Сперва, возможно, нет. Но уже в 1567-м, в период ликвидации "челяднинского заговора", видимо, кое-что отметил, потому что именно в это время начал выбирать из массы рядовых опричников и продвигать в верха "собинных" людей, пусть и самого низкого происхождения, но ретивых и (видимо) обративших на себя внимание личной порядочностью, типа Василия Грязного и Малюты. Каковые и стали его опорой, когда начались первые "басмановские" чистки, снявшие первый слой руководства Опричнины, начавшего играть собственные игры за спиной царя. Вместе с их "обоймами", о чем не пишут, но что подразумевается. Причем, что важно, процессы шли на основе жалобы земских дворян, следствие вело "сыскное бюро" Малюты, замкнутое лично на царя, а одним из главных критериев вины считалось наличие "нажитка немалого", объяснить которое подследственные не могли. В результате рухнула круговая порука, связывавшая членов первой Опричной Думы, а сама Дума (и корпус) пополнились новыми людьми. Таубе и Крузе пишут о "молодых ротозеях", но на самом деле люди были хотя и молодые, возможно, без опыта, зато ничем себя пока не запятнавшие и мечтавшие о карьере типа Годунова, а кое-кто, нельзя исключать, даже и не лишен идеализма. Тем паче выходцы из земства, они (не все, но многие), на себе испытав ужасы "басмановщины" и увидев, чем кончили "басмановцы", стремились быть лучше прежних, сознавали опасность разложения структуры. Недаром же знать, как-то ладившая с Басмановым и Вяземским, ненавидела этих выдвиженцев не меньше, чем самого Малюту. Даже Курбский, браня государя за приближение "прегнуснодейных и богомерзких Бельских с товарыщи, опришницов кровоядных", не мечет громы, как обычно, а явно захлебывается пеной.
Трагедия 1571 года, как уже говорилось, дала старт "второй чистке" Опричнины, причем не щадили никого, штрафуя и пуская под топор при малейших признаках отклонения от "морального кодекса". Прием к рассмотрению земских исков к опричникам, начатый еще в прошлом году, пошел волной, и очень многие жалобы удовлетворялись. Ни связи, ни родство не спасали: репрессии затронули даже семьи столпов режима вроде Василия Грязного. Его родной брат Григорий пошел на плаху после ревизии в опричном Земском приказе, который возглавлял, а племянник вообще был сожжен заживо (что, имея в виду молодость парня, объяснимо только тем, что он позволил себе хамство в адрес царя). С другой стороны, лично не запятнанных не трогали: тот же Грязной, даром что родственник репрессированных, остался при чинах и влиянии, хотя, конечно, авторитет его был подмочен. Зато Малюта – насколько можно судить, вообще по натуре не рвач – взлетел выше высокого, получив назначение на пост дворового воеводы, по "росписям" положенный только аристократам с длиннющей родословной. Даже расположением царя такое возвышение объяснить нельзя, оно стало возможно лишь потому, что очередной женой Иван избрал Марфу Собакину, дальнюю родственницу Скуратовых. Иными словами, уровень доверия был абсолютен.
По сути, мероприятия лета-осени 1571 года были уже не просто чисткой кадров, но прелюдией к полной, системной перестройке изжившего себя ведомства, и то, что инициатором такого проекта не мог быть лично Малюта, по-моему, ясно. Знаменитое царское "Довольно!", прозвучавшее именно тогда, тому подтверждение. Заслуга же Григория Лукьяновича, на мой взгляд, прежде всего в том, что он, плоть от плоти Опричнины, сумел подняться над узковедомственным мышлением и руководствовался общегосударственными интересами. Что царь не мог не ценить: недаром же вклад, позже назначенный им в поминовение Малюты, погибшего в Ливонии, был невиданно велик, больше чем по родному брату.
Судя по всему, все было продумано до мелочей. Воинские контингенты Опричнины и Земщины сливались, опричники теперь нередко поступали под начальство земских воевод, и битву при Молодях, как мы знаем, выиграла уже объединенная армия, сформированная Разрядным приказом без оглядок, кто есть кто. Одновременно дали старт возрождению традиционного государственного устройства. В начале 1572 года, против обыкновения, власти в начале года не взяли в опричнину новые уезды, не выделили средства на строительство опричных крепостей. Затем царь объявил о реставрации в Новгороде наместничества, назначив наместником боярина Ивана Мстиславского, бывшего когда-то у Басманова на подозрении и уцелевшего чудом. Унифицировали и финансы: опричного печатника перевели на земский Казенный двор, помощником земского казначея. Никаких официальных заявлений – но к чему идет дело, понимали многие. "Когда я пришел на опричный двор, – повествует Штаден, – все дела стояли без движения… бояре, которые сидели в опричных дворах, были прогнаны; каждый, помня свою измену, заботился только о себе".
