения государя). Как бы там ни было, выводы, к которым пришел Парис, отличались от расхожих французских представлений о русских императорах как государях всевластных и всемогущих и – во всяком случае применительно к крестьянскому вопросу – соответствовали реальной расстановке сил в российских верхах (Николай в самом деле не однажды пытался покончить с крепостным правом, но не находил поддержки у своего окружения).