Летом 1572 года все уже было подготовлено, и тот факт, что Василий Грязной не был приглашен на очередную свадьбу Ивана – с Анной Колтовской, новой протеже Малюты, – понимающие люди, видимо, расценили однозначно. Это не было опалой: Василий Григорьевич имел прекрасную репутацию, которую в дальнейшем не раз подтвердил, царь ему по-прежнему благоволил (доказав это несколько лет спустя выкупом "Васи" из крымского плена и выделением прекрасного поместья его сыну), но, будучи ярким символом Опричнины, к столу допущен не был. Тогда же в завещании Ивана появилась и поправка ("А что есми учинил опришнину, и то на воле детей моих Ивана и Федора, как им прибыльнее, и чинят, а образец им учинен готов"), безусловно указывающая на то, что Опричнина рассматривается им как ведомство временное, в некризисной обстановке не нужное.
И наконец, сразу после известия о разгроме татар начались "дни длинных ножей". Под праздничный колокольный звон и торжественные молебны люди Малюты произвели масштабные аресты опричных лидеров, естественно, бывших при особе царя. "Того же лета царь православный многих своих детей боярских метал в Волхову-реку, с камением топил", – отмечает летописец. "Ни единого не зачтя вины перед Богом и людьми не оставили", – добавляет очевидец. Иными словами, брали не всех, а тех, на кого был серьезный компромат. Чуть позже вышел и указ, запрещающий само слово "опричнина". За нарушение "виновного обнажали по пояс и били кнутом на торгу". И в то же время начался "черный" пересмотр. Власти как могли исправляли перегибы, восстанавливая права пострадавших во всех случаях, когда это было возможно. Мелкий же опричный люд остался при своем, но лишился опричных "прибавок", то есть деление общества на агнцев и козлищ упразднили и на уровне базиса.
В принципе, на этом можно и завершать.
Режим "чрезвычайки" кончился, при всех перегибах, проистекавших из человеческого фактора, выполнив свои задачи. Удельные порядки: "государства в государстве", частные армии, вотчинный суд и т. д., – приказали долго жить. Основная задача военного времени, "мобилизация землевладения", была решена. Теперь, после пяти лет "социального лифтинга", давшего путевку в жизнь тем, кому она ранее не светила (молодежи и аристократам второго порядка), и зачистки издержек – всякого рода проходимцев, типичных продуктов разлагающегося феодализма, чуждых таким понятиям, как "общее благо" и "служение родине", – можно было приспосабливать лучшие наработки к нормальной жизни.
И приспособили.
Личный удел царя остался, только отныне он именовался "двором", а земли, к нему приписанные, – "дворовыми". При необходимости, например в каденцию Симеона Бекбулатовича, безболезненно делился, а затем вновь и тоже безболезненно сливался и аппарат (что-то типа "короны" и "великого княжества" Речи Посполитой). Однако уже без всяких "особых полномочий": разделение земель теперь отражало, на мой взгляд, всего лишь очевидную разницу в уровне развития регионов. Разные формы владения землей, развития торговли и промышленности предопределяли раздельное управление, причем "двору" отходили наиболее развитые территории, преимущественно север, более заинтересованные в централизации. Таким образом, "двор" был мостом из феодализма в Новое время, а Опричнина, которой "двор" наследовал, – неизбежным инструментом революционного прорыва к прогрессу, осуществленного сверху.
Глава ХII. Homo Esse
Краткое отступление.
Я временно дятел.
И стучу, стучу, стучу клювом в дерево.
В очень темное, очень твердое и звонкое дерево.
А что еще дятлу делать?
Пытаться пробить кору.
На то и дятел.
Ведь раз же за разом повторяю, что не пишу лаковый образ, но всего лишь стараюсь понять и объяснить. Что времена были кровавые, и смерть, что своя, что чужая, не считалась чем-то экстраординарным. Что речь идет о человеке, мягко говоря, непростом, с искореженной психикой, надломленной постоянными изменами тех, в кого хотел верить, не раз срывавшемся с катушек. О чем он сам прекрасно знал, в чем каялся, жертвуя большие суммы на Церковь, заказывая поминальные синодики (вместо того чтобы сжечь на фиг дела, и концы в воду). Он дневал и ночевал в храме – даже специальный ход в собор пришлось провести, молился, плакал. Он, наконец, последние 10 лет жизни был отлучен от причастия Святых Христовых Тайн за свои художества, и принял это как должное.
Потому что, слово ему самому, "от божественных заповедей ко ерихонским страстям пришед, и житейских ради подвиг прелстихся мира сего мимотекущею красотой… Лемеху уподобихся первому убийце, Исаву последовал скверным невоздержанием". То есть, получается, была у человека совесть. При полном сознании божественной природы своей власти, когда Свыше санкционировано все, при полной, всей Землей данной легитимности чрезвычайных полномочий – была. И боль, и ужас, и страх. Короче, все то, чего днем с огнем не найти у "цивилизованных" коллег-современников. Не маялся, скажем, "старый добрый Гарри", плод Эпохи Гуманизма, ни насчет Томаса Мора, совести Англии, сложившего голову на плахе ни за что, ни насчет бедной старушки, герцогини Солсбери, виновной только в том, что была бабушкой своего внука, ни, тем паче, кучи невинных, пошедших под топор по делу Анны Болейн. Он дождался залпа, сообщившего, что стал вдовцом, – и стремглав помчался к мисс Сеймур. И у Карла IХ тоже не стояли варфоломеевские мальчики в глазах. Отстрелялся, и бухать. И все. Разве что рукопожатнейший месье Д’Обиньи разразился в меру колкой, но, упаси боже, ничуть не чересчур едкой эпиграммкой.
Плевать им – и многим еще – было на все.
А вот Ивану – не было.
И это факт.
Да и, кроме того, ведь не раз говорил: корпус источников по теме – в основном поддерживающих "черную версию" – предельно необъективен. Даже Скрынников, активно (в рамках концепции) используя "чернуху", отмечает (все же профессионал): "Трудно найти более тенденциозный источник, чем "История" Курбского". Так что, в очередной раз читая что-то типа рассказа о горькой участи великого полководца Михайлы Воротынского, якобы лично умученного извергом-царем, развожу руками. Ибо сей кошмарик известен только из писаний того же Курбского, сидевшего далеко и фантазировавшего вовсю, а вот в поминальных синодиках имени князя нет, и это, если учесть дотошность документов, когда речь шла о знати, ставит на вопросе жирную точку. И Третья Новгородская летопись, и "Повесть" тоже писаны уцелевшими сторонниками репрессированных, выдающими отдельные эксцессы за систему, а к тому же и раздувающими из мухи слона. Быстро сдувающегося обратно в муху, если брать за основу не публицистику, но сухие, как и положено бухгалтерии, переписные книги, отражающие реалии "обезлюденья" Новгородчины, на поверку, оказывается, вовсе не так уж фатально обезлюдевшей, как настаивают публицисты.
Потому что – да! – десятки, а то и сотни обычных людей, по худородству не попавших в синодики, пострадали от беспредела на местах. Но беспредел был признан, а виновные определены и жесточайше наказаны, и "метали их в Волхов с каменьем на шее" в том же Новгороде, на глазах у семей потерпевших. Почему хулители, прочтя это, не пожелали зачесть, не понимаю. А и помимо того те же книги свидетельствуют: запустение Новгородской земли – результат в первую и даже вторую очередь не опричных зверств, но роста налогов (вотированных Собором 1566 года!), побегов от налогов, пандемии 1569–1570 годов и серии неурожаев. Все это очевидно, но некоторые видеть этого не хотят – и что тут поделать, я решительно не понимаю.
И более того.
Очень большой массив информации, предельно лживой, порой (как в случае со смертью царевича Ивана) вообще ничего общего с правдой не имеющей, о деяниях Грозного поставляют нам производные многочисленных "летучих листков", обильно разошедшиеся по Европе по заказу знавшего толк в методах обработки общественного мнения Стефана Батория. Кому-то из людей серьезных, типа Гваньини, он открыто платил, кому-то, как Шлихтингу, тоже вполне открыто приплачивал, а уж про анонимных "памфлетистов", живописавших противостояние "короля-рыцаря" и "русского чудовища", с которым необходимо покончить, и речи нет. Такие фокусы тогда уже были и известны, и очень хорошо отработаны. Под этот каток попали многие. И благородный Ричард III (ведь нужно же было Тюдорам хоть как-то оправдать узурпацию власти, свалив грехи с больной головы на здоровую). И Макбет Шотландский (ведь нужно было Стюартам доказать, что род Банко рулит). И Борис Годунов, и Влад Цепеш (о котором мы еще поговорим), а уж о Филиппе II Испанском, известном считающим себя элитарными массам в основном по злобным протестантским анекдотам, собранным в кучу фландрским патриотом Шарлем де Костером, и говорить нет нужды.
Но и еще нюанс.
Ведь XVI век был веком Конкисты. Завоеванием далеких земель, полных серебра и злата, но населенных жестокими дикарями, врагами веры Христовой, с завистью глядя на Испанию, грезила вся Европа, от дворцов до хижин. В том числе Империя. А в Новом Свете без мощных флотов делать было нечего. А славы и золота хотелось. Так что немецкие авторы, очевидцы и участники Опричнины, воспринимали себя в качестве пионеров продвижения Империи на Восток, в края, населенные кровожадными русскими ацтеками. И, соответственно, их отчеты были выдержаны в соответствующем духе. Таубе и Крузе откровенно призывают "разумных людей" собрать войска и двинуть их на легкое покорение России, ослабленной террором безумного "монтесумы". А Генрих Штаден, самый, видимо, адекватный свидетель, вообще представляет тщательно прописанный проект интервенции, вплоть до детальных указаний, где делать остановки, сколько сил понадобится на очередной штурм очередной крепости, где оставлять пакгаузы и в какие кандалы заковывать пленных.
При этом, кстати, по мелочам расписана и судьба побежденных:
"Что же до этого Иоанна, то его вместе с его сыновьями, связанных, как пленников, необходимо увезти в христианскую землю… Когда великий князь будет доставлен на ее границу, его необходимо встретить с конным отрядом в несколько тысяч всадников, а затем отправить его в горы, где Рейн или Эльба берут свое начало. Туда же тем временем надо свезти всех пленных из его страны и там, в присутствии его и обоих его сыновей, убить их так, чтобы они видели все своими собственными глазами. Затем у трупов надо перевязать ноги около щиколоток, и взяв длинное бревно, насадить на него мертвецов так, чтобы на каждом бревне висело по 30, по 40, а то и по 50 трупов. Одним словом, столько, сколько могло бы удержать на воде одно бревно, чтобы вместе с трупами не пойти ко дну. Бревна с трупами надо бросить затем в реку и пустить вниз по течению".
Куртуазно?
Цивилизованно?
А ведь это не памфлет.
И не горячечный бред психопата.
Это реальный, написанный человеком трезво-здравым, наблюдательным, рациональным проект, именуемый "План обращения Московии в имперскую провинцию" (нейтральное "О Москве Ивана Грозного. Записки немца-опричника" – это уже заслуги редакторов ХХ века). Проект не фантастический, вполне осуществимый и настолько понравившийся имперскому пфальцграфу Георгу Хансу, что тот не только взял герра Штадена под покровительство, но и в 1578-м представил его лично кайзеру Рудольфу II, который, уделив несколько дней изучению документа, признал, что в этом что-то есть, и отдал приказ взять бумаги на рассмотрение. Вполне вероятно, что, если бы не турки, сломавшие планы Империи, конкиста и состоялась бы.
Вот и все.
Я ни с кем не спорю.
Бессмысленно и беспощадно.
Но я, оказывается, дятел.
А значит, долблю.
Ибо любую кору можно пробить.
Остальное – в послесловии.
Глава XIII. Против всех
Итак, с Опричниной покончили.
Самое время говорить о войне.
Многие считают ее ненужной, но, думается, ошибочно.
Это сейчас, с высоты всего нам с вами известного, легко раздавать слонов, а ведь начинал ее Иван, по всем раскладам, в ситуации, сулившей только успех. И даже позже, когда стало ясно, что дело нехорошо затянулось, и даже на Соборе 1566 года, когда изучали вопрос, продолжать или нет, резоны продолжать были. До Люблинской унии оставалось еще немало времени, и никто не мог сказать наверняка, что магнаты Короны и Великого Княжества на сей раз сумеют договориться, а Литва сама по себе была противником посильным. Швеция тоже особых опасений не внушала. Старый Густав волею Божией помре, Эрик поляков и вообще католиков не любил, скорее, наоборот, и переворот 1568 года – учитывая, что братья короля, Юхан и Карл, сидели в тюрьме, – тоже никак на тот момент не просчитывался.
Да и в смысле привлечения ливонцев на свою сторону у царя имелись планы, еще до идеи с Магнусом. Об этом прямо говорит официальное предложение царя, сделанное в 1563-м Вильгельму фон Фюрстенбергу, экс-ландмейстеру Ордена: стать герцогом вассальной Ливонии, когда самозванец Кетлер, марионетка Польши, будет изгнан. Правда, дедушка (1500 года рождения) предложение отклонил, ссылаясь на преклонные годы, предпочтя жить как частное лицо в Любиме, а затем в Ярославле, последнее письмо откуда брату в Германию написал аж в 1575-м, сообщив, что "не имеет оснований жаловаться на свою судьбу". Что для человека, по данным западных источников и рукопожатных историков типа г-на Радзинского, еще в 1560-м, сразу после взятия в плен, проведенного по Москве, забитого насмерть железными палками и брошенного на съедение хищным птицам, на мой взгляд, совсем недурно.
Ага.
Именно.
Откровенно говоря, ставя себя на место Ивана, прихожу к выводу, что, пожалуй, узнавая о себе то, что узнавал он, я бы, пожалуй, озверел и круче